Тайна леди Одли

– Пока?

– Пока я не буду знать, что она виновна.

– Вы сказали моему отцу, что прекратите поиски истины, что судьба моего брата останется зловещей загадкой, которая никогда не будет раскрыта на этом свете; но вы не поступите так, мистер Одли, вы не предадите память своего друга. Вы увидите, что мщение настигнет тех, кто его погубил. Вы сделаете это, не так ли?

Мрачная тень, словно темное покрывало, легла на красивое лицо Роберта Одли.

Он вспомнил, что произнес за день до этого в Саутгемптоне: «Рука, которая сильнее, чем моя, манит меня вперед по темной дороге».

За четверть часа до этого он был уверен, что все кончено, что он освобожден от мрачного обязательства раскрыть тайну смерти Джорджа. А теперь эта девушка, эта очевидно бесстрастная девушка, обрела голос и побуждала его двигаться дальше, навстречу своей судьбе.

– Если бы вы знали, каким горем для меня может обернуться раскрытие этой тайны, мисс Толбойс, – с горечью промолвил он, – вы бы вряд ли просили меня продолжать это дело.

– И все же я прошу вас, – ответила она страстно, – я прошу вас отомстить за безвременную гибель моего брата. Вы сделаете это? Да или нет?

– Что, если я отвечу нет?

– Тогда я сама сделаю это! – горячо воскликнула она, глядя на него блестящими карими глазами. – Я сама найду ключ к этой разгадке, я найду эту женщину, да, хотя вы и отказываетесь сообщить мне, в какой части Англии пропал мой брат. Я объеду всю землю, из конца в конец, чтобы раскрыть тайну его судьбы, если вы отказываетесь сделать это для меня. Я совершеннолетняя, сама себе хозяйка, так как одна из тетушек оставила мне наследство; я смогу нанять людей, которые помогут мне в поисках, и я сделаю все, чтобы их заинтересовать. Выбирайте, мистер Одли. Вы или я найду убийцу моего брата?

Он взглянул ей в лицо и увидел, что ее решение не было плодом мимолетного женского энтузиазма, который бы сломился под железной тяжестью трудностей. Ее прекрасные черты, их благородные очертания стали, казалось, мраморными из-за своего непреклонного выражения. Лицо, в которое он смотрел, было лицом женщины, которую только смерть могла заставить свернуть от намеченной цели.

– Я выросла в атмосфере подавления, – спокойно продолжала она. – Я подавляла свои естественные сердечные чувства, пока они стали неестественными по своей силе: мне не разрешалось иметь друзей или поклонников. Мама умерла, когда я была маленькой. А отец всегда был для меня тем, что вы видели сегодня. У меня не было никого, кроме брата. Всю любовь своего сердца я отдала ему. Неужели вас удивляет, когда я, узнав, что юную жизнь погубила чья-то вероломная рука, желаю, чтобы над предателем свершилось возмездие? Господи, – неожиданно взмолилась она, сложив в молитве руки и подняв глаза к холодному зимнему небу, – приведи меня к убийце моего брата, пусть моя рука отомстит за его безвременную смерть!

Роберт Одли смотрел на нее в благоговейном восхищении. Ее красота стала величественной от долго подавляемой силы страсти. Она так отличалась от всех женщин, которых он когда-либо знал. Его кузина была хорошенькая, дядина жена красивая, но Клара Толбойс была прекрасна.

– Мисс Толбойс, – промолвил Роберт после недолгого молчания, – ваш брат не останется неотомщенным. Он не будет забыт. Я не думаю, что любые профессионалы, к чьей помощи вы собираетесь прибегнуть, быстрее раскроют эту тайну, чем это сделаю я, если вы будете терпеливы и доверитесь мне.

– Я полагаюсь на вас, – ответила она, – так как вижу, что вы поможете мне.

– Уверен, что такова моя судьба, – мрачно промолвил он.

В течение всей беседы с Харкотом Толбойсом Роберт Одли тщательно избегал любых выводов из обстоятельств, которые изложил отцу Джорджа. Он просто рассказал ему о том, что с ним случилось с момента прибытия в Лондон и до его исчезновения: но он увидел, что Клара Толбойс пришла к тому же заключению, что и он, они без слов поняли друг друга.

– У вас есть какие-нибудь письма вашего брата, мисс Толбойс? – спросил он.

– Два. Одно, написанное вскоре после его женитьбы; и второе, отправленное из Ливерпуля за день до того, как он отплыл в Австралию.

– Вы позволите мне взглянуть на них?

– Да, я пошлю их вам, если вы дадите ваш адрес. Вы будете писать мне время от времени? Чтобы рассказывать мне, приближаетесь ли вы к истине. Здесь мне придется действовать скрытно, но через два или три месяца я собираюсь уехать и тогда буду иметь полную свободу действий.

– Вы не собираетесь покинуть Англию? – спросил Роберт.

– О нет! Я собираюсь только нанести давно обещанный визит друзьям в Эссексе.

Роберт так сильно вздрогнул при этих словах, что она пристально посмотрела ему в лицо. Его явное волнение частично выдало его секрет.

– Мой брат Джордж исчез в Эссексе, – догадалась она. Он не мог возразить ей.

– Мне жаль, что вы так много узнали, – ответил он. – С каждым днем мое положение становится более трудным и мучительным. До свидания.

Она машинально подала ему руку, более холодную, чем мрамор, которая безучастно лежала в его руке и обреченно упала, когда он отпустил ее.

– Ради бога, возвращайтесь в дом, – с тревогой настаивал он. – Боюсь, вы можете пострадать от этой утренней прогулки.

– Пострадать! – с презрением воскликнула она. – Вы говорите мне о страдании, когда единственное существо в мире, которое любило меня, покинуло его в расцвете молодости. Что осталось мне с сего часа, кроме страдания? Что мне холод? – промолвила она, сорвав с головы шаль и подставив свою прекрасную голову пронизывающему ветру. – Да я бы пошла до Лондона босиком, по снегу, ни разу не остановившись, если бы могла вернуть его к жизни. Чего бы я ни сделала, чтобы возвратить его!

В порыве страстного горя выкрикивала она эти слова, и, закрыв лицо ладонями, впервые за день она наконец разрыдалась. Эти рыдания так потрясли ее хрупкую фигуру, что она должна была прислониться к дереву, чтобы не упасть.

Роберт смотрел на нее с нежным состраданием, она была так похожа на его друга, которого он любил и потерял, что он просто не мог думать о ней как о незнакомке, впервые увиденной им этим утром.

– Успокойтесь, прошу вас, – уговаривал он. – Нужно надеяться вопреки всему. Мы можем ошибаться, возможно, ваш брат жив.

– О, если бы это было так, – страстно прошептала она. – Если бы это могло быть так.

– Давайте надеяться на лучшее.

– Нет, – ответила она, глядя на него сквозь слезы, – давайте надеяться только на возмездие. До свидания, мистер Одли. Постойте, ваш адрес.

Он дал ей карточку, и она положила ее в карман своего платья.

– Я пришлю вам письма Джорджа, – пообещала она. – Они могут вам помочь. До свиданья.

Она оставила его, потрясенного ее страстностью и благородной красотой лица. Он смотрел, как она исчезла среди стройных стволов елей, и затем медленно побрел к воротам.

«Пусть те, кто стоит между мной и тайной, надеются лишь на Божью милость, – думал он, – потому что в память Джорджа Толбойса они будут принесены в жертву».

Глава 25. Письма Джорджа

Роберт Одли не стал возвращаться в Саутгемптон; взяв билет на первый поезд до Лондона, через час-два после того, как совсем стемнело, он уже был на мосту Ватерлоо. Снег, густой и хрустящий в Дорсетшире, в Лондоне был черной скользкой слякотью, подтаявшей от ламп трактиров и газовых рожков у мясных лавок.

Роберт Одли пожал плечами, глядя на грязные улицы, по которым его вез двухколесный экипаж: повинуясь необыкновенному инстинкту, по-видимому врожденному у извозчиков наемных экипажей, кучер выбирал самые темные и отвратительные улицы, совершенно незнакомые обычному пешеходу.

«Какая замечательная штука жизнь, – думал адвокат. – Какое непередаваемое благо и благословенный дар! Дайте любому человеку просчитать свое существование, вычитая те часы, когда он был абсолютно счастлив и спокоен, без малейшего облачка на горизонте. И он наверняка с горечью рассмеется, сосчитав сумму своего счастья и обнаружив, сколь ничтожно она мала. За тридцать лет он бывал счастлив всего неделю или дней десять. В течение тридцати лет холодной декабрьской, бушующей мартовской и дождливой апрельской погоды, выдались лишь семь-восемь чудесных августовских деньков, когда в безоблачном небе сияло солнце и веял ласковый летний ветерок. С какой любовью мы воскрешаем в памяти эти редкие счастливые дни и надеемся, что они повторятся; пытаемся воссоздать обстоятельства, при которых это было, предопределяем и обманываем судьбу, чтобы вернуть былое счастье. Как будто радость можно создать из каких-то составных частей! Как будто счастье не мимолетно, словно яркая перелетная птица, которая с нами лишь один летний денек, а на следующий – уже навсегда улетела! Взять хотя бы супружество, – размышлял Роберт, который мог предаваться этому занятию и в тряском экипаже, платя шесть пенсов за милю, и верхом на диком мустанге в широких просторах прерий. – Взять хотя бы супружество! Кто может сказать, каков должен быть единственный разумный выбор из 999 ошибок? Вон та девушка у края тротуара, собравшаяся перейти дорогу, как только проедет мой экипаж, может быть единственной женщиной изо всех созданий женского пола в этом огромном мире, способной сделать меня счастливым. И все же я проезжаю мимо, обрызгивая ее грязью из-под колес моего экипажа в беспомощном неведении, слепо покоряясь персту судьбы. Если бы та девушка, Клара Толбойс, опоздала на пять минут, я бы уехал из Дорсетшира, считая ее холодной, жесткой и бессердечной и оставаясь до конца дней в этом заблуждении. Я принял ее за величественный и бездушный автомат, а теперь я знаю, какая эта благородная и прекрасная женщина. Как это может все круто поменять в моей жизни! Я покинул их дом в этот зимний день, твердо намереваясь перестать думать о тайне смерти Джорджа. Я увидел ее и она заставила меня идти дальше по этому отвратительному пути – кривой дорожке осторожности и подозрения. Как я могу сказать сестре моего друга, которого больше нет в живых: „Я полагаю, что ваш брат был убит! И думаю, что знаю, кто его убийца; но я не буду ничего предпринимать, чтобы развеять мои сомнения или подтвердить опасения“? Я не могу этого сказать. Эта женщина знает уже половину моей тайны, скоро она сама узнает остальное, и тогда… и тогда…»

И здесь, посреди размышлений Роберта Одли, экипаж остановился, и ему пришлось заплатить извозчику и подчиниться рутинному механизму жизни, который никогда не меняется, радуемся ли мы или печалимся, женимся или идем на казнь, поднимаемся ли вверх по служебной лестнице или лишаемся звания адвоката своими же собратьями из-за какого-нибудь таинственного запутанного преступления.

Нас раздражает несокрушимый ход жизни, это неуклонное движение маленьких колесиков и винтиков человеческой машины, которые все идут и не останавливаются в то время, как ходовая пружина давно разбита и стрелки на потрескавшемся циферблате показывают уже ненужное время.

Кто не испытывал в первом отчаянии горя беспричинной ярости против безмолвной благопристойности стульев и столов, строгой чопорности турецких ковров, против непреклонного упорства, с каким продолжают оставаться на своих местах все предметы внешнего мира? Нам хочется вырвать с корнем гигантские деревья в первобытном лесу и разорвать на части их огромные ветви, но самое большее, на что мы способны, давая выход своему гневу, это перевернуть стул или разбить какую-нибудь безделушку стоимостью в несколько шиллингов.

Сумасшедшие дома достаточно велики и многочисленны, но когда подумаешь, как много беспомощных бедняг разбивают себе лбы об это несокрушимое постоянство внешнего мира, в то время как внутри у них царит кипение страстей и ураган чувств; когда вспомнишь, как много умов балансируют на тонкой грани между рассудком и безрассудством, сумасшедшим сегодня и здравомыслящим завтра, душевнобольным вчера и нормальным сегодня, то начинает казаться, что таких домов должно быть еще больше.

Роберт велел кэбмену остановиться на углу Ченсери-Лейн, поднялся по ярко освещенной лестнице в обеденную залу «Лондона» и уселся за одним из уютных столиков, ощущая внутри себя скорее пустоту и усталость, чем здоровый аппетит. Он зашел в этот роскошный ресторан, чтобы пообедать, поскольку ему было просто необходимо что-нибудь поесть, и было гораздо легче получить хороший обед у мистера Сойера, чем очень плохой у миссис Мэлони, чье воображение не простиралось дальше котлет и жареного мяса. Напрасно пытался учтивый официант вызвать у бедного Роберта чувство должного уважения к вопросу принятия пищи. Роберт пробормотал, чтобы тот принес ему что-нибудь по своему усмотрению, и дружелюбный официант, знавший Роберта Одли как частого гостя за их маленькими столиками, вернулся к хозяину с печальным лицом и с известием, что Роберт Одли, живущий на Фигтри-Корт, сегодня явно не в духе. Роберт съел обед и выпил пинту мозельского, почти не ощущая превосходного вкуса яств и аромата вина. Мысленный монолог все еще продолжался, и молодой философ современной школы приступил к обсуждению модного вопроса о суетности всего в этом мире, о том, что глупо идти по дороге, ведущей в никуда, или трудиться в поте лица над тем, что не имеет значения.

«Я принимаю власть этой бледной девушки с величественными чертами лица и спокойными карими глазами, – размышлял он. – Я уважаю ум, который сильнее моего, уступаю и склоняюсь перед ним. Я изменил основному принципу своей жизни и пострадал от своего безрассудства. На прошлой неделе я обнаружил два седых волоска на своей голове, а у глаз появились морщины. Да, я явно старею, но почему… почему так должно быть?»

Он отодвинул тарелку и приподнял брови, рассматривая крошки хлеба на узорчатой скатерти, и продолжая раздумывать над этим вопросом.