Тайна леди Одли

«За каким дьяволом я делаю все это? – спрашивал он себя. – Но мне уже не выбраться из этого дела, так что уж лучше я подчинюсь этой кареглазой девушке и буду делать все, что она мне скажет, терпеливо и преданно. Какое замечательное решение тайны жизни заключается в женском засилье! Мужчина грелся бы целыми днями на солнышке и питался зеленым салатом, если бы только жена ему позволила. Но этого она ни за что не допустит, благослови Бог ее пылкое сердце и деятельный ум! Она придумает кое-что получше. Слышал ли кто-нибудь о женщине, относящейся к жизни так, как должно? Вместо того чтобы нести ее, как неизбежное бремя, воздавая за ее краткость, она ступает по жизни, как будто это красочный маскарад или пышная процессия. Она наряжается для нее, глупо улыбается, хихикает и жестикулирует. Она расталкивает соседей и бьется за лучшее место под солнцем, она орудует локтями, корчится, топает ногами и задается. Громкая, беспокойная и шумная, она рано встает и поздно ложится. Она протаскивает своего мужа в лорды-канцлеры или толкает его в парламент. На полной скорости она загоняет его в ленивую правительственную машину, и он бьется там о колеса, кривошипы, винты и шкивы до тех пор, пока кто-нибудь, ради всеобщего спокойствия, не сделает из него то, что она хотела. Вот почему некомпетентные люди часто занимают высокие посты, бестолково во все вмешиваются, создавая этим всеобщую неразбериху. Все мужчины, которые не на своем месте, были задвинуты туда своими женами. Восточному монарху, заявившему, что женщины по сути своей являются причиной любого зла, следовало пойти немного дальше и посмотреть, почему так происходит. А все это потому, что женщины никогда не ленятся. Они и не знают, что такое быть спокойными. Эти Семирамиды, Клеопатры, Жанны д’Арк, королевы Елизаветы и Екатерины Вторые безумствуют в битве, убийстве, протесте и отчаянии. Если они не взбаламутят весь земной шар и не поиграют в мяч с его полушариями, они превратят домашние ссоры в войны и поднимут бурю в стакане воды. Запрети им разглагольствовать о свободе наций и грехах человечества, так они поссорятся с миссис Джоунс о фасоне манто или о характере служанки. Какая злая насмешка назвать их слабым полом! Они сильный, шумный, более упорный защищающий свои права пол. Они желают свободы мнений, выбора профессий, не так ли? Так пусть получат их. Пусть будут адвокатами, врачами, проповедниками, учителями, солдатами, законодателями, да кем угодно, лишь бы они не мутили воду».

Мистер Одли пропустил пальцы сквозь густую шевелюру своих прямых каштановых волос, и в этот момент отчаяние вновь овладело им.

«Я ненавижу женщин, – думал он яростно. – Это самоуверенные, бесстыдные, противные существа, созданные для того, чтобы раздражать и уничтожать тех, кто выше их. Взять хотя бы бедного Джорджа! Это все женских рук дело, с начала и до конца. Он женится на женщине, и отец отрекается от него, не имеющего ни гроша, ни профессии. Он услышал о ее смерти, и это разбило его сердце – честное и мужественное, которое стоит миллиона тех вероломных комков эгоизма и меркантильной выгоды, что бьется в груди женщин. Он идет в дом женщины, и больше его никто не видит в живых. А теперь я загнан в угол еще одной женщиной, о чьем существовании я и не подозревал до сегодняшнего дня. И… опять же, – вдруг не к месту подумал он, – Алисия, еще одна обуза. Я знаю, ей бы хотелось, чтобы я на ней женился; и, осмелюсь сказать, она вынудит меня. Но все-таки я бы лучше не женился, хотя она милая попрыгунья и такая великодушная, благослови Бог ее бедное маленькое сердечко».

Роберт заплатил по счету и дал официанту щедрые чаевые. Молодой адвокат делил свой небольшой доход с теми, кто ему служил, так как его равнодушие распространялось на все, в том числе и на фунты, шиллинги и пенсы. Возможно, что в этом он был исключением из правила, ведь часто можно обнаружить, что философ, считающий жизнь заблуждением, довольно серьезно относится к вложению своих денег, признавая реальность индийских бонов или испанских сертификатов, в противоположность болезненным сомнениям собственного эго в метафизике.

В этот вечер уютные комнаты на Фигтри-Корт показались мрачными Роберту Одли. У него не было настроения читать французские романы, комичные и сентиментальные, заказанные им за месяц до этого, которые лежали неразрезанные на столе. Он взял свою любимую пенковую трубку и со вздохом плюхнулся в кресло.

«Так чертовски одиноко сегодня вечером. Если бы бедный Джордж сидел сейчас напротив… или даже его сестра, она так на него похожа, мое существование было бы более сносным. Но когда человек прожил сам с собой лет восемь или десять, то он становится плохой компанией».

Вскоре, выкурив трубку, он рассмеялся.

«Эта мысль о сестре Джорджа, – подумал он, – какой же я дурак».

На следующий день пришло письмо, написанное твердой, но женской рукой, почерк которого был ему незнаком. Он обнаружил этот небольшой пакет на столике для завтрака, рядом с французской булочкой, завернутой в салфетку заботливыми, но довольно грязными руками миссис Мэлони. Несколько минут он рассматривал конверт, прежде чем вскрыть его, – не гадая, кто автор письма, на нем был почтовый штемпель Грейндж-Хит, а только один человек мог написать ему из этой безвестной деревеньки; он созерцал его в ленивой мечтательности, которая была частью его натуры.

– От Клары Толбойс, – медленно прошептал он, критически рассматривая четкие буквы, которыми были написаны ее имя и адрес. – Да, наверняка от Клары Толбойс, я узнаю почерк Джорджа, правда, у нее он более аккуратный и решительный, но очень, очень похож.

Он перевернул письмо и осмотрел печать.

«Интересно, что она пишет, – подумал он. – Письмо толстое; она наверняка из тех женщин, что пишут длинные письма; без сомнения, она будет на меня давить, подгонять и выводить из себя. Но делать нечего!».

Со вздохом покорности судьбе он вскрыл конверт. В нем были только два письма Джорджа и коротенькая записка:

«Посылаю Вам письма, пожалуйста, сохраните и верните их.

    К. Т.».

В письме, написанном из Ливерпуля, не содержалось ничего о жизни Джорджа, за исключением его неожиданного решения отправиться в Новый Свет.

Зато письмо, отправленное сразу после женитьбы Джорджа, содержало полное описание его жены – так написать мог только мужчина, чей медовый месяц еще не кончился; подробно обрисована каждая черта лица, с обожанием воссоздано изящество формы и красота выражения, любовно отображены очаровательные манеры.

Роберт Одли перечел письмо трижды, прежде чем сложил его.

«Если бы Джордж знал, какой цели послужит это описание, – подумал молодой адвокат, – наверняка его рука опустилась бы, парализованная ужасом и неспособная написать ни одной буквы из этих нежных слов».

Глава 26. Расследование прошлого

Заканчивался январь, медленно влача свои тоскливые дни. Пронеслись рождественские праздники, а Роберт Одли оставался в Лондоне, все так же одиноко проводя свои вечера в гостиной на Фигтри-Корт, прогуливаясь солнечным утром в садах Темпла, рассеянно наблюдая за игрой ребятишек и слушая их болтовню. У него было немало друзей среди обитателей старинных домов в Темпле, друзья ожидали его и в уютных сельских уголках, где для него всегда была наготове свободная комната, а у веселого огня каминов стояли предназначенные для него удобные легкие кресла. Но, казалось, он напрочь потерял интерес к обществу, развлечениям и занятиям своего класса со времени исчезновения Джорджа Толбойса. Пожилые старшины юридической корпорации с шутливой снисходительностью посматривали на бледное мрачное лицо молодого человека. Они полагали, что тайная причина этой перемены кроется в какой-нибудь безответной привязанности. Ему советовали воспрянуть духом и приглашали на вечеринки, на которых джентльмены пили за здоровье «прекрасной женщины, со всеми ее недостатками, благослови ее Бог»., проливая при этом слезы и пребывая весь вечер в слезливом хмелю. У Роберта не было настроения проводить время за бокалом вина или дружеским пуншем. Им овладела одна навязчивая идея. Он был рабом одной-единственной мрачной мысли, одного страшного предчувствия. Над домом его дяди сгустились тучи, и по его сигналу должен грянуть гром и разрушить эту жизнь.

– Если бы она только послушалась моего предупреждения и скрылась – говорил он временами сам себе. – Видит бог, я дал ей такую возможность. Почему она не использует ее?

Иногда он получал известия от сэра Майкла или от Алисии. Письма молодой леди содержали лишь несколько коротких строк, что папа здоров и с ним все в порядке и что леди Одли как обычно весела и легкомысленно развлекается, не обращая никакого внимания на окружающих.

Из письма мистера Марчмонта, директора школы в Саутгемптоне, Роберт узнал, что у маленького Джорджа все хорошо, но он немного отстает в учении и не преодолел еще рубикона слов из двух слогов. Капитан Мэлдон заходил проведать своего внука, но ему было в этом отказано в соответствии с инструкциями мистера Одли. Позже старик послал мальчику пирожные и конфеты, но их не передали ему по причине несъедобности.

В конце февраля Роберт получил письмо от кузины Алисии, которое поторопило его навстречу своей судьбе, заставив вернуться в дом, откуда он был в какой-то степени изгнан благодаря проискам дядиной жены.

«Папа очень болен, – писала Алисия, – не опасно, хвала Господу; но он прикован к постели приступом жестокой лихорадки, которая явилась следствием сильной простуды. Приезжайте и навестите его, Роберт, если вы хоть немного беспокоитесь о своих ближайших родственниках. Он несколько раз спрашивал о вас, и я уверена, он будет рад вам. Приезжайте тотчас, но не говорите об этом письме.

    Любящая вас Алисия».

Смертельный ужас пронзил сердце Роберта Одли, когда он прочел это письмо – неясный, но ощутимый страх, который он не осмеливался облечь в слова.

«Поступил ли я правильно? – подумал он, мучаясь этим новым ужасом, – Поступил ли я правильно, вмешиваясь в правосудие и сохраняя в тайне мои сомнения в надежде, что защищаю от горя и позора тех, кого люблю? Что мне делать, если я увижу, что он болен, очень болен, быть может, умирает – умирает на ЕЕ груди? Что мне делать?».

Одно было ясно: нужно немедленно ехать в Одли-Корт. Он собрал чемодан, прыгнул в кэб и уже через час после получения письма Алисии был на железнодорожной станции.

Тусклые огни деревни слабо мерцали в сгущающихся сумерках, когда Роберт добрался до Одли. Он оставил чемодан на станции и не спеша направился по узкой дорожке между живыми изгородями к уединенному тихому Корту. Деревья качали над его головой своими голыми ветвями, причудливыми в сумеречном свете. Ветер с воем проносился над полями и лугами, заставляя трепетать эти сучковатые ветви на фоне темного серого неба. Словно призрачные руки сморщенных, высохших гигантов, они манили Роберта к дому дяди. Казалось, будто эти призраки в холодных зимних сумерках негодуют и грозятся, чтобы он поторопился. Длинная аллея, столь уютная и красивая, когда благоухающие липы разбрасывали по дорожке свои светлые цветы, а в летнем воздухе кружились лепестки шиповника, выглядела суровой и заброшенной в этот мрачный период междуцарствия, отделяющий домашние радости Рождества от подступающей весны с ее бледным румянцем – мертвый сезон, когда Природа в оцепенении спит чутким сном в ожидании чудесного пробуждения, когда придет пора распуститься листьям на деревьях и зацвести цветам.

Печальное предчувствие прокралось в душу Роберта, когда он приближался к дому дяди. Ему был знаком здесь каждый уголок, каждый изгиб деревьев, каждая причудливая ветка, каждая неровность в живой изгороди из боярышника, карликового конского каштана, низкорослых ив и кустов ежевики и орешника.

Сэр Майкл был вторым отцом молодому человеку, великодушным и благородным другом, серьезным советчиком, и, быть может, самой сильной сердечной привязанностью Роберта была его любовь к седобородому баронету. Но эта любовь была настолько частью самого Роберта, что редко выражалась словами, посторонний человек и представить не мог глубины его чувства, которое бурлило глубоким мощным потоком под спокойной вялой поверхностью характера адвоката.

«Что станет с этим местом, если моему дяде суждено умереть? – думал он, приближаясь к увитой плющом арке и спокойному водоему, холодно-серому в сумерках. – Будут ли другие люди жить в старом доме, сидеть под низкими дубовыми потолками хорошо знакомых комнат?»

Предчувствие грядущей боли наполнило грудь молодого человека, когда он подумал, что рано или поздно наступит день, и закроются дубовые ставни, и скроют солнечный свет от дома, который он так любил. Ему доставляло мучение даже подумать об этом, как и всем людям тягостна мысль о том, какой короткий отрезок времени отмерен нам на этой земле. Разве удивительно, что некоторые путники ложатся спать под изгородями, не испытывая желания продолжить свой нелегкий путь к жилищу, где их никто не ждет? Разве удивительно, как терпеливо, покорно и спокойно ожидаем мы то, что предстоит нам на другом берегу темной бурной реки? Слоит ли удивляться, что люди стремятся стать великими ради величия, по любой причине, но не из простой добросовестности? Если бы Роберт Одли жил во времена Томаса Кемписа, он бы наверняка соорудил себе хижину отшельника в густом лесу и провел бы свои дни в тихом подражании известному автору «Имитации». Но, пожалуй, Фигтри-Корт тоже уединенное жилище в своем роде, а католические требники (со стыдом должна я признаться) молодой адвокат заменил на Поль де Кока и Дюма-сына. Но сии грехи столь неважны, что ему было бы легко обратить их в добродетели.

В длинной галерее окон, обращенных к арке, светилось лишь одно, когда Роберт проходил под мрачной тенью плюща, беспокойно шелестевшего на ветру. Он узнал это освещенное окно в большом эркере дядиной комнаты. Когда он в последний раз видел этот старый дом, он был полон веселых гостей, каждое окошко светилось, как звездочка в темноте; а теперь, темный и безмолвный, он глядел в зимнюю ночь, словно мрачное баронское обиталище, из своего лесного уединения.

Лицо слуги, который открыл дверь неожиданному гостю, просияло, когда он узнал племянника хозяина.

– Увидев вас, сэр Майкл приободрится, – радостно сказал он, впуская Роберта Одли в освещенную только огнем камина библиотеку, казавшуюся заброшенной от того, что кресло баронета на коврике перед камином пустовало.

– Принести вам сюда обед, сэр, прежде чем вы подниметесь наверх? – спросил слуга. – Пока болеет хозяин, госпожа и мисс Одли рано обедают, но я могу вам что-нибудь принести, если желаете, сэр.

– Я ничего не буду, пока не увижу дядю, – поспешно ответил Роберт. – То есть если я могу сразу же пройти к нему. Полагаю, он не слишком болен и сможет принять меня? – беспокойно добавил он.

– О нет, сэр, не слишком. Прошу сюда, пожалуйста.

Он провел Роберта вверх по короткой дубовой лестнице в восьмиугольную комнату, в которой Джордж Толбойс так долго сидел пять месяцев назад, устремив отсутствующий взор на портрет госпожи. Теперь картина была закончена и висела на почетном месте напротив окна среди Кейпа, Пуссена и Воувермана, чьи краски поблекли рядом с красочным шедевром современного художника. Когда Роберт приостановился на минутку, чтобы бросить взгляд на памятную картину, на него посмотрело яркое лицо, обрамленное сиянием золотистых волос, с усмешкой на губах. Несколько мгновений спустя, пройдя через будуар и гардеробную госпожи, он уже стоял на пороге комнаты сэра Майкла. Баронет спокойно спал, его руку крепко держали изящные пальчики его молодой жены. Алисия сидела на маленьком стульчике у камина, в котором яростно горели крупные поленья. Вид этой роскошной спальни мог послужить богатым материалом для художника. Массивная мебель, темная и мрачная, кое-где оживлялась кусочками позолоты; изящество каждой детали, в которой богатство было подчинено тонкому вкусу, и, наконец, самое важное, хрупкие фигуры двух женщин и благородные черты пожилого мужчины, являлись достойным объектом изучения для художника.

Люси Одли, в бледном ореоле отливающих золотом волос вокруг ее задумчивого лица, с летящими линиями ее мягкого муслинового халата, ниспадающего прямыми складками к ее ногам, с агатовым браслетом, обхватившим ее запястье, могла бы послужить моделью для средневековой святой в одной из маленьких часовен, укрывшихся в уголках старинного собора, которых не изменили ни Реформация, ни Кромвель; и какой мученик Средних веков мог иметь более святой вид, чем мужчина, чья седая борода покоилась на темном шелковом покрывале величественной кровати?

Роберт помедлил на пороге, боясь разбудить дядю. Обе дамы услышали его шаги, хотя он старался ступать как можно тише, и подняли головы. Лицо госпожи, наблюдающей за больным, хранило печать беспокойной серьезности, что делало его еще более прекрасным; но, узнав Роберта Одли, оно мгновенно лишилось своих нежных красок и стало испуганным и бледным в свете лампы.

– Мистер Одли! – вскрикнула она слабым дрожащим голосом.

– Тсс! – предупредительно шепнула Алисия. – Вы разбудите папу. Как хорошо, что вы приехали, Роберт, – добавила она, пригласив своего кузена занять свободный стул у кровати.

Молодой человек уселся на указанное ему место в изножье кровати напротив госпожи, сидящей рядом с подушками. Он долго и пристально смотрел в лицо спящего; затем еще дольше и пристальнее в лицо леди Одли, на щеки которой постепенно возвращался румянец.

– Он был не очень болен? – спросил Роберт, как и Алисия, шепотом.

Госпожа ответила на его вопрос.

– О нет, не опасно болен, – промолвила она, не отрывая глаз от лица мужа. – Но мы все еще очень и очень беспокоимся.