Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы

Я обычно придирчив в том, что касается женской наружности. Могу окинуть даму взглядом: «Вот здесь бы немного отрезать, а здесь, наоборот, пришить», – при том, что являюсь противником пластической хирургии. Но над Любой я и мысленно не занес бы скальпель – настолько все в ней было гармонично. Даже прыщик на её безмятежном лбу показался мне полным красоты, и я его поцеловал.

Любушка тоже нашла меня привлекательным.

– Как пахнет, не могу оторваться, – сказала она, тыкаясь мне в шею. – Что это? 212? Ральф Лорен? Сальваторе Феррагамо? Или, может, какой-то крем особенный?

Какой еще крем. Я – мужик, а не пирожное глазированное. Из всех возможных на свете кремов в моем арсенале присутствует только крем для обуви. Думаю, это она феромоны мои унюхала. Ведь мы с Любой самой судьбой были предназначены друг для друга: как октябрьский переворот и крейсер «Аврора», как Ньютон и яблоня, как Леонардо и Винчи. Я представил, какие бы у нас с ней дети получились: красивые, воспитанные, – и удивился тоске, которая неожиданно стиснула моё нутро.

Любушка оказалась порывистой, беззащитной и временами трогательно нелепой. Ну сами посудите: вывихнуть ногу, посеять целый блок привезенных с собой сигарет, потерять собаку (лучше бы навсегда), заблудиться, отравиться пирожком, – и всё это в первый день на курорте!

Мне захотелось поразить её. Я откупоривал пиво самыми комичными способами (мне известны двадцать девять): при помощи глаза, зубов, зажигалки. Она по-детски хохотала, тряся своими светлыми локонами. Я блистал эрудицией: объяснял различия между интровертами и экстравертами, кричал на шести иностранных языках “ещё одно пиво, пожалуйста!”– и жадно ловил восхищение в огромных Любушкиных глазах.

Угощая её пиццей с оригами (трава такая итальянская, очень ароматная), я читал ей стихи собственного сочинения. Не первой свежести стихи, но на всех предыдущих дам действовало. Главное, чтоб имя в первой строчке было актуальным:

Прекрасная Любаша, оставим этот вздор,

У нас с тобой важнее ведется разговор,

Где взгляд – прикосновенье, вопрос и приговор…

Не успел дочитать, голова закружилась. А дальше такое началось… Из кресла меня будто катапультой подбросило, закрутило, понесло. Подняв глаза, я увидел прямо над собой бирюзу. Это было не небо. Это было море, по которому плыли корабли.

В отличие от меня, парившего в невесомости, большие корабли находились во власти земного притяжения. Вскоре и я его почувствовал. Миллионы тонн морской воды придвинулись, словно готовы были пролиться на мою голову, и корабельные мачты на меня нацелились. Я разглядел мир во всех его подробностях. Континенты, где столицы блестели; острова – зелёные, коричневые, розовые; Гольфстрим, на водного змея похожий; а также всякие там турбулентности и даже одно торнадо, зарождавшееся над Америкой.

Вокруг Земли кроме атмосферного оказался еще один слой: тончайшего золотистого плетения, вибрирующий, подсвеченный снизу. В некоторых местах он продырявился, но исходящие от нашей планеты лучи быстро латали его. Это просто чёрт знает что было – чудо невероятное, и Земля внутри этого чуда плавала защищённой, как младенец нерождённый в утробе матери. Только не говорите мне про озон – что я, озона не видел? Нет, то была чистейшая энергия любви, которую живые существа генерируют. Все-все-все существа. Любая птица над гнездом, любая девчонка, которая кролика гладит – все свой лучик наверх посылают. И наши чувства прекрасно просматриваются из космоса!

Испугавшись сделанного открытия, я кувыркнулся, молниеносно пролетел сквозь окружавшие Землю белые облака. Потом мимо чёрных туч, мимо каких-то похожих на зарницы вспышек, с невероятной скоростью приблизился к суше и, словно в водолазный костюм, втиснулся в своё тело, которое по-прежнему сидело в пластиковом кресле с пивной кружкой в руке.

На меня встревоженно смотрела Любушка:

– Тебе плохо? Ты весь побелел и глаза закатил.

– Сейчас… Сейчас…

Она терпеливо дожидалась, поглаживая своего Амошу. А я, как утопающий в спасательный круг, вцепился в поручни кресла. Мировой порядок вещей, к которому я привык за столько лет, показался непоправимо нарушенным. Блин, а ведь хвастал, что всё на свете знаю. Как объяснить? Заявить, что в астрал меня вынесло? – Примут за сумасшедшего.

Но с Любушкой я готов был поделиться.

– Люба! Дорогая! – начал я, унимая дрожь. – Со мной такое случилось… вот прям сейчас, не вставая со стула. Невероятное сумас… путешествие. Хочу повторить его с тобой… Ты, пожалуйста, зажмурься крепко, руку мне дай.

Она сразу поняла, что это серьёзно, и, робея, положила обе руки на стол. Я накрыл её ладони своими.

– Ты мне верь, всё нормально будет… Готова? Видишь что-нибудь?

– Одна темнота, – неуверенно ответила Любушка. Но её белокурая гривка уже встала дыбом в невесомости, и сама она сделалась легче пёрышка.

– Не бойся, лучше погляди на эту золотую оболочку вокруг Земли. Вот оно, сердце Севесей, высочайшая проба любви! Бьется, как живое. А ты знаешь, что без него весь наш мир давно бы разлетелся на атомы?

Над нами показалась Атлантика и остров, на котором виднелись белые домики с красными крышами – город словно полз в гору.

– Сейчас расскажу про это, я ведь всё-всё теперь знаю,– заторопился я. – В центре города старое здание с двориком. Прохладный такой дворик колониальный, плиткой вымощенный. Там журчит фонтан. В фонтане живут три черепахи, две тёмные, одна пятнистая. Они по очереди отдыхают на камнях над водой. Местные говорят – если увидишь трёх черепах сразу, можно загадывать желание.

– А сейчас черепахи там сидят?

– Две только. Третья пытается пристроиться, они не пускают. Но наши желания и без черепах исполняются. Астралу – гип-гип, сердцу Севесей – гип-гип, Любаша!

Почувствовав приступ эйфории, я повлек любимую дальше. Приятно было ощущать её рядом, напуганную и полностью зависимую от меня.

– Эх, притяженье тел – физика небес, мы парим в любви, мы теряем вес!

Мне захотелось показать Любе один цветник в Альпах. Метров пятнадцать в длину, в форме сапога.

– А что там растет? – поинтересовалась она.

– В центре – розы, гвоздики, петунии и фуксии, по краям – красные бегонии, королевские лилии, розы, пионы, а на самом кончике сапога – настурции. И над этой красотой пчёлы, стрекозы с бабочками и птицы летают: стрижи, сороки, голуби, щеглы, ласточки, соловьи – все вместе собрались. Чего только ни бывает в природе! Вон, бабуля ковыряется в земле, а внук ей помогает. Их предки разбили цветник в форме карты своей страны еще в восемнадцатом веке. Зимой тут, кстати, холодно – снегопады, обвалы. Но семья знает, что за них никто эту работу не сделает.

Любушка приоткрыла глаз и оглядела кафешку, надеясь обнаружить хотя бы один бутон или птичку из того альпийского рая.

– Как тебе это удаётся? – прошептала она.

На что я тоже шёпотом пошутил:

– А у меня очки волшебные.

– Вот эти?

– Ну да. У африканского колдуна выменял, на собственную душу. Шутка! И только в дымчатые стекла увидеть можно отсвет блёклый… Эдгар По, – объявил я автора строк.

2.

Она была сама любовь – благоуханная, робко помахивавшая ресничками. Ради встреч с нею я даже был готов терпеть её пса бешеной бойцовой породы, которого она высокопарно называла своим спутником.

Амок этот, поняв, что сразу расправиться со мной вряд ли удастся, принялся уничтожать меня по частям. Он тормошил меня, словно я был тряпочной куклой, и в его розовой крокодильей пасти оставались лоскутья моей одежды и плоти.

Я стал своим человеком в травмпункте. Хирург, едва завидев меня, хрюкал и требовал нитку с иголкой: «Тэк-с… «Дама с собачкой», эпизод пятнадцатый!» Он штопал меня, а брюки мои штопала Любочка, кротко склонив над ними белокурую голову.

И была в моей любимой некая недоговоренность, загадочность даже. Например, она почему-то зациклилась на кафешке, где мы познакомились, и готова была проводить там целые дни – обедая, ужиная, а в перерывах просто потягивая пивко или капучино и любуясь морем.

Пришлось несколько раз намекнуть Любе, что, мол, хоть я и понимаю – кафешка эта имеет ценность в качестве воспоминания о нашем первом вечере, и пейзажи рядом красивые, но существует проблема. Дело в том, что буфетчица здешняя кормит народ тухлятиной.

Недоеденное вчерашними посетителями мясо она пропускает через мясорубку, заворачивает получившийся фарш в блины и украшает это тошнотворное блюдо веточками свежей кинзы. А на следующий день присматривается: все ли постоянные клиенты пришли? На жалобы людей, что они провели ночь в обнимку с унитазами, с невинным достоинством отвечает: «Не знаю, мы с мужем сами всё это едим, прекрасно себя чувствуем». Очень грубая женщина. И мелодия мобильника у неё вульгарная.

По вечерам, вернувшись домой, буфетчица накручивает на бигуди свою чёлку, вставляет опухшие ноги в стоптанные шлёпанцы и усаживается перед телевизором. «Ой, смотрите-ка, наша клава пришла, – перемигиваются между собой герои сериала, – сейчас выпьет и реветь примется. Вот дурища».

Буфетчица наливает себе вина, делает несколько больших глотков и … начинает уплывать. Пот льется из всех её пор, смывает косметику с грубого лица – она за секунду становится такой, словно только что вынырнула из ванной. Не выпуская бокала, буфетчица лезет за салфеткой, второй, третьей. Разноцветные салфетки распадаются от сырости, превращаясь в маленькие комки, а новая влага всё прибывает, как вода на морском берегу. И непонятно уже, пот это струится или слёзы.

– С каждой рано или поздно случается, – Люба длинным ноготком аристократично стряхнула пепел прямо в лужицу кетчупа на тарелке, где лежала истерзанная ею сосиска, и улыбнулась, покосившись на буфетчицу: толстуха в белоснежном кокошнике в тот самый момент ловко обсчитывала очередных перегревшихся на солнце клиентов.

– Откуда ты такие подробности про неё знаешь?