– Да так… чтобы другим неповадно, взять да колом… во… по башке!
– И грех баишь! – отозвался один из мужиков, начетчик и ханжа Романик Никита, тоненьким и испуганным голоском.
– А, что на них смотреть?
– Пустое говоришь…
Но в толпе заговорили сначала несмело, а потом все громче и возбужденнее те мужики, у которых пропали лошади и которые поэтому были злы на конокрадов.
– Нет… что ж, он дело говорит… что на них смотреть?..
– В куль да в воду, – мрачно сказал один из чужих, тарасовских, мужиков, высокий и суровый кузнец с черным корявым лицом.
– Известно, – загалдела толпа, – а то что же это… никакой возможности… раззор…
– Ну что, мужики, толкуете? – мягким и сонным голосом возражал последний пропойца и бедняк в селе Фома Болото, босой, огромный и пьяный мужик с пухлой и добродушной рожей.
– Такое дело выходит… Али ждать, покелева всех лошадей уведут? – мрачно спросил тарасовский кузнец.
– Зачем ждать, – добродушно возразил пьяненький Фома, – а только бить зачем? Пущай живут… – и он махнул рукой с таким добрым и пьяным видом, что вокруг засмеялись.
За то, чтобы не делать конокрадам ничего дурного, помимо облавы, стоял еще Никита Романик да Мозявый, который слезливо подмаргивал подслеповатыми глазами, но больше молчал. Были и еще такие, что советовали оставить замысел покончить с конокрадами своим судом, но большинство кричало, что так им и надо.
– Собаке – собачья смерть!
Но никто не упоминал о предстоящей облаве, потому что никто в нее не верил и смотрел на нее как на пустое дело, затеянное по прихоти начальства.
Между тем подошли толпою мужики из Тарасовки и приехал старшина с урядником. Писарь доложил исправнику, что облава готова. Исправник, не переставая разговаривать с приставом, надел шинель и шапку; то же сделал и пристав, и все вместе вышли на крыльцо.
Как только их увидели, шапки одна за другой быстро исчезли и обнажили сотни рыжих, черных, седых, плешивых, лохматых и иных голов. Шум быстро затих, и все с некоторым страхом всколыхнулись, надвинулись на волость и стали.
Исправник со становым сели в бричку, старшина с урядником – в другую, запряженную парой. Писарь, облачившись в пальто и большой картуз на вате, взмостился на беговые дрожки с его собственной толстой рыжей кобылой, возле которой путался чалый жеребенок.
Тройка исправника двинулась, позвякивая колокольчиком, за ней тронулись остальные подводы, а сзади повалила серая масса зипунов и лаптей, изредка перемешанных огромными сапогами. Многие из мужиков так и пошли без шапок.
Вся толпа повалила, как стадо, размешивая густую грязь, по дороге к лесу.
XII
В деревне остались очень немногие, в том числе пьяный Фома Болото, у которого умерла в этот день жена, и Мозявый, потихоньку улизнувший по задам домой.
Фома, пошатываясь, пошел к попу договариваться о похоронах, а Мозявый пробрался, все по задам, к хате Федора Гунявого, который тоже не пошел в облаву и даже не ходил на сходку к волостному правлению.
Он сидел на обрубке дерева, посреди двора, и большим топором тесал подпорки. Увидав Мозявого, он насупил свои густые брови, воткнул топор в бревно и встал, заложив пальцы за тесемочку, которой был подпоясан.
– Чего ты? – спросил он неприветливо.
Мозявый заморгал слезящимися глазками. – Я того, значит… Чего?
Что как теперь мужички решили, так я упредить, значит.
Гунявый насупился еще больше, подозрительно уставился на Мозявого и еще суровее прогудел:
– Ты насчет чего?
– Чтобы, значит, Куприяна… Купрю то есть, упредить, – пролепетал Мозявый, который почему-то боялся Гунявого и всегда терялся в его присутствии.
Гунявый помолчал, что-то сообразил и сказал мягче:
– Мужички, говоришь, решили? Миром, что ли?
– Во-во, – обрадовался ободренный Мозявый.
– Насчет Куприяна?
– Его самого… Чтобы, значит, ежели начальство не того, так чтобы самим, значит.
Гунявый стал серьезен, насупился и покачал головой.
– Ишь ты, вот дело какое!.. Так… А кто? Не Егор?
– Не… Семен, столяр, опять же Рыжий и другие прочие, которые…
– Так, так… Упредить надо.
Гунявый помолчал, стоя во весь рост и заложив руки за поясок. Мозявый нерешительно мял шапку и не знал, уйти ему или оставаться.
– Ушли уж? – спросил Гунявый.
– С час времени будет.
– То-то, слышал, будто стадо пошло, – насмешливо прогудел Гунявый. – Идем, что ль, – добавил он и пошел, твердо ступая огромными лаптями, в избу. Мозявый засеменил за ним, продолжая нещадно мять свою шапку.
Васька и Куприян сидели в избе на лавке. На столе стояла почти полная бутылка водки и вяленая рыба в деревянной чашке.
Куприян был скучен, и лицо у него было убитое, печальное, с тоскливыми слезами в расширенных глазах.
«Известно, не своей охотой, – думал он, – а я вон что… ей и так горько, а тут и я разобидел! И что оно со мной поделалось, точно Бог ум отнял?»
Время от времени он наливал водку в стаканчик толстого стекла и медленно опрокидывал его в рот. И чем больше он пил, тем становился скучнее и мрачнее.
Васька был трезв и трусил. Он не мог спокойно усидеть на месте, все прислушивался и судорожно потирал худые колени.
Гунявый и Мозявый вошли в избу, перекрестились на иконы. Мозявый остался у дверей, а Федор сел на лавку, подложил под себя руки.
– Садись, – мотнул он головой Мозявому. Мозявый вздохнул, поморгал глазками и сел у самых дверей.
– Слышь, Купря, – заговорил Гунявый, точно из бочки, вот он сказывал, что вышло миром решение, чтобы своим судом… Васька позеленел.