Слуги этого мира

Самки слетались на заранее приготовленные для них насесты – валуны, сидя на которых они избавляли мужчин от необходимости опускаться на колени, – и наказывали детям, мальчикам и девочкам, присаживаться рядом. Помоне полагалось занять место повыше, рядом с самками, но она вежливо покачала головой и указала на свои ноги. Йакиты с еще большим уважением уступили ей место среди мужчин.

Было самцов, правда, всего ничего: трое, считая Ти-Цэ, и один из них уже поднимался на ноги, чтобы составить ему компанию в танце. Ми-Кель уже подалась вперед, чтобы занять валун с краю, но Ти-Цэ ее удержал.

– По счастливой прихоти судьбы сегодня ты не из тех женщин, которые встречают этот вечер в одиночестве. Так что не гоже тебе самой карабкаться на камень.

Ми-Кель расплылась в улыбке и робким кивком позволила ему о себе позаботиться. Под взглядами уже рассевшихся по местам самок и их детенышей Ти-Цэ поднес Ми-Кель к валуну, но замялся – что-то было не так. Спустя мгновение он открыл застежку на плече, сдернул с себя служебную мантию и расстелил на камне, куда бережно усадил Ми-Кель.

Это был насест по самому центру. Никто из многодетных не сказал ни слова против, даже взглядом не посмел смутить их, ибо даже когда Ти-Цэ отходил, держал с благоверной такой глубокий зрительный контакт, что никого не замечал вокруг.

Ти-Цэ поравнялся с йакитом, который тоже любовался своей самкой по правую руку от Ми-Кель, и все вокруг замерло. Казалось, что свое падение замедлили лепестки, сам воздух встал поперек горла у всякого, кто осмеливался сделать вдох; даже светлячки кончили беспорядочно метаться из стороны в сторону, будто почувствовали свою неотъемлемую роль в празднестве.

Самец, рядом с которым сидела Помона, вознес обе руки над барабаном, и соседние группы, которым тоже уже пора было бы начать, обернулись на двух мужчин, которые взяли на себя обязательство развлечь семерых дам, их детей и одного человека – необыкновенного гостя. Они намеревались вознести любовь и почести не только своим самкам, но и супругам сослуживцев, которые не могли сейчас быть с ними рядом.

Один глухой удар барабана – йакиты ожили, словно звук подобно сердечному сокращению качнул по венам кровь. Они плавно протянули правые руки к женщинам. Долгая пауза, застывшие самцы, затаившие дыхание самки. Еще два удара – мужчины шагнули вперед и накрыли широкими ладонями свои сердца. Ти-Цэ сделал это с таким чувством, что у него у самого увлажнились глаза, не говоря уже о Ми-Кель. Он хотел бы выразить в танце всю свою любовь, благодарность и уважение к ней, но знал, что это невозможно. Его любовь не имела ни начала, ни конца, и что бы он ни делал, он сумеет выразить лишь малую ее часть.

Наконец, барабанный ритм ускорился, стал похож на участившийся пульс, и женщины захлопали в такт новому установившемуся темпу. Помона пожирала Ти-Цэ взглядом, хлопала вместе со всеми и впитывала каждое мгновение этого сказочного момента.

Танец не имел ничего общего с тем кривлянием, какое Помона видела на праздниках в Пэчре. Йакиты прекрасно чувствовали свое тело и выводили движения осмысленно, зная наверняка, как поведет себя весь мышечный каркас, так что зрители едва не бились в припадке от восторга. Самцы так и эдак изгибали тела, вытягивались навстречу небу, а светлячки кружили вокруг них и никак не решались опуститься на танцоров.

Ритм становился все быстрее, хлопки в ладоши – громче, сердце Помоны бухало в груди. Йакиты вскинули головы, застучали пятами о землю еще скорее… и неожиданно медленно сложили руки, коснувшись подушечками пальцев губ. Музыка оборвалась. Они склонили головы и закрыли глаза. Вместе с ними все замерло вновь. Они стояли так и общались со звездами какое-то время, а после торжественно вышли из танцевальной позы.

Женщины громко благодарили их и низко кланялись, дети весело аплодировали, а мальчишки даже неуклюже пытались повторить особенно понравившиеся движения мужчин. Помона хлопала тоже, в том числе – стараниям юнцов. На ее лицо приземлился светлячок, и когда она потянулась, чтобы его смахнуть, обнаружила, что ее щеки сырые от слез.

Мужчины покивали в ответ на благодарности и подошли к своим супругам. Однако вплотную подобраться не успели: дрожащие от переполняющих их эмоций самки слетели с валунов и набросились на мужей с объятиями. Напарник Ти-Цэ по танцу приложил раскрытую ладонь к животу своей наверняка беременной самки. Ми-Кель же просто сделала вид, будто этого не заметила, и обвила шею Ти-Цэ руками.

И какого же было ее удивление, когда Ти-Цэ тоже поднял руку и занес над ней. Ми-Кель недоуменно провожала взглядом его пальцы, пока они не коснулись ее лба.

Отовсюду, даже из других компаний, донеслись взрывы оваций и смех одобрения. Слезы брызнули из глаз Ми-Кель. Она уткнулась в плечо смущенно улыбающемуся и поглаживающему ее по спине Ти-Цэ.

– Это танец как зарождения жизни, так и обновления в целом, – объяснил потом Помоне Ти-Цэ. – По традиции мужчина после танца прикасается к месту, где благословляет случиться обновлению. Естественно, обычно это живот самки в положении.

– А что сделал ты? – спрашивала Помона.

– Для прикосновения я выбрал лоб, где сосредоточенно то, что вы, люди, называете своим «я». Фактически, я благословил Ми-Кель на обновление души. На то, чтобы она могла начать со мной жизнь с чистого листа, – кротко улыбнулся Ти-Цэ.

***

– Ну-ну, я же на службе, – пробормотал Ти-Цэ.

После танца женщины слетели с валунов и сели к мужчинам в круг. Отовсюду доносились мелодии игры на барабанах, окарине, диджериду, тамбуре, варгане – играли в разных компаниях кто на что горазд. И не смотря на разные мотивы, мелодия не звучала как какофония нескладных звуков – наоборот, музыка волнами перекатывалась от одной группы йакитов к другой, услаждая уши всех, кого касалась по пути. Ми-Кель слушала, улыбалась и обнимала бугрящуюся мышцами руку Ти-Цэ: благодаря ему она стала настоящей звездой этого вечера.

Расселись они вокруг большой медной посудины, наполненной мутной жидкостью сероватого оттенка. Помона догадывалась, что это такое – ореховое вино, которое йакиты пили по особым случаям.

Блюдце с напитком шло по кругу. Женщины делали всего по одному глотку, скромно утирали губы и передавали питье дальше. Самцы прикладывались к чаше основательнее и делали три больших глотка, смакуя каждый.

Ре-Но блаженно улыбнулся и протянул блюдце Ти-Цэ, своему партнеру по танцу и следующему в очереди, и даже зачерпнул для него вина до краев. Но нахмурился, когда йакит покачал головой.

– Я на службе, – повторил провожатый и кивнул на Помону. Сородичи набросились на нервно отмахивающегося Ти-Цэ с упреками.

Помона уловила суть без всякого перевода: нередка подобная картина встречалась и в Пэчре. Она усмехнулась и собралась с духом. Нельзя сказать, что ей очень уж этого хотелось, но… эх, гулять так гулять!

Помона подалась вперед через колени Ми-Кель и выхватила из рук самца блюдце. Удивленные взгляды обратились к ней, Ти-Цэ хотел ее остановить, но не успел: Помона приложилась чашей к губам, которые обожгло огнем раньше, чем они успели как следует погрузиться в жидкость. Она сделала глоток, сделала второй и уже хотела отважиться на третий, но не смогла себя превозмочь.

Под всеобщий смех, свист и овации Помона содрогнулась и отвернулась от чаши. Ее желудок охватило пламя, жар от него разъедал горло, язык, носоглотку. Она повернулась к йакитам, чтобы что-то сказать, но снова захлопнула сильно увлажнившийся от слюны рот под новый взрыв хохота. Ее плечи тоже беспомощно тряслись: она смеялась сквозь гримасу муки.

– Теперь… мы в равных условиях, – выдохнула покрасневшая от смеха и удушья Помона и протянула Ти-Цэ блюдце. – Я не сдам тебя Старшему, а ты не сдашь ему меня.

Ре-Но рядом с Ти-Цэ загоготал и наспех перевел ее высказывание для остальных. Они присоединились к нему и вновь подняли оглушительные аплодисменты.

Ти-Цэ не мог вымолвить ни слова. Он выглядел и изумленным, и повеселевшим, но больше всего – сбитым с толку. Совсем не того он ожидал от этой поездки, задания и от самой Помоны. Во всяком случае, после такой выходки не принять чашу с ореховым вином уже было нельзя.

Пока Ти-Цэ пил, Помона смелее подняла глаза на присутствующих. Наконец она почувствовала себя не просто необычным, а именно желанным гостем, приятной для йакитов компанией. Более открыто смотрела на нее теперь и Ми-Кель: если она хотя бы в тайне держала на Помону злобу за то, как много внимания ее мужа она перетягивает на себя, то теперь и от этого чувства не осталось и следа.

Помона откинулась назад и закрыла глаза. Все ее чувства обострились, накалились, стали лучше проводить тепло здешних мест: осязание, обоняние, слух… Она перебирала пальцами насыщенную минералами и кислородом землю вперемешку с бархатом лепестков. Слушала трепет крыльев пролетающих мимо светлячков и приятные голоса музицирующих йакитов вокруг. Вдыхала постепенно, до полного наполнения легких целебный воздух долины, ароматы трав, персиков и воды из источника. Пьянящее чувство удовлетворения жизнью кружило голову лучше орехового вина.

Тут ее слух тронул еще один потрясающий звук: мягкий голос на невероятно низких, утробных нотах, затянувший славную песню.

Горловое пение неземного звучания принадлежало Ти-Цэ. Он пел с закрытыми глазами и крепко обнимал Ми-Кель за талию. Она пожирала мужа восхищенными глазами, глядела на него с таким обожанием, что у Помоны защемило сердце. Наконец, Ми-Кель подхватила слова песни своим глубоким грудным голосом, и Помона, слушая их, почувствовала такое умиротворение, словно вернулась в материнскую утробу и свернулась в ней калачиком, оставив заботы и тревоги снаружи.

Постепенно песню стали подхватывать остальные йакиты. Не успела Помона опомниться, как уже оказалась окружена атмосферой родственной близости, какой не чувствовала с раннего детства. Даже дети прекратили дурачиться. Они улыбались, глядели на взрослых и подпевали, пускай и невпопад. Почудилось или нет, но Помона будто нащупала ровный пульс во всем, что ее окружало: в воде, земле, древах, во всех обитателях долины. Ее собственный сердечный ритм подстраивался под заданный темп, и все ее мироощущение затмило желание остаться здесь до конца своих дней, раствориться в почве как много-много йакитов растворились до этого дня, и понять слова песни, которую они пели с таким чувством. Может ли быть, чтобы этот пульс и был той самой «магнитной частотой» долины, на которую настраивался Ти-Цэ, когда они прибыли сюда? И что у других мест, в том числе у Пэчра, есть подобная волна?

Минуты текли как вода сквозь пальцы, а песня все тянулась и тянулась, обволакивая пространство вокруг. Помона любовалась покачивающимися в такт детьми, которые изредка отвлекались на светлячков и ловили их руками. Ее глаза налились слезами. Слегка дрожащими руками она вынула из складок мантии рисунок Иды, развернула его и с трудом сфокусировала плывущий взгляд на человеческой фигурке с треугольной короной на голове.

Когда ветер подхватил и унес последние слова песни, расчувствовавшаяся Помона пустила рисунок сестры по кругу, всей компании, чтобы его непременно увидел каждый. Йакиты с неподдельным интересом рассматривали человеческие каракули и кивали на ее сбивчивый рассказ о дне, когда они покинули Пэчр, о том, сколько ей оставили гостинцев, и о том, что ей так и не удалось напоследок увидеть отчий дом. Они не понимали ни слова, но рассказывала Помона так сердечно, что никто не решался ее прервать.

Интерес к рисунку, выведенному человеком, проявили и дети, а когда один мальчик подполз на доступное для рук Помоны расстояние, разрыдавшийся Посредник заключил его в объятия. Это позабавило йакитов, но стоило Помоне спросить Ти-Цэ, можно ли будет станцевать и ей, он мягко дал понять женщине, что ей пора спать. Она возмутилась и воскликнула, что никуда в разгар веселья не пойдет, но в следующую минуту беспомощно привалилась к нему и засопела.

Вся компания бесшумно поднялась в воздух, позволив Ти-Цэ без помех встать. Они понимающе покивали ему, когда тот взял на руки спящую гостью и откланялся. Ми-Кель подобрала мантию Ти-Цэ, уложила на плечо, будто то был уютный плед, и полетела следом за супругом к загнившей аллее.

10

Помона не могла вспомнить, как оказалась в палатке, но раз и навсегда уяснила, что градус в алкоголе йакитов был для нее слишком высок.

Она проснулась от страшной головной боли, и предпочла бы снова забыться сном, если бы не мысль об утреннем персике с древа Ти-Цэ и Ми-Кель. Помона не сомневалась, что все недуги оставят ее в покое с первым же куском чудотворного фрукта.

С титаническим усилием Помона сумела сесть, и весь мир тотчас же заплясал вокруг нее хоровод. Перед тем, как сделать следующее движение, Помона придержала голову, чтобы ее осколки не посыпались ей на колени. Она выползла из палатки на корячках, шепотом подбадривая себя на новый шаг. Слабый свет раннего утра ударил по глазам и тут же отозвался саднящей болью в затылке. Она выдохнула, подняла глаза и с трудом разглядела того, кто сидел на ветви.

Это была Ми-Кель. Помона поблагодарила небеса за то, что йакиты не спят, и тут же прокляла их, когда не обнаружила в руках у самки персиков. Вместо того, чтобы скорее избавить Помону от страданий, она сидела у ствола и разглядывала ее с полоумным видом так и эдак, как если бы увидела впервые.

– Ми-Кель, – позвала она. Самка только моргнула, дернулась от нее на полшага, но тут же подползла ближе, то и дело припадая к земле.

Подобно изжоге к горлу Помоны начало подниматься раздражение. Может, она не так сильна в алкоголе, как йакиты, но вот так откровенно рассматривать ее утренние мучения было уже просто некрасиво.

– Ти-Цэ, – членораздельно выговорила Помона, так что каждый слог отозвался в ее голове маленьким взрывом. Должна же она понять, кто ей действительно был нужен сейчас. – Ми-Кель, Ти-Цэ!

Ми-Кель продолжала тупо пялиться на Помону… и ее лицо исказилось гримасой животной, кровожадной ярости.

Руки Помоны словно опустили в холодную воду; головная боль трусливо спряталась куда-то ей за уши. Помона судорожно протерла глаза, чтобы согнать с них ужасное наваждение, но лицо-рыльце до сих пор было перед ней, и все также выражало желание терзать и убивать.