Книга скорпиона

Хранители

Они стояли напротив друг друга.

Они были похожи, хотя на первый взгляд, что может быть общего у старика-варвара в сером балахоне и холёного государственного мужа, рождённого носить тогу[31 - Тога (лат. toga – покрывало), официальная одежда римских граждан-мужчин, представлявшая собой большую (около 5 м в длину и 2 м в ширину) накидку, драпированную особым способом.].

Было раннее утро. Из сада доносилось пение арфы, смешанное с приторным розовым ароматом, невнятные голоса стражи и звуки прикосновения металла о металл. Большая приёмная зала дворца была роскошна, вся отделанная бело-голубыми мраморными плитами, с виссоновыми[32 - Виссон – очень тонкая и дорогая ткань.], вышитыми золотом, занавесями и великолепной мозаикой на полу. Менглу выглядел в ней как комок дорожной грязи, налипший на полу платья знатной матроны. «Именно», – подумал Метатель. Особенно ему не понравился взгляд старика: прямой и насмешливый, как у местных бунтовщиков.

Первым начал разговор Метатель дурацкой фразой на арамейском[33 - Арамеи – семитские племена, проживавшие на территории современных Сирии и Ирака. Арамейский язык, родственный древнееврейскому и финикийскому языкам, получил большое распространение и стал фактически разговорным на территории Восточного Средиземноморья и Месопотамии.]:

– Ты пришёл, – полу утвердительно, полу вопросительно протянул он.

Менглу криво улыбнулся. У него не хватало нескольких передних зубов и улыбка вышла некрасивой.

– Ты странный человек, романец, красноречив, когда этого никто от тебя не ждёт и цедишь слова, как монеты в руку нищего, когда требуется долгая беседа. Я…

– Ты привёл Чужака, я знаю, – оборвал его Метатель и по привычке человека, наделённого властью, уставился тяжёлым взглядом на собеседника.

– Он не Чужак. Пока он ребёнок, и ему нужна наша помощь, – возразил Менглу и с вызовом ответил на взгляд романца. Тот отвернулся, и в этом жесте промелькнула тонкая брезгливость, которую тут же почувствовал старик. Следующую фразу он произнёс на койне[34 - Койне – общегреческий разговорный язык.], тщательно проговаривая все слова:

– Нам нужно жилище, где-нибудь подальше от людей, немного денег и еды. Ты сможешь нам это дать?

Понтиус Метатель помолчал, потом брякнул, будто откупаясь, бросая кремену[35 - Кремена – кошель, обычно кожаный.] с монетами на стол: «Нубия[36 - Нубия – страна, по обеим сторонам Нила, к югу от Египта.]». Кровник, который и организовал эту встречу уже говорил ему, что скорее всего потребует старик. Романец прошагал к пустому столику писца в углу залы, взял с него несколько исписанных папирусных листов и продолжил:

– Там есть оазис, к юго-востоку от второго порога Реки[37 - Имеется в виду река Нил.]. Раньше там жила община лекарей[38 - Лекари или терапевты (др.-греч.) – еврейская аскетическая секта, во многом предтеча христианского монашества. Вот, что пишет о них древний автор Филон Александрийский: «…их ведь называют терапевтами… может быть потому, что они предлагают искусство врачевания более сильное, чем в городах, поскольку там оно излечивает только тела, их же (искусство) – души, пораженные тяжелыми и трудноизлечимыми недугами, души, которыми овладели наслаждения, желания, печали, страх, жадность, безрассудство, несправедливость и бесконечное множество других страстей и пороков».]. Они замышляли заговор и были оттуда изгнаны. Сейчас там пусто. Я выкупил это место. Вы можете поселиться там. До ближайшего селения несколько дневных переходов. Вода там есть, а еду можно привозить. К тому же вы сами можете выращивать хлеб и финики. Вот разрешения на проезд и поселение, – Метатель протянул несколько страниц старику.

Менглу неспеша подошёл, заставив романца несколько мгновений стоять в нелепой позе с вытянутой рукой, и забрал документы. Метатель соврал ему о лекарской общине. Когда они с Маркусом были в Эгипте, то подбросили нескольким членам общины портреты принцепса с перерезанным горлом, и сценами его убийства, а потом донесли об этом властям. Те обвинили общину в оскорблении величества, заговоре и колдовстве, после чего руководителей казнили, а поселение разогнали. Землю эту за бесценок потом и выкупил Метатель. Тихое место на краю обитаемого мира как нельзя лучше подходило для уединения и размышлений. По легенде именно здесь богиня-птица потеряла своё перо, и на месте, где оно упало на поверхность пробился источник. В оазисе было несколько пещер. Их стены были расписаны удивительными, варварскими, постоянно напоминал себе Метатель, но от того не менее удивительными картинами. Почти на всех была она: полу-женщина, полу-птица, госпожа неба, как звали её изгнанные отсюда лекари, с кроваво красными когтями и печальным взглядом. Рисунки эти были древнее всех пирамид и засушенных варварских царьков. Метатель и Маркус одно время даже жили в этих пещерах, предаваясь созерцанию, ограничивая себя в пище и воде, «упражняясь в мудрости», как называли это эгиптские колдуны-жрецы.

В глазах Менглу отразилось что-то вроде благодарности.

– Ты пойдёшь с нами? – спросил он.

– Нет, но Маркус сможет перевестись по службе и быть поближе к вам. Я оповещу Братство – они помогут, – романец торопливо выговорился и замолчал.

Менглу завернул папирусные листы в кусок выделанной кожи, убрал за пазуху. Потом спросил:

– Ты помнишь кто мы?

– Мы – хранители. Я светлый, а ты рождён тьмой, – ответил Метатель. – А почему ты спросил?

Менглу усмехнулся:

– Я всегда думал, что не бывает добра и зла в неизменном виде. Я видел горы, леса, пустыню – все творения Властелина и сознавал своё ничтожество. Но рядом с Чужаком я… Я чувствую, что становлюсь другим. Не как ты или Маркус. Я становлюсь деревом, птицей, водной тварью. Я живу и не размышляю, поднимаюсь к вершине и не плачу от собственного несовершенства. Я становлюсь свободным и не боюсь этого.

– А твой долг Хранителя?

– Я был посвящён, когда был уже немолод. До этого я сделал много зла и думал, что сумею искупить его. Но Чужак, он всё изменил. Я не чувствую ни вины, ни радости отторжения дыма суеты. Я стал частью мира, которому не знакомы эти слова.

Менглу хитро улыбался, и Метатель тоже не сдержал улыбки.

– Это всё от бесед с Чужаком, – сказал он.

– Он легко рассказывает о вещах, о которые многие мудрецы спорили годами, и о чём будут спорить ещё много лет. Но, игемон[39 - Игемон (греч.) – начальник, владыка.], он ещё ребёнок. Он не знает законов людей. Наш мир или убьёт его, или сделает своим рабом, – Менглу вопросительно посмотрел на романца.

Тот, как в суде, чётко выговаривая слова, произнёс:

– Я буду оберегать его.

Потом добавил:

– Я всадник Маркус Понтиус Метатель сделаю всё, чтобы жизнь его не была бессмысленным страданьем, а Уносящая жизнь не явилась к нему слишком рано. И пусть меня распнут, как пса позора, если я откажусь от сказанных сейчас слов, или буду плохо исполнять своё обещание.

Менглу облегчённо вздохнул.

Хлойи

Она была дочерью Вертумна – весьма примечательного человека, «романского грека», живущего в йудейской Иеросолиме. Младенцем, в Атэнах[40 - Афины (греч. Athenai) – город в Греции.] его подбросили к дверям дома местного торговца. Случилось это в день празднеств в честь Вертумна и Помоны[41 - Вертумн (лат. Vertumnus) и его жена Помона – римские божества смены времён года и древесных плодов.]. В честь этого италийского бога и прозвали мальчика. Вертумн стал рабом. Его хозяева оказались добрыми людьми. Вертумн рос вместе с их детьми, играл с ними в одни игры, обучался наравне с ними наукам, а когда подрос, хозяева даровали ему свободу. Из Атэн Вертумн перебрался в Италию, где завербовался в солдаты. Прослужил он недолго: получил тяжёлое ранение в бедро, отчего всю последующую жизнь страдал хромотой. Сам он утверждал, что был ранен в бою, но на самом деле ногу ему распороли в трактирной драке. Уйдя из армии, он поселился в Городе[42 - В Риме. Сами римляне часто называли свою столицу просто urbis – город.], где быстро стал известен и вошёл в моду, как автор проникновенных стихов, описывающих прелести столичных и провинциальных гетер (благо в них он был большой знаток). От одной из гетер и родилась Хлойи, получившая своё варварское имя от матери, рыжеволосой галлийской[43 - Галлия (лат. Gallia), так римляне именовали земли племени галлов, общее название территории, которую ныне занимает Франция, Западная Швейцария и Бельгия.] бестии, с которой у Вертумна была сумасшедшая страсть. Мать Хлойи не то сама умерла во время или вскоре после родов, не то Вертумн помог ей в этом, так как она не хотела отдавать ему ребёнка, но так или иначе родившаяся Хлойи стала смыслом жизни для отца. «Много повидал я, но ничто не оставило отпечаток на песке моей души, но тихий свет в ночи нашёл я и всё засияло…» Что-то в таком духе. Для Вертумна это стало удивительным открытием – он начал заботиться о ком-то ещё, кроме себя.

Когда Хлойи немного подросла, они с отцом переехали из душной и пыльной Ромы в ещё более душную и пыльную Иеросолиму. Вертумну здесь выпала выгодная должность в префектуре снабжения войск. Хлойи быстро освоилась в новых условиях, удивляя всех своими светлыми длинными волосами. Вертумн хотел сделать из неё образцовую жену – скромную трудолюбивую пчёлку, но все его попытки воспитания натыкались на упрямый взгляд серо-зелёных глаз. У неё был невыносимый характер матери, и она любила быть в центре внимания. Гости в их небольшом доме в северной части Верхнего города были нечасты, но все заезжие философы, считавшие себя поэтами и поэты, считавшие себя философами почитали своим долгом заглянуть к Вертумну, подиспутировать на разные темы, а заодно и узнать о ценах на местное вино и проституток. Хлойи всегда забавляли эти симпосионы[44 - Симпосион (греч. symposion), пиршество, попойка, с пением, разгадыванием загадок и интеллектуальными играми.] и рассказы трясущихся стариков о толпах удовлетворённых ими женщин и мужчин.

А в последнее время к ним стал часто заходить Маркус Кровник, глава особого отряда городской стражи и приближённый префекта службы сбора податей богатого всадника[45 - Всадники (лат. equites), второе после сенаторов сословие древнеримского общества, занимающееся преимущественно крупной торговлей и управленческой деятельностью в провинциях.] Маркуса Понтиуса Метателя. Многие говорили, что скоро наступит их время. В Йудее было неспокойно: кинжальщики, мятежные речи на площадях, и над старыми управленцами нависла немилость столицы. Оба Маркуса же были молоды, честолюбивы, и по слухам не брезговали никакими методами, чтобы получить своё. Рано или поздно они должны были добиться успеха.

Хлойи ничего не имела против Маркуса (или «римского меча, беспощадного и холодного», как называл его в одном из своих бесчисленных стихов Вертумн), но что-то её всегда в нём настораживало. Вертумн же, наоборот, считал, что нашёл, наконец, в этой, как он выражался «заднице слона по имени романский мир[46 - Pax romana (лат.), область распространения римского политико-культурного мировосприятия.]», то есть в Иеросолиме, единственного человека, который его понимал. Вместе они вели длинные беседы, отправлялись гулять по загородным садам, читали друг другу свои сочинения. Для Хлойи, начавшей поглядывать на мужчин, Вертумн подыскивал достойного мужа, а в иеросолимской дыре это было сделать непросто. Маркус подходил на эту роль если не идеально, то очень даже, хотя и был странен – жил с бывшей проституткой-йудейкой и не скрывал этого. Выкупил её из одного местного люпанара. По слухам вела себя она у него дома как жена. И, хотя вольную он ей и не дал, но, как все говорили, позволяет ей слишком много: она вмешивается в беседы, выражая своё мнение (СВОЁ! О, боги), одевается как романская матрона (это со своими-то манерами!) Он тратит время и деньги на поиск каких-то редких цветочных кустов для садика, потому что она любит «свежую красоту». Ещё она любит птиц, и он купил ей разноцветных голосистых пищалок, наполнивших дом шумом и помётом. Впрочем, у каждого есть свои странности. Пусть Маркус, презирающий народ йудеев, выполняет капризы этой варварки. Наваждение скоро спадёт, и Кровник возьмёт себе нормальную романскую жену.

Хлойи тихо посмеивалась над попытками Вертумна свести их вместе. Они были слишком разные, да к тому же она его явно не интересовала. Вообще же, что его интересовало, Хлойи так и не смогла понять. Маркус казался ей очень странным человеком. Эта странность проявлялась во всём: в походке и движениях, то уверенных и надменных, то сумрачных и вялых, словно его мучила болезнь, в тех почти неуловимых моментах, когда в глазах Кровника мелькала какая-то пугающая пустота и тут же сменялась обычным насмешливо презрительным выражением. Даже волосы, густые и чёрные росли по-особенному, ровной шапочкой покрывая голову.

Этим вечером Маркус снова был у них в гостях. Триклиниум[47 - Триклиний (лат. triclinium), столовая комната.], не имевший одной стены, переходил во внутренний дворик-сад, и голоса вечерних птиц задумчиво журчали в воздухе. Ветерок теребил лепестки цветов, узорчатые тени веток трепетали на стенах. Кровник с отцом Хлойи полулежали на подушках, набитых пухом и ароматными травами и, потягивая подслащённое вино из чашек, расписанных картинами телесной любви, неспешно перекидывались загадочными и бессмысленными фразами, потом дружно хохотали, поняв всю нелепицу сказанного. Они были похожи на двух детей, играющих в своё удовольствие.

– Хло-ойи. Поди-ка сюда, – Вертумн заметил гуляющую по саду дочь.

Девушка быстро состроила недовольную гримаску и вошла под крышу.

– Ты звал меня, отец? – сказала она, подчёркнуто не глядя на гостя. Захмелевший Маркус улыбался – игра ему явно нравилась.

– Да, Хлойи, – нараспев сказал Вертумн. Это была его манера говорить, даже не говорить, а «пропевать слова». – Посиди с нами, дочь моя.

Девушка с видимой неохотой опустилась на край дальнего от Маркуса ложа.

– Я и мой гость, славный Маркус, – Вертумн картинно почтительно кивнул на Кровника – мы хотели бы, чтобы ты прочла нам что-нибудь из любимых тобою поэтов.

Хлойи состроила страдальческую мину, и с видом легионера в самом начале перехода через пустыню начала декламировать на певучем греческом:

…и песни ветвей, шелестевших когда-то,

нам напевали печальные нимфы;

и город героев из тиса и бронзы

вставал, будто призрак; прощальное солнце…