В следующей жизни

– Гости обычно платят хозяевам гостиниц за постой. – Алеша сам испугался своей дерзости, а Михал Михалыч посмотрел на него пристально, будто в душу заглянул и произнес глухо:

– И я заплачу, сынок, не изволь беспокоиться. Правила знаю. И обязанным быть не люблю – за все платить приучен… Нравится мне твоя честность, сынок, да прямота. От того и не сержусь на тебя. Давай, еще по одной, да спать. Подустал я что-то.

Ночью Алеше не спалось. В его голове неоновыми буквами светилось слово «Гостиница». Гостиница! Конечно, гостиница! На этом острове можно устроить гостиницу! Прекрасный курорт! Для каких-нибудь бедных и несчастных, у которых нет денег на дорогие курорты. А тут они смогут отдохнуть три дня бесплатно. Алеше на этом острове деньги ни к чему. Ах! Бесплатный курорт! Тогда здесь будет много людей, а у Алеши будет работа: гостей нужно встретить, разместить, накормить, развлечь! Он пока не знал, как все это устроить, но был уверен, что обязательно придумает. Произойдет чудо, какое-нибудь невероятное событие, после которого эта неожиданная мечта станет реальностью. Насколько легче жить, когда тебе есть к чему стремиться! Алеша улыбался в темноте. Ай, да Михал Михалыч! Старый хитрец! Или мудрец! Как вовремя он произнес слово «гостиница»! Как своевременно!

Михал Михалыч покинул остров ночью, даже не попрощавшись с хозяином. Утром на столе в гостиной Алеша обнаружил записку, в которой было всего два слова: «В расчете?». Алеша улыбнулся: в расчете! Иногда идея дороже денег. Он позавтракал сырниками, которые не поленился приготовить сам, искупался в море, растянулся на шезлонге и принялся ждать чуда. Ожидание – это привычное его состояние, хоть и невыносимое. Вместе с бездельем пришли мысли. Сначала это были приятные мечтания о том, как остров наполнится людьми, голосами, смехом, суетой, пляжными дискотеками, фейерверками, курортными романами, как это будет здорово! Может быть и он сам закрутит романчик с какой-нибудь симпатичной особой, и это будет взаимная влюбленность. Он тут же вспомнил свою одержимость Ираидой, свою беспомощность перед ней: он ничего не мог изменить в их отношениях, не имел возможности бороться за свою любовь, он даже не имел возможности рассказать этой женщине о том, как сильно ее любит. Нет, больше никакой любви!

Он тут же вспомнил, что совсем недавно своим неудавшимся самоубийством разрушил любовь собственной бабушки и Бориса. Конечно, он не просил Бориса вмешиваться, не просил его спасти, но тот вмешался и все случилось так, как случилось. Получается, что он косвенно виновен в трагедии Любочки и Бориса. Если бы можно было отмотать время назад! Но с другой стороны, это ведь был выбор Бориса – попытаться спасти Алешу? Освобождает ли это его от ответственности?

Ответственность! Почему-то Алеша начал вспоминать о бывших своих любовницах в контексте ответственности. Думал ли он, затевая очередной легковесный романишко об ответственности за дальнейшую судьбу этих женщин, о том, какой след он может оставить в их жизнях? О том, что может причинить им боль? О том, как они будут страдать, когда его лишатся? Он не задумался об этом ни разу в земной жизни, и лишь на страшном суде его, можно сказать, принудили задуматься о последствиях своих поступков. Но тогда он ощущал себя жертвой несправедливого суда, не более того. Он не ощущал свое вины перед женщинами, которых сделал несчастными. Ему казалось, что это только их дело, убиваться из-за потери ветреного любовника или найти новых возлюбленных и быть счастливыми. Он тогда не понимал, что бывают раны, которые не заживают, что есть потери, с которыми невозможно смириться. Он понял это только сейчас, когда Ираида поступила с ним так, как он поступал с десятками женщин. Только сейчас до него дошло, как это унизительно и больно быть игрушкой в чьей-то игре, в игре человека, которому все равно, что чувствуешь ты, когда ему интересны лишь собственные мотивы.

Он вспомнил об Алине. И адвокат, и прокурор сказали, что она помнит о нем до сих пор, и до сих пор страдает. Она была ему безразлична на протяжении многих лет, но вдруг он исполнился к ней сострадания. Он будто бы влез в ее шкуру и ощутил все, что чувствовала она. Он закрыл глаза и начал мысленно просить прощения у этой женщины за все испытания, которым он ее необдуманно подверг.

Город на Волге. Квартира Алины.

Алина проснулась в половине третьего ночи посреди приснившегося ей кошмара. Ей снилась огромная бирюзовая волна, просвечивающая на солнце. Снилось, как эта волна накрывает Алешу. Снилось, как она в течении нескольких долгих секунд, которые тянутся, как года, наблюдает за сумасшествием пены морской в надежде, что сейчас из нее появится Алешина голова, но она не появляется, и за долю секунды до того, как завыть от отчаянья, Алина просыпается.

Она просыпается в своей постели, а рядом безмятежно сопит мальчик, рисующий тараканов, и к ней как-то очень неспешно и вяло приходит осознание того, что волна и гибель Алеши в пенной бурной воде всего лишь сон, не более того, а бывший возлюбленный и без этого цунами давно уже мертв. Достаточно давно, чтобы она успела смириться с его смертью. А у нее уже давно своя жизнь, еще немного с оглядкой на этого дорогого ей покойника, но все же своя и даже в некотором роде счастливая. Она любима и окружена заботой, и вот уже несколько месяцев, как не спит одна. И она изменила свой статус в соцсетях с «в активном поиске» на «в отношениях».

У Алины горят уши, и она понимает, что ее кто-то вспоминает, причем в полусонном своем сознании она отчетливо осознает, что вспоминает ее именно Алеша и никто другой, какой бы нелепостью не казался этой факт. Она осторожно встает с кровати, и голая на цыпочках, чтобы не разбудить мальчика, крадется к туалету, а там, сев на унитаз, устремив глаза к потолку, вопрошает мысленно: «Алеша, ты меня слышишь?». И вдруг получает вполне отчетливый ответ, впрочем, она не сможет никогда описать словами, каким именно из пяти чувств этот ответ получен, наверное, мистическим шестым, но она получает ответ: «Слышу».

– Что ты хочешь? – спрашивает она, ежась от холода, голая, на унитазе.

– Прости меня, – чувствует она любимый голос.

– Давно простила.

– Я очень виноват перед тобой.

– Как ты?

– Не важно. Плохо. Не важно. Прости меня.

– Плохо? – испуганно.

– Нормально. Ты живи! Живи! Не думай обо мне. Прости!

– Простила.

Она больше не чувствует голоса. Она скользит босыми ногами по ледяному кафелю в ванную, накидывает на себя халат, нашаривает в потемках коридора тапочки и крадется на кухню, там находит в потемках свечу, спички, зажигает свечу, подносит к ее пламени то одну, то другую руку, почти обжигаясь и молится Богу, в которого верит, хотя и не состоит ни в одной религиозной конфессии: Господи, спаси его! Господи, спаси его! Господи, спаси его! И так до бесконечности, впав в транс. Так, рыдающую, полуголую, беззвучно что-то шепчущую, засовывающую руки в пламя свечи, и застал ее на кухне мальчик, рисующий тараканов. Он молча задул свечу, рывком поднял Алину, зажег электрический свет, увидел ее покрасневшие ладони, готовые покрыться волдырями, поволок ее к крану, засунул ее руки под струю холодной воды, потом снова усадил бесчувственную Алину на стул, нашел в аптечке пантенол и смазал ее ладони.

Утром Алина проснулась одна. На кухонном столе лежала записка: «Я тебя люблю, но мне сложно делить тебя с покойником. Я ухожу. Может быть, вернусь, когда ты освободишься от него. Целую.». Она вздохнула с облегчением: чем ближе становился ей этот мальчик, тем больше он ее душил своим присутствием. Но тут же ее сердце сжала обида: и этот предал. Больше никакой любви! Хватит этой боли! Хотя мальчика этого она никогда и не любила, но тем утром в опустевшей вмиг квартире ей показалось, что любила. И снова Алеша во всем виноват! Этот роковой мертвый Алеша! Как же ему это удается портить ей жизнь даже будучи мертвым? Да к черту его! Его нет! Нет! А мальчик есть! Вернись! Вернись! У нас могла бы быть прекрасная дочь. Или сын. Почему все так глупо?

Царствие небесное. Остров сбывающихся желаний.

Когда Алеша вышел из моря, на террасе в кресле его поджидал Борис. Вид у него был взъерошенный, глаза горели безумием, на губах блуждала смутная полуулыбка.

– Ты вернулся! – закричал Алеша и бросился к нему со щенячьей радостью, как ребенок, увидев маму, которая почему-то задержалась на работе. – Тебя не отправили в ад! – Борис протянул Алеше руку, но тот посчитал, что сухое рукопожатие не соответствует моменту и полез обниматься.

– Да ну тебя! – Борис смущенно улыбнулся и освободился из Алешиных объятий. – Что еще за нежности такие! Мы же, вроде, ненавидим друг друга.

– А мне кажется, мы давно уже друзья, – возразил Алеша. – Только друг может полезть спасать человека в цунами.

– Или идиот. Хотя друг вполне может быть идиотом. Одно не исключает другого. – Борис, как обычно, наколдовал себе бокал красного вина, отхлебнул, и произнес задумчиво, – тут вот какое дело, старик… Понимаешь, ну, отпускают меня.

– В смысле? Куда отпускают?

– Назад, на землю. Новая жизнь. Снова буду орущим и писающим младенцем.

– А как же бабушка?

– Да. Люба. Люба. – он крутит в руке бокал. – Она не хочет больше тебя видеть.

– Я-то здесь при чем? – удивился Алеша.

– Она считает, что это ты во всем виноват.

– Ничего не понимаю. Давай уже соберись и расскажи все нормально.

– Да, да. Что-то я в самом деле какой-то сам не свой уже несколько дней. Пойду искупаюсь, может, в себя приду. Борис резко поднялся и пошел к морю, на ходу сбрасывая с себя одежду.

– Там волны! – крикнул ему вслед Алёша. – Тебе же нельзя!

– Уже можно! – ответил Борис и бросился в море.

– Они, ангелы эти, в карцер меня засадили, – начал свой рассказ Борис после купания. – Дрянное место, скажу я тебе. Маленькая такая каморка, серая, сырая, окон нет. Из удобств подгнивший матрац да дырка в полу для оправления нужд. Вонь стоит страшная. Не знаю, сколько времени я там провел, окон-то нет, сидишь и не знаешь, день сейчас или ночь. Показалось, целую вечность. Уж как я себя ругал за то, что тебя спасать-то полез, как ругал! Чего только не передумал… Ладно, не важно. А потом ангелы снова заявились, повели меня в зал суда. А там Михал Михалыч, загорелый, довольный, аж светится весь.

– Это он у меня тут отдыхал – ввернул Алёша. – Три дня рыбу ловил да водку пил.

– А, понятно, – протянул Борис рассеянно. – Ну, так вот, и говорит Михал Михалыч: все, мил человек, все грехи свои земные ты искупил и теперь свободен! Я говорю: как так? Я же запрет нарушил, в волну прыгнул! А он говорит: не сам прыгнул, а столкнули тебя. Приятель твой Алешенька во всем мне признался, рассказал мне, как ты от самоубийства его спасти хотел. Я говорю, не было никакого самоубийства, развлечься просто Алешка хотел, скучно ему на своем острове. А он мне пальцем строго так грозит и говорит: не выдумывай, знаю я как все на самом деле было. Похвально, конечно, что дружка своего пытаешься выгородить, но лучше бы о себе подумал. Я понял, что бесполезно отпираться, что от Михал Михалыча ничего не скроешь, спрашиваю, а что с Алешей, в ад отправили? Михал Михалыч рассмеялся и говорит: куда его еще отправлять-то? Он и так в аду. Ад-то, говорит, сынок, он в душе у человека. Живет, вроде, человек на райском острове, ан нет, в аду он живет, потому что он так воспринимает свою жизнь. Потом он сказал, что главным моим грехом в прошлой жизни были трусость с одной стороны и безрассудная смелость – с другой. Любви он, видите ли, боялся. Жениться он, видите ли, боялся. Похорон он, видите ли, боялся. А вот в волну сигать он не боялся. Море ему, видите ли, по колено. А тут, посмотрите на него, и влюбился, и женился и похороны у него – это работа, и если уж в волну сигать, так только чтобы друга спасти! Потом спрашивает: а сейчас ты чего-нибудь боишься? Я говорю: боюсь, жену свою потерять боюсь. Видишь, говорит, какая штука жизнь несправедливая, мы получаем то, чего больше всего боимся. Ты уйдешь, а Любонька пока здесь останется, она-то свои грехи еще не искупила. – Борис умолк.

– Все равно ничего не понимаю, – сказал Алеша. – Формально ты все равно нарушил запрет и тебя должны были наказать. Разве нет?

– Ты на чьей стороне? – Борис усмехнулся. – Знаешь, старик, оказалось, что они только и ждали от меня чего-то подобного: нарушить запрет ради благородной цели, спасения человека, например. Я уже давно кандидатом на перерождение был, оставалось только подвиг совершить. И вот, пожалуйста! Я герой! И теперь Одиссей вынужден покинуть Итаку. И свою Пенелопу. Понимаешь, старик, смерть на земле, конечно, страшная штука. Она страшна неопределенностью. То ли все заканчивается и впереди небытие, то ли со смертью ничего не заканчивается. Но ты-то этого не знаешь! И неопределенность эта дает надежду! Ты можешь себе вообразить, что на том свете ты встретишь людей, которые ушли раньше тебя и вы снова будете вместе. А здесь же все по-другому! Я вот точно знаю, что после перерождения Любу уже не встречу! Точнее, даже если встречу, не узнаю! Ну, может, что-то такое мелькнет, что-то вроде дежавю, что был уже когда-то этот человек в твоей жизни, но полного узнавания не произойдет. Мы даже снова пожениться можем, но никогда не узнаем, что уже были женаты! – Борис наполнил свой бокал вином и жадно отпил половину. – Она плачет. Все время плачет. Я ей говорю, давай проживем дни, что нам остались в радости, давай путешествовать, давай сделаем все, о чем мечтали и чего так и не сделали. А она только плачет. И во всем тебя винит. Говорит, что если бы не ты со своим дурацким самоубийством, то мы много лет еще жили бы долго и счастливо.

– А ты тоже меня винишь? – спросил Алеша.

– Я? – Борис задумался. – Ты ведь меня не просил тебя спасать. Сам вызвался. Не мог по-другому. Уважать бы себя перестал. А что это за жизнь, когда себя презираешь?

– Но ты можешь меня обвинить, что я легкомысленно решил покончить жизнь самоубийством.

– Это пусть Михал Михалыч тебя обвиняет и судит, работа у него такая, а я – пас. Не знаю, как бы я себя повел на твоем месте. Может, учудил бы чего-нибудь и похуже.

– И когда ты нас покидаешь?

– Не знаю. – Борис пожал плечами.

– Как так?