С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

В лесу ветер почти не ощущался, только с деревьев время от времени сыпалась ледяная стружка, но когда вышли в поле, где впереди чернела будка остановки, ветер завыл с такой остервенелой силой, словно хотел повернуть лыжников обратно. Он сыпал в лицо ледяной крошкой, забирался под одежду, обжигал холодом. Дышалось тяжело. Ребята растянулись длинной вереницей, и в то время, когда первые прошли уже половину пути через поле до остановки, последние ещё не вышли из леса.

Марина очень устала, и когда впереди забрезжил просвет, в котором растворилась фигура Саши Макушева, она остановилась, решив отдохнуть. Вокруг никого не было, только сосны раскачивались и гудели, словно предвещая беду, да где-то далеко сзади снега поскрипывал под чьими-то лыжами. Темнота сгущалась, и Марина, сколько ни всматривалась, не могла разглядеть человека. Потом скрип затих. Наверное, тот, кто шёл сзади, сам решил отдохнуть. Она подождала несколько минут, хотела окрикнуть, но что-то помешало нарушить особую тревожную тишину огромного леса. То был не детский страх, который порой ещё нападал на неё, а иное чувство – тихое благоговение – хотелось стоять и слушать, и молчать. Потом подумалось: «Наверное, вот так вот и замерзают», и она заставила себя ехать дальше. Но тепла от этого не прибавилось – ни рук, ни ног она уже не чувствовала, брела, наблюдая, как загнутые концы лыж медленно ползут вперёд, и чуть-чуть не наткнулась на Юру. Он поджидал её, стоя на лыжне полуобернувшись. Оказывается, это его, а не Сашина спина маячила впереди.

Никого не было поблизости, только ветер выл, да кружился снег.

– Слушай, у тебя палки болтаются чисто символически, ты же ими совсем не отталкиваешься, вся нагрузка на ноги, вот и устала быстро.

Он говорил ровно, почти бесстрастно, и только по особой бархатистости его голоса Марина поняла, что он не совсем спокоен. Она расслабилась, отпустила какую-то излишне перетянутую струну и сказала капризно:

– Вовсе не ноги, а наоборот, у меня руки от махания устали.

Он невольно улыбнулся, и этим выдал свою беззвучную радость по поводу того, что она заговорила. Марина подъехала ближе, а он не двигался с места, потом наклонился и тихо воскликнул:

– У тебя лицо совсем белое!

– Просто я замёрзла.

Он быстро снял с руки шерстяную перчатку и торопливо принялся растирать её щёки, лицо его при этом было предельно серьёзным, а между бровей пролегла маленькая складочка. Как он старался, чтобы она его в чём-нибудь не заподозрила! И тогда, когда чуть коснулся горячими пальцами её щёк, и потом, когда одевал ей на руки свои перчатки, не решаясь на что-то большее, это строгое сосредоточенное выражение не сходило с его лица. А в ней всё переворачивалось от жалости к этому большому и сильному человеку, который так от неё зависим, и от жалости к себе, такой маленькой, глупой и продрогшей. Вдруг нахлынуло всё давно сдерживаемое, давно измучившее, и слёзы покатились по раскрасневшимся щекам.

– Ну, вот, – только и сказал он и тихим, осторожным движением прижал её к себе, чтобы она, уткнувшись лицом в его свитер, могла выплакаться и за себя, и за него. А потом, когда поднял голову, обнаружил, что на соседней лыжне, отдыхая, стоит Резников. Когда он появился и давно ли так стоял, неизвестно. Потом он умчался, растаял, как видение, а они поехали дальше.

Все, кто уже добрёл до цели, забились в маленькую тесную будку, плотно прижавшись друг к другу. Вскоре подошёл автобус. Юру и Марину оттеснили назад к стеклу. Маринка смотрела в тёмное, заметённое снегом окно. Юра посмотрел туда же, и там, в отражённой глубине, взгляды их встретились. Автобус покачивало, монотонно жужжал мотор, впереди велись оживлённые разговоры, а они всё смотрели друг на друга, как не смотрели, наверное, никогда, с самого первого дня. Всё было открыто и обнажено, всё ложное было отброшено – и надуманная холодность, и притворная серьёзность, но чем дольше они смотрели, тем тяжелее становилось на сердце, потому что оба осознавали, что этот вечер ничего не сможет изменить, что уже невозможно вернуть прежнюю простоту и непосредственность чувств и поступков. И всё же никогда ещё Марина не испытывала к нему такой томительной нежности и такой родственной близости. Никогда ещё Юрка не ощущал такого властного и мучительного притяжения…

Я помню, как он сам, в минуту откровенности, признался мне:

– Знаешь, я однажды её испугался. Она вот так же смотрела, и на меня напал страх, суеверный страх человека перед чем-то чуждым и непонятным, как будто в ней пробудилась сила, ей самой неподвластная. Вот и тогда было что-то похожее, только без страха. Выглядело так, как будто она хочет сделать одно, а что-то более глубинное, с чем справиться она не в силах, заставляет её действовать по-другому. Я не говорю, что именно так оно и было, но так я всё воспринимал тогда. В её взгляде застыла какая-то обречённость, она заражала меня ею. Я не хотел верить, трепыхался, спорил, но она меня подавляла. Объяснить это трудно, но ты знаешь её, ты поймёшь.

От остановки до того места, где им предстояло разойтись, прошли молча. Потом Марина остановилась, посмотрела на него долгим, странно-задумчивым взглядом и, ни слова не говоря, пошла к себе. Юра поплёлся следом. На крыльце они остановились.

– Зайдём, если хочешь, – сказала она, не глядя.

Все эти недели он жил в мучительном ожидании, ждал её взгляда, слова, ждал, когда можно будет быть рядом с нею. Всё сбылось – и что же? Теперь он ясно чувствует, что это конец. Не верит, не хочет верить, но внутри нет никакой решимости, кроме решимости покориться судьбе. Или это всё она? Нельзя, невозможно уйти. Плюнуть на все предчувствия! И всё будет, как прежде.

– Нет, я пойду.

Что это? Он ведь хотел… Но поздно: слово сказано. Она кивает и уходит так легко, как будто не чувствует, что это уже навсегда. А может, и к лучшему?

В свою комнату Марина вошла тихая и задумчивая. Дома было тепло, пахло тушью и клубничным вареньем. Лыжи поставила в углу коридорчика и, пока сидела на полу, снимая ботинки, разглядывала свои рисунки и думала: «Никакого таланта, кроме как людей мучить!»

Потом шагнула в комнату и остановилась в удивлении, в первый момент даже показалось, что не туда попала: на тумбочке перед окном сидел Резников и, как ни в чём ни бывало, весело болтал с девушками – Катей, Зиной и её подругой Ларисой Агеенко – той самой «соперницей», из-за которой случилась нынешняя размолвка с Юркой.

– А у нас гости! – весело сообщила Зиночка.

Марина скользнула по Резникову взглядом – он был здесь жутко неуместен, как и все они, кроме Кати. Хотелось помолчать, подумать, собрать в один узел непослушные мысли, но на неё напала странная апатия, лень было и говорить, и думать, и двигаться. Даже появление Резникова казалось не таким уж странным.

– Где это ты была так долго? – развязно спросила Лиля. – Вы же, кажется, на одном автобусе вернулись. Ждём тебя, ждём. Уже волноваться начали.

– Это ты от волненья полбанки варенья съела? – поинтересовалась Марина, вовсе не желая уязвить, а просто потому, что спросилось. Она стояла посреди комнаты в куртке, думая о своём, как будто не замечая устремлённых на неё взглядов. Подошла Катя, обняла за плечи:

– Замёрзла? Ну, раздевайся, раздевайся! – и тихо добавила: – Ну, зачем ты? Пускай ест.

Марина сняла куртку и бросила её на кровать. Из кармана выпала мужская перчатка и упала на пол. Марина не заметила этого, зато заметили остальные.

– А это ты в лесу нашла? – с усмешкой спросила Лиля. Она подняла перчатку и внимательно её рассматривала.

– В лесу, – согласилась Марина, забирая. – Наверное, кто-то обронил.

– Хочешь, подскажу кто? – спросила Лиля опять и при этом даже тихонько рассмеялась от удовольствия, таким растерянным был обращённый на неё Маринкин взгляд. Лиля вела обычную, плохо замаскированную атаку, даже не подозревая, что её слова сейчас значат для Марины не больше, чем ленивое жужжание зимней мухи, а взгляд её не имеет к Лиле никакого отношения, просто Марина одна из всех присутствующих услышала тихий стук. Или это ей просто показалось от страстного ожидания? Нет, это примолкший Резников барабанил пальцами по крышке тумбочки.

Катя уже хлопотала вокруг стола, на котором кроме наполовину опорожнённой банки варенья появились чашки, вазочка с домашним печеньем, хворост и прочие сладости домашнего приготовления, свидетельствовавшие о том, что Катя побывала дома.

– Прошу к столу! – пригласила она, и в это время в дверь действительно постучали.

Марина скрылась за занавеской. В комнате установилась тишина, только тихо позванивали ложечки о край чашек.

– Ты? – послышался негромкий, непохожий на Маринкин, голос.

– Да, я… ты не волнуйся, просто за перчатками зашёл, а то завтра где я тебя найду?

– Сейчас.

Она метнулась в комнату, схватила перчатки.

– Юра? Пригласи его чай пить! – шепнула Катя, но Маринка, не слушая, пролетела мимо.

– О, уже и вторая нашлась, – прокомментировала Лиля.

Они стояли в тесном коридорчике, отделённые от любопытных глаз тонкой занавеской.

– Иди, иди, иди…

– Сейчас…

– Ну, что? Что ты так смотришь?

– Ничего.

– Юр, иди…

– Иду.

– Господи, да что ты смотришь-то так?

Не отводя взгляда, он ощупью открыл дверь, а второй рукой обнял её крепко, хотя она и не сопротивлялась, и вывел в коридор.

– Хочу, чтоб ты была такой, всегда такой, как теперь.

– А разве теперь я не такая, как всегда? – спросила она почти с испугом.