С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Он не ожидал, но будучи человеком бывалым, усмехнулся, тронул рукой её волосы, едва коснулся губами душистой макушки и вышел.

Это был самый целомудренный поцелуй за всю его «карьеру», а всё потому, что между ними миг назад в полутьме коридора неожиданно промелькнул знакомый силуэт. Она! С некоторых пор это уже не удивляло, хотя он и пытался иронизировать над собой: ещё ничего не дала, ещё ни о чём даже не догадывается, а уже столько требует, что же будет дальше?!

Катя долго вслушивалась в его затихающие шаги, и сердце её билось часто и шумно, как когда-то в детстве, когда она одна пробиралась через огромный тёмный бабушкин сад, неся в ладонях горсть спелых, умытых росою вишен.

Самое для меня удивительное, что никогда потом никто из них не говорил со мною прямо. Мне доверяли, меня принимали, но предоставляли полное право догадываться обо всём самому, и не догадываться – тоже.

Мне помнится, когда мы прощались в последний раз, я спросил:

– По крайней мере, ты счастлива?

– Как тебе сказать…

– Ты не ошиблась?

– Понимаешь, Серёж, я принадлежу к категории людей, которые идут в жизни «от противного» и познают то, что им нужно через то, что им чуждо.

Тогда она говорила, конечно, о другом, но с такой позиции Юрке довелось быть пробным камнем – и его отвергли. Всё прекратилось само собой, хотя тянулось ещё долго и мучительно. Почему, не знаю сам: то ли Юрка понял, что не надо биться лбом в закрытую дверь. То ли он ещё не понял, что дверь закрыта, и она его пожалела, по-своему, по-Золотиловски. То ли оба, стоя по разные стороны этой двери тянули каждый на себя, и их равные силы истощились в бесплодном союзе. А может, он упустил свой последний шанс, сделав тактическую ошибку и не поехав с нами в Крым?

Помню ещё один наш разговор, когда она, залечив свежую рану, скупо призналась:

– Он был просто нужен мне, чтобы я была такой, какая я теперь.

И ещё тогда она сказала мне:

– Мне одна цыганка нагадала: полюбишь человека старше себя, будешь счастлива, а полюбишь ровню, несчастная будешь.

Не знаю почему, но я запомнил эту её фразу.

Часть вторая. Володя

Этот парень взялся в моей жизни ниоткуда, просто появился вдруг, свалился, как снег на голову. Сказать, что он мне не понравился, будет слишком мягкой формулировкой для определения тех чувств, что я к нему поначалу испытывал. Просто по натуре я человек мирный, спокойный, и признаваться самому себе даже по прошествии стольких лет, что по каким-то причинам он вызывал у меня острую неприязнь, физически похожую на зубную боль, ох, как неприятно. А ведь мы ничего не знали!

Зато теперь – чем дальше, тем ближе. Все ушли, отдалились, и только он единственный, пожалуй, остался у меня, как напоминание о моей прекрасной молодости, как часть её. Самая лучшая часть.

Глава первая. Неожиданное признание

На платформе было оживлённо: всё куда-то спешило, двигалось, перемещалось, проталкивалось, протискивалось, – шумя, препираясь, шепча извинения, посылая проклятия, а над бурлящим людским водоворотом время от времени вспыхивал мерный голос дежурной, оповещавший о деталях прибытия и отправления скорых и пассажирских поездов, следующих из одного края страны в другой.

В конце платформы, в стороне от вокзальной суеты расположилась группа студентов. Они сидели кружком на огромных рюкзаках – шумные, рослые, спортивные – и пели песни под гитару. Иногда пение прерывалось чьей-нибудь шуткой или весёлой репликой, или вдруг кто-то пускался в воспоминания, или же все вместе начинали строить радужные планы на ближайшее будущее, но какими бы невероятными они ни были, в них неизменно повторялось одно слово: Крым. Крым!

Во главе кружка стоял рослый бородач – руководитель альпсекции МИЭТа Миша Каратаев с пачкой билетов в руке. Иногда он обмахивался ими, как веером, и тогда все, как по команде, поворачивали головы в его сторону, слушая тихий шелест, который казался шелестом шагов приближающегося счастья. В эти минуты каждый ощущал, что нечто самое лучшее, самое главное из самого лучшего, совсем близко, – стоит только сесть в поезд…

Неподалёку от кружка, шагах в пяти, стояли две девушки и очень оживлённо о чём-то говорили, не замечая, что за ними наблюдают. О чём они говорили…

Да, о чём они говорили? Теперь-то это не является для меня тайной, я почти до самого последнего восклицания, до самого последнего штриха представляю себе тот их разговор, и Катину бледность, и вскинутые в высокомерном удивлении Маринкины брови, и Катин горячий шёпот, и быструю улыбку, и лихорадочный блеск её глаз. Вам когда-нибудь приходилось наблюдать, как расцветает человек, уверенный в том, что его любят? Клянусь, что в те минуты Катя была неотразима. Я просто не мог отвести взгляда от её одухотворённого лица, необычно уложенных волос и изысканного наряда. Маринка же стояла ко мне спиной. Однако, как мне это ясно теперь, я смотрел не в ту сторону. Так нередко случается в нашей жизни, что мы, оказываясь рядом с тем, что имеет для нас неожиданное, но немалое значение, просто не замечаем его, потому что смотрим не в ту сторону.

Для меня, как для заинтересованного наблюдателя, это был странный разговор. Во-первых, говорила одна Катя, Маринка практически безмолвствовала. А ведь такого никогда не было, обычно всё происходило с точностью до наоборот. При этом говорила Катя взволнованно, иногда так возвышая голос, что до меня долетали отдельные слова, которые, впрочем, не проясняли смысла.

А во-вторых, был вечер за несколько дней перед отъездом. Один из вечеров… наверное, я бы его и не запомнил, не будь у него таких последствий. Да-да, дальний взрыв выдаёт только эхо.

Так вот. Незадолго перед отъездом был вечер, и была тренировка, после которой все мы остались на собрание секции. Предстояло решить, кто едет в Крым на сборы, и как распределить имеющиеся у нас путёвки в альплагеря. Собрание велось без протокола, и я с точностью не могу теперь сказать, сколько было путёвок, но, по-моему, пять (протоколы у нас всегда вела Маринка, а в тот день на тренировку она не пришла, а вместо себя прислала Катю с сообщением, что плохо себя чувствует, а защищать свои интересы предоставляет мне). Кстати, теперь все Маринкины журналы и все рисунки той поры, всё, что уцелело, хранится у меня.

Наша секция в то время переживала период своего расцвета. У нас было много подающих надежды спортсменов, молодняка, но главное – нам хорошо было вместе, нас всех тянуло друг к другу, как никогда после. Позже у всех у нас прибавилось личных радостей и невзгод, люди заканчивали учёбу и уезжали по распределению, но не это, наверное, главное. Просто так уж устроено, что каждое явление или процесс имеет свою кульминацию, после которой «кривая успеха» неизменно ползёт вниз. Как мы рвались в Крым! Все последние месяцы и даже в период предэкзаменационной лихорадки мы бредили им, мечтали и говорили только о предстоящих сборах. Конечно, сессия внесла свои коррективы. И вот подошло время отъезда, но у нас были путёвки, которые надо было распределить, иначе, как говорил Миша, «секцию лишат доверия, и шиш мы что получим!» Получать Мишкин шиш никому не хотелось; пока всё заслонял Крым, но у нас были дальние виды на июль и август. Сборы сборами, а разряд-то получать надо. Мы искали добровольцев довольно долго. Уже стемнело, мы зажгли свет и всё шумели, шумели, всем коллективом сходили с ума, и никому не хотелось расходиться. Под занавес начались воспоминания о том, о сём, Каратаев угощал всех апельсинами, а Юрка пел.

До общежитий шли толпой, потом распрощались, но я пошёл не к себе, а вместе с Катей поднялся к ним в комнату.

Наша красавица дремала, трогательно свернувшись клубком и положив под голову второй том «Физики полупроводников». На тумбочке лежал листок бумаги, испещрённый рисунками, и это означало, что Маринка углублённо изучала физику и так углубилась, что из состояния равномерного чириканья перешла в состояние абсолютного покоя. А назавтра её ожидал экзамен у Ладимировского, въедливого старичка, который был неравнодушен не только к своей физике, но и к хорошеньким девчонкам. Маринка его побаивалась. Набрав в легкие воздуха, я склонился над ней и, подражая выговору Ладимировского, произнёс:

– Девица, а что это вы – уснули что ли?

Как она, бедняжка, встрепенулась, и вид у неё при этом был такой испуганный, видно, вообразила, что она уже на экзамене. Мы с Катей и Зиночкой засмеялись, а она тут же начала оправдываться за всё разом:

– Да? А что я поделаю? Я уже вторую ночь нормально не сплю. Вот спроси у Кати. И сегодня спать не буду. И вообще я болею, а больным спать положено. Да, и не ухмыляйся, коржик, не ухмыляйся! Нет, чтоб посочувствовать!

Она так старалась меня разжалобить, что я и в самом деле начал вздыхать, а Катя всё равно продолжала смеяться. Но когда я, присев у изголовья кровати, протянул Маринке два апельсина, она сразу позабыла все свои печали.

– Это тебе от Каратаева. Сказал: если гуляет, съешь сам, а если болеет, передай привет и скажи, пущай ждёт в гости.

– Правильно. Я болею, мне витамины нужны.

– А аппетит как у здоровой! – снова пошутила Катя. Маринка с сосредоточенным видом принялась делить апельсины на дольки.

– Резников тоже обещал наведаться.

Маринка демонстративно подавилась апельсином.

– Надеюсь, что это его очередная дурацкая шутка.

– Не знаю, не знаю, настроен он был решительно. Только спросил: «А она не заразная»?

– Тьфу, балбес, не говори мне о нём больше, не порти аппетит! Ну, а что с путёвками решили?

– Знаешь, если б ты не была такая упёртая, нам бы дали две путёвки в Безенги.

– Спасибо, не надо! Вообще, ты, Коржик, не тормози, мне хочется в Кры-ы-ым! Понимаешь? В Безенги поедем в июле.

– В июле и без тебя желающих – во! А сейчас…

Я замолк под её строгим и неодобрительным взглядом.

– Если так, то я тебя не держу.

– А теперь уже всё равно: держи не держи, все путёвки распределены. В Безенги поедут Олег и Рыбаков, а в Баксан Харитонов, Резников, Морозов.

– Ну, вот и скатертью дорожка.

Мы ещё недолго поболтали, и я ушёл с неприятным чувством, что Маринка на меня почему-то сердится. Может, это мнительность, но, когда я уходил, она даже головы не повернула и не кивнула на прощание.