Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Ты понимаешь? – Перебил его Гарет. – Ты понимаешь?! Мы нащупали нить! Эти монахи… из этой, как её… не важно, но их можно найти! Я найду их, и кровью ссать заставлю, жилы из них выну, но заставлю их сказать, для кого они покупают детей и куда увозят! Спасибо, Манул, спасибо, моя дикая киска, благодарю тебя от всей души! Надо отправить ей подарок. – Гарет любил драгоценные камни, знал в них толк и щедро дарил их женщинам. – А тебе надо вновь обратиться к твоим еврейским друзьям. Я должен знать, как найти эту Дикую Охоту. Если они приезжают в деревни и выбирают там детей, я хочу знать, какая деревня будет следующей. Потому, что я уверен: они действуют в согласии с Драйвером. Они не скрываются! Приезжают среди бела дня, выбирают, забирают, ещё и дают деньги… Бандиты так не действуют. Так действуют те, кто работает на местного лорда.

– Великолепно, патрон! Бандиты устроили бы налёт, ограбили бы, что-то сожгли… Но местному хозяину это не нужно. Он не хочет, чтобы горели его деревни.

– Кроме тех, кто пытался сообщить обо всём принцу. – Напомнил Гарет. – Их как раз не пощадили. А почему крестьяне хотели ехать к принцу?

– Потому, что на местного барона не надеялись. – Усмехнулся Марчелло. – И тот хотел запугать остальных так, чтобы они и думать не смели о повторном обращении.

– Ублюдок. – Сквозь стиснутые зубы заметил Гарет. – А отцу сообщает, что всё прекрасно. Никаких жалоб, никаких проблем, налоги приходят в срок, в полной мере… Подданные довольны и счастливы, отец рад. А там детей гоняют вместо лис… Деревни жгут… Марчелло, я обязан найти эту охоту! Найти и уничтожить.

– Да, патрон.

– Поехали на рынок. – Встал Гарет. Он был слегка пьян, но отлично владел собой. – Скажи капитану, пусть готовит корабль к отплытию. Поплывём по Фьяллару. Пока добираемся, пусть твои люди поработают, как следует. Мне нужно знать всё про Драйвера. Знать всё про его замок, его слуг, распорядок его дня, что он жрёт, что пьёт… С кем и где встречается. Мне кажется, Марчелло, что это камень в наш огород.

– То есть?

– Его люди не могут не жаловаться ему. А что, если он отвечает: «Я, мол, обо всём докладываю принцу, а ему всё равно, он не желает этим заниматься, потому, что благоволит полукровкам, и во всём поддерживает их»? Что ты на это скажешь?

– Что если это так, то он наносит вашей семье огромный вред.

– Точно. Поэтому я думаю… Что Дикая Охота – это не всё. Он наверняка гадит нам и по-другому. Как-нибудь. Узнай это, Марчелло.

– Узнаю, патрон. – Серьёзно кивнул Марчелло.

Гарет купил на рынке в порту изящный эльфийский кинжал, украшенный изумрудами и яшмой, оправленный серебром и кожей, чтобы отправить его в Гленнан, для Манул. На рынке же Гарету в первый раз стало плохо. Острая боль пронзила спину как раз в том месте, где Гэбриэлу достался удар от Локи.

– Брат. – Коротко объяснил герцог встревоженному Марчелло. – Он ранен… Ему плохо. Я в порядке…И буду в порядке. Господи… только не сейчас. Только не сейчас, когда я так близко!

Утром, уже в каюте «Единорога», Гарет в полной мере ощутил полученный Гэбриэлом перелом рёбер. Марчелло качал головой и сомневался; но Гарет был бледен, дышал с хрипом и натужно, то и дело хватаясь за бок, в то время, как видимых признаков повреждения не было и в помине. Лёжа в каюте, он то и дело шептал что-то по-эльфийски, бледный, мокрый. Марчелло пытался даже выяснить, не отравлен ли он, но, в конце концов, должен был сдаться: Гарет по всем признакам был здоров, и всё-таки ему было плохо.

– Я в порядке. – Повторил он уже немного раздражённо, когда Марчелло принёс ему виноградный сок. – Я вполне владею собой. Я бы мог… мог покончить с этим. Но я не хочу. Мне кажется, что я этим помогаю ему. Беру часть на себя… Понимаешь?

– Нет. – Виновато улыбнулся Марчелло. – Я не понимаю, как можно увидеть чужими глазами; не понимаю, как можно чувствовать то, что чувствует другой человек, пусть и очень близкий. К тому же, патрон, вы ведь почти не были близки?.. Сколько вам было лет, когда вы виделись в последний раз?

– Три года. – Сказал Гарет. – Но он всегда был со мной. Я всегда о нём думал; я делился с ним всеми своими секретами, писал ему письма, готовил подарки на каждый праздник, и каждый день молюсь о нём. Я так и не завёл друзей, потому, что у меня был брат. Я несколько раз сбегал, чтобы искать его, и поэтому отец отослал меня в Европу. Но я и там его не забыл. И не забуду. Он мне нужен, каким бы он ни стал. Пусть он бандит, преступник, сумасшедший, калека, кто угодно, он мне нужен. И знаешь, что?.. Я верю, что он тоже меня не забыл. Когда мы встретимся, я верю, он сразу же примет меня, как я его.

На следующее утро, сразу после рассвета, Гарет рухнул без чувств. Они вновь были в Ашфилдской бухте; и «Единорогу» пришлось встать на якорь, чтобы герцог отлежался в покое и без качки в снятой полностью для него одного гостинице.

Имя Алисы было единственным словом, которое произнёс Гэбриэл. Моисей сделал всё, что мог, наложил компрессы, дал все возможные лекарства. Гэбриэл до вечера пребывал в пограничном состоянии, не в силах очнуться, и не забываясь совсем; вечером же впал в какое-то оцепенение. Кровь больше не бежала даже из разорванного бедра; он притих, сердце билось поверхностно и быстро. А уже ночью, когда Моисей сменил дежурившего возле Гэбриэла Ганса, он увидел на лице раненого знакомую многим хорошим медикам печать. Вроде бы лицо не изменилось, и не стало бледнее или голубее, на него просто лёг какой-то потусторонний отсвет. Увидев это, Моисей, чувствуя глубокую и искреннюю печаль, накрыл руку Гэбриэла своей, закрыл глаза и начал молиться.

Время словно остановилось. Как всегда, в час меж волком и собакой, сделалось как-то по-особому тихо и смутно. Пальцы Гэбриэла похолодели; он задышал быстро и неглубоко. Моисей, уже уверенный в исходе, тяжело вздохнул и сжал в своей руке холодную безжизненную руку… И вдруг раненый застонал и явственно произнёс:

– Алиса… Мне так больно! И так холодно… Я не вынесу этой боли! Не уходи от меня!

Аромат жасмина и яблока окутал Моисея, и был таким сильным, что он даже оглянулся, недоумевая, откуда он взялся. Взгляд его упал на стекло, и там он увидел своё собственное отражение и… отражение девушки, тоненькой, зыбкой, словно видение, светящейся золотистым светом. Моргнув, он больше ничего не увидел, вытер пот со лба, перевёл дыхание: почудилось!

Но что ему точно не почудилось, так это то, что с лица раненого ушла та страшная печать, это вновь было измученное и страдающее, но совершенно земное лицо.

К рассвету началось воспаление: руку Моисей спас, но бедро всё же начало гнить. У раненого открылся жар, он дрожал, горел и бредил, безостановочно качая головой по подушке. И самым приличным словом из тех, что он произносил, было, опять же, имя Алисы. Он был в Садах Мечты, ругался, проклинал и спорил, защищал Алису, не мог удержать от самоубийства Эрота, посылал Доктора… Боль в сломанных руке и рёбрах, и особенно в гниющем бедре терзала его страшно; он то и дело начинал стонать, громко, до крика, и Моисей давал ему опиумную настойку, но помогала та плохо – на полуэльфа она почти не действовала. Уксусные компрессы, охлаждающие лицо и грудь, давали так же лишь минутное облегчение. Моисей занялся приготовлением сложного лекарства, с множественной формулой, требующего долгих приготовлений и тщательного соблюдения всех сроков и доз, а за раненым ходили Тильда и Ганс. Гэбриэл видел их, даже смутно понимал, что он не один, что рядом кто-то есть, но боль и бред искажали их фигуры и лица, они представали его воспалённому взору то Хозяином и Доктором, то вовсе какими-то чудовищами, которые вонзают крючья в его ногу и руку и пытаются разорвать его на части. Он звал Алису, уверенный, что только она в состоянии ему помочь, прогнать чудовищ, облегчить боль… Но Алисы не было. Вместо неё ему мерещился Локи, но не такой, каким был, а жутко изменившийся, с горящими ядовито-зелёным огнём глазами, острыми зубами – он, словно одержимый, бился об какое-то окно, пытаясь добраться до Гэбриэла, щёлкал зубами, шипел что-то беззвучно… Гэбриэл звал Алису снова и снова, потеряв её в каких-то тёмных подземельях, метался по постели:

– Я не могу больше… не могу! Алиса, пожалуйста, не бросай меня, не уходи! Помоги мне, солнышко, пожалуйста, я не могу!

Тильда плакала, крестясь и вытирая его лоб смоченным в уксусе полотенцем. Ей было так его жаль, что она не могла ничего делать, всё валилось из рук.

– Да сделай же что-нибудь, – обратилась она, не выдержав, к Моисею. – Сердце ведь надрывается, на него глядя, сил нет никаких! Как же он страдает, бедный!

– Здравствуйте, добрые люди. – Раздался от двери мужской голос. Вздрогнув, Моисей и Тильда обернулись, одновременно пытаясь загородить собой Гэбриэла. В дверях стоял высокий и стройный юноша, на первый взгляд, одних лет с Гэбриэлом, темноволосый, синеглазый, очень красивый. Одежда на нём была добротная и удобная, даже дорогая, но угадать по ней, кто он – рыцарь, горожанин, духовное лицо? – было невозможно. Уши у него были обычные, человеческие, но почему-то Моисей сразу подумал, что он не обычный человек. От него не пахло потом, двигался он, когда подошёл к Гэбриэлу и склонился над ним, легко и бесшумно, а в глазах его были такие бездна и опыт, что мороз бежал по коже. Какой у него был взгляд! Под этим взглядом опустилась бы рука убийцы, и смирился бы самый лютый гнев.

– Кто вы, господин? – Испуганно спросила Тильда, тоже почувствовавшая что-то особенное.

– Меня зовут Арне Гуннар. – Сказал юноша, приглядываясь к Гэбриэлу. – Гной, бред, жар, переломы… Огромная потеря крови. Странно, что он до сих пор жив. – Он взглянул на Моисея. – Ты вылечишь его?

Тот с достоинством, свойственным его народу, среди представителей которого даже пастухи вели род от великих царей, поклонился:

– Я делаю, что могу, сударь. Но позвольте спросить…

– Не позволю. – Перебил его Арне Гуннар, провёл ладонью по лицу раненого, и тот перестал стонать, лицо расслабилось, глаза закрылись, он тяжело вздохнул. Пришелец подошёл к рабочему столу Моисея, понюхал почти готовое зелье.

– Отличная тинктура. – Сказал одобрительно. – Но с гнилым жаром при большой кровопотере ей не совладать. Вот. – Он поставил на стол бутылочку тёмного стекла. – Добавь этот порошок, когда слегка остынет, его нельзя ни кипятить, ни сильно нагревать. Начни давать с трёх капель, через каждые два часа, увеличивая каждый раз дозу на две капли, пока не дойдёшь до двадцати одной, потом начинай так же уменьшать.

– Вы врач?

– Иногда. – Улыбнулся Арне Гуннар.

– Может, – присела перед ним Тильда, – откушаете, сударь?

– Благодарю. Я не голоден. А вот сидру твоего выпью – я слышал, ты делаешь отличный сидр.

Выпив ковшик холодного сидра, он вежливо сказал:

– Всего хорошего, добрые люди! – Вышел во двор и запрыгнул на спину великолепного серого коня, на котором ездил по-эльфийски, без седла и удил. Быстро скрылся из глаз. Ганс, страшно волнуясь, нарисовал на доске углём ель, волка и ястреба, но Тильда и Моисей, люди не местные, его не поняли; Тильда ещё и отругала его за испорченную доску.

Моисей долго колебался: добавлять незнакомый порошок в лекарство, или нет. Нюхал его, лизал, мял в пальцах, и не мог понять, что это. На вкус порошок был горьким, как хинин; хинин, несомненно, там присутствовал, но явно было что-то ещё, незнакомое Моисею, а ведь он знал все известные и малоизвестные лекарственные ингредиенты, и мог распознать их в любой комбинации, так же, как и яды, вплоть до самых сложных и экзотических. По тому, как следовало принимать это лекарство, в нём явно содержался какой-то яд, но какой? Пока он колебался, Гэбриэл вновь так глубоко погрузился в беспамятство, что даже не стонал больше; губы, потрескавшиеся и обмётанные, стали одного цвета с лицом, глаза запали, обведённые тёмными кругами. Сердце билось быстро-быстро, пульс едва прощупывался… Моисей понял, что либо неизвестный порошок спасёт раненого, либо не спасёт ничто, и, добавив его в своё лекарство, дал Гэбриэлу три капли, поставив на стол двухчасовую клепсидру.

К вечеру Моисей заметил первые признаки улучшения: жар стал немного меньше, пульс – сильнее и чётче. Не смея ещё надеяться, он всё же обрадовался этим признакам так, словно Гэбриэл был его родным сыном. Ему безумно жаль было этого юношу; как врач, он читал на его теле страшную повесть о перенесённых им издевательствах и муках, и проникался всё большим сочувствием и уважением к нему.

– Его часто и очень жестоко избивали, – объяснял он Тильде и Гансу, – и даже не пытались после этого лечить. Он, как видно, сутками лежал с этими ранами, не получая никакого лечения, брошенный на произвол судьбы. А вот это сделано раскалённым железом, и эти раны лечили, и неплохо лечили, но одни появлялись поверх других – его истязали железом снова и снова. Что за жуткий мир, что за звериная жестокость! Посмотрите на его руки и ноги – его часто связывали, надолго и так грубо, что остались шрамы. А на шее, вот тут и вот тут – следы от ошейника, который он тоже носил долго, не один месяц, пожалуй. Бедный, бедный мальчик – какая страшная судьба!

– Как же он бежать-то смог! – Крестилась Тильда, а Ганс сочувственно гладил волосы Гэбриэла, морщась от жалости. – Вот уж чудо!

– Он упал с обрыва, – возразил Моисей, – и это просто чудо и промысел Божий, что он не разбился при падении, а я в этот миг проходил мимо! Сам Господь послал дождь, из-за которого я рискнул и выбрал короткий путь, не иначе. Я должен спасти его – этот мальчик заслуживает милосердия!

Тильда с этим абсолютно была согласна. Она жалела Гэбриэла так же истово, как в первые минуты стремилась от него избавиться, сидела с ним, подменяя Моисея, варила крепкие бульоны в надежде, что он вот-вот очнётся и захочет есть, и разговаривала с ним.

– Я тебе фуфайку вяжу, – рассказывала она ему, проворно работая спицами, – встанешь, а надеть нечего. Штаны я твои сохранила, выстирала и залатала, и рубашку тебе сошью – холст у меня есть, белый, хороший, – а куртка твоя вся в крови, вся в клочья, я её сожгла… Да и не нужна она тебе! Кто так одевается, их же все ненавидят, а тебе и вовсе их любить не за что, верно? Вот и хорошо. Бледный ты, ужас один! А всё же красивый мальчик, будь ты моим сыночком, уж я бы тобой гордилась! У меня было трое сыночков; двое умерли ещё до первых зубок, а третьего, мою радость, моего Густава, убили во время погрома, а какой из него, беленького, еврей! Копьём к воротам пригвоздили, Бог мой, – она утёрла слёзы, – так он и загорелся, у меня на глазах, бедняжечка, такой же бледный, как ты сейчас!

Гэбриэл, который слышал её, но в сознании которого, помрачённом болью и бредом, её рассказ трансформировался в какие-то химерические образы, качнул к ней голову и тихо застонал. Тильда благодарно погладила его по голове:

– Только что про это вспоминать? Не вернёшь ничего… Вот и получается, что кому надо – Господь не даёт, а кому не надо – даёт такого красивого и сильного сыночка, как ты, а она его – прочь, как щенка ненужного… Но ты не бойся, мы тебя не выгоним. Поправишься, а то и останешься…