Истории-семена

Вот оно, началось! Вопрос родился в уютной, потрескивавшей симфонией смычкового оркестра цикад тишине. Мальчик задумался, крепко, с опаской озираясь на старческую мудрость. Хоть разок так хочется превзойти чужой век, когда сам только начинаешь делать неуверенные шаги к собственной будущей погибели. Не посрамиться – вот что кружило листопад мыслей в голове ребёнка.

– Так сколько?

Прищур, от которого суховатый пергамент лица женщины покрылся множеством глубоких и тонких морщин, сделал взгляд Мираны одновременно необычайно загадочным и лукавым – будто та знала абсолют жизни на зубок. А ещё он помолодел до одного возраста с Валтой.

– Ну-у…наверное…, – промямлил внук, оттягивая время и проклиная каверзу допроса, – десять. Или меньше, или больше.

Её непроницаемо-многозначительный взгляд ввёл его в окончательный ступор. Валта тяжко вздохнул.

– Не знаю, – честно сдался он.

Сморгнув, бабка Мирана будто сбросила с себя загадочность, вновь приняв былую личину.

– На самом деле – всего один, – выдал истину голос вещуньи. – Запомни, Валта, раз и навсегда: любой иной оттенок – это всего лишь грязная разновидность других цветов. Чёрный, равно как и белый, оттенков не имеет. Это чистые цвета, идеал природы. Они способны испачкать все прочие цвета, либо вознести их к неописуемой красоте. Но сами непорочны и не разбавляемы.

Вновь тишина с примесью цикадной оперы восторжествовала в медленно чахнувших переходах дня в ночь. Валта вновь проиграл испытание, и смесь из стыда и возмущения окрасила его молочные в веснушках щёки пунцовой зарёю. Что за нелепость?! С какой стати он должен был знать, да и зачем? Он же не художник, чтобы разбираться в подобных тонкостях.

А бабка Мирана, не сводя глаз с дали, что впитывали краски слабевшего заката, будто ощутив по соседству жар мальчишеского румянца, вновь нарушила мирозданную тишь:

– Обиделся? А вот и зря. Я тебе не проверку строю, Валта, хотя ты иного мнения. Как же, молодые всегда зрят в словах стариков лишь тычки носом в пол.

Глаза внука расширились от удивления, рот сам собою раскрылся, но издать хотя бы аханье мальчик не смог. Подумать только, бабушка читала его мысли!

– Конечно, тебе виднее, – продолжала Мирана. Её сутулая осанка вдруг на глазах выровнялась, потеряв полвека, а может и больше. – Старики, как этот закат, Валта, вся их жизнь на ладони, вот протяни руку и возьми. Читай, листай с самого небесного верха до горизонта, до финишной прямой.

Валта заворожено внимал звуку голоса. Вслед за молодецкой осанкой голос Мираны зазвенел чистым переливом колокольчика юности – бабушка уже не была таковою, под старой оболочкой, как в коконе гусеницы, пульсировала живая энергия молодости.

– Каждый вопрос требует ответа. Зачем? Чтобы выявить истину, Валта. Мудрость рождается из копаний, долгих, бесконечных тяжёлых махов лопатой. Каждый взмах – догадка. Пока не уткнёшься в клад. Так вот, пока ты ещё мал для лопаты, но на её взмахи твоя душа отзывается, я же гожусь на роль землекопа. Всё, что тебе остаётся, Валта, принимать комья и раскладывать их ровными рядками.

Внук нервно сглотнул подступившую слюну. Вот и бабушкина кожа, обвислая на шее и высохшая до тонкого в пятнах папируса на руках, подтянулась и увлажнилась молодостью. Ни следа того, что звало себя дряхлостью, сущей старостью. И запах не тот, не сухой и кисло-пыльный с душком отмирания – тело Мираны источало свежую сладость бодрости с щекочущей нос перчинкой.

Валте нестерпимо захотелось, чтобы эта юная незнакомка, впившаяся в гаснувший закат своим туманным взором, повернулась, а старость вновь чертила линии отживших эпох на привычном лице Мираны.

– Мудрость не всегда ясна как сегодняшний день и сладка как малина за нашим домом, Валта, – продолжала исторгаться звучная мелодия изо рта молодой Мираны. – В одиночку истина горче полыни и острее красного перца, беспощаднее огненных стен и безразличнее северных льдов. Но из уст старика, как правило, мудрое слово звучит, как завет мертвеца: занудно, ненужно и напрасно. И знаешь, что, Валта, пройдут годы, десятки лет, и однажды тебе настанет пора делиться нажитой премудростью. Уж ты сам сломаешь голову, как её преподать – под каким соусом или сиропом, – чтобы она прижилась и переварилась в сердце твоего внука. Только тогда, на своём горизонте, ты невзначай вспомнишь. Не всю меня, нет, но частичку, возможно имя. Это и будет ключиком к тайнам, которыми ты примешься делиться. Только не всё сразу, по крупице, по зёрнышку, чтобы не вспугнуть любопытную птаху внутри твоего наследия.

Вот и закат обрёл цвет сливочного масла со слабым размытым золотистым кантом у горизонта. Отчего-то в последних сполохах мальчик затревожился, как никогда в жизни, пусть та ещё и была коротка по меркам взрослых.

Тени подкрались и окружили их, набросив на лица дрожащие, дымчатые вуали. Мирана наконец оторвала взор от дали и устремила на лицо внука, что белело в близящейся тьме, подобно холодной луне в ненастную ночь.

Наваждение пало – перед Валтой как и прежде была его бабка Мирана, сутулая, с морщинистым лицом. Лишь глаза сверкнули пронзительно.

– Что? Напугала тебя старая бабка? – усмехнулась женщина. Старость вытравила мелодичность колокольчика в её голосе. – Не боись, внучок, тебе так долго до твоего горизонта. Ещё столько дорог пройти, рек переплыть, неба перепахать. А мой, вот он, там, до него рукой подать. Но не завтра, и не послезавтра уж точно.

Валта вдруг набрал в лёгкие воздуха, ещё тёплого, не остывшего в последний вечерний час, и осмелился:

– А если смешать чёрный с белым, тогда что получится?

– Хороший вопрос, хороший вопрос, – улыбнувшись, задумалась бабка Мирана, но её заминка оказалась скоротечна, как закат. – Игра в жизнь, вот что выйдет из этой мазни. Чёрный и белый – цвета мертвых. А мертвецы не способны жить, они только существуют, играют в жизнь.

Ну вот, подумал Валта, снова-здорово, опять знакомая шарманка. И тут его сотрясло: но ведь сегодня не пасмурно, так отчего в голову бабки Мираны червяком просочилась угрюмая мысль?

– Но мы не мертвы, – жалобно отверг её истину его слабый голосок.

– Разве? Доказательств жизни нет, Валта, – по щекам мальчика пощёчинами прошёлся сухой шелест её безжалостности. – А вот смерти – хоть отбавляй.

Внук беспомощно окунулся внутрь, но уныло сознался себе: старая карга вновь права, ни единой зацепки в опровержение её слов у него нет.

А она вновь включила внутри провидицу и чтеца людских страхов, обдав сверху юным озорным взглядом.

– Но с другой стороны, только мёртвые знают цену жизни и ею играют на полную катушку, бесшабашно, без оглядок назад. Идём в дом, Валта, на улице чернеет.

Наверное, она оговорилась и вместо «чернеет» имела в виду «темнеет». Но из окна, стоя в центре залитой искусственным солнцем комнате, Валте превосходно виделось, как узкая, едва проступавшая линия горизонта набухла и впрыснула в мир тьму, очернив воздух улицы.

И впервые в своей коротенькой жизни он согласился со словами женщины, юной незнакомки, смутно познавая и принимая в сердце правила игры.

Превыше всего

Когда он появился на свет, ещё не было изобретено время, землю не топтали ноги людей, которые придумали бы летоисчисление. Равнина, зачавшая его и породившая в одно, безусловно, прекраснейшее утро, ласковой и заботливой матерью взрастила его и дала имя, которое приросло к его сердцевине, как корни к земле их питавшей.

Поначалу делоникс рос тонким и робким деревцем, но спустя столетие его ствол уплотнился, а с крепкой корой набралась и уверенность, что никто ему не угроза, ведь он по-прежнему пребывал под защитой матери-равнины, для коей оставался младенцем.

Когда минуло ещё столетие, а за ним другое, делоникс окончательно окреп и возмужал, ему страстно желалось – показать матери-равнине всю мощь своего естества, и тогда он впервые зацвёл. Его соцветия горели алым пламенем, покрывая длинные ветвистые длани. С той поры в равнине краше его не произрастало древа, а цветы его спорили с иными в яркости и пышности.

Воздушным листопадом пронеслись столетия, коим счёт не вёлся – люди уже бродили по земле, всё дальше заселяя её девственные уголки, но разум их ещё блуждал во мраке сна. Но что-то уже менялось вокруг: первым переродился ветер, перестроив направление, затем задрожали камни, которые держали землю, последней вспучилась и поднялась стеной вода. Мать-равнина слышала близившуюся гибель и в последнем порыве, устремила любовь свою к отроку, который, как и она, был обречён. Задрожала земля, и трещины изуродовали некогда зелёное тело равнины, но матерь ещё держалась, на последнем вздохе, она удерживала молодые корни сына, противясь приговору свыше.

В равнину пришла вода, безразличная к жизни – холодная и бесстрастная смерть. Она погребла мать-равнину целиком, но маленькому чуду всё ж нашлось место среди бескрайних водных гладей. На исторгнутых с глубин камнях высоко стояло древо с огненными цветами – назло всему делоникс жил в последнем благословении павшей родительницы. И пронзительно-пламенным рубином, пурпурным маяком простоял он много веков, пока воде не наскучило киснуть и стоять на месте, и в один прекрасный день её воды устремились назад, высвободив на свет мёртвое тело равнины. Когда вода полностью ушла и болотистая почва просохла, оказалось, что посреди пустыни на громадном утёсе высилось дерево, а корни его прежде нежные и гибкие, окаменели и приросли к камню.

Время текло, уподобившись быстрокрылым водам рек и океанов. Былая равнина менялась, жизнь гуляла по её просторам, делая остановки и уходя восвояси. Земля под движением времени поднимала камни и почву, доходя сиротливому делониксу до середины ствола, а затем опадала ещё ниже. Однажды, в пору, когда люди уже осознали время и дали начало его отсчёту, в равнину пришла юная пара: юноша и девушка – на пороге взросления. Их взору предстал могучий делоникс, несокрушимый, возвышавшийся высоко над землёю. Часть боковых корней его крепко цеплялась за скальные камни, посередине щербиной зияла пропасть, в которую спускалась прочая часть корневища. И так пронзительно цвело неведомое людям древо, так стойко зиждилось оно на дырявом каменном утёсе, что покорило юные сердца, отныне став их священным тотемом. Равнинные земли, колыбель огненного дерева, облеклись сакральным покровом и внушали священный трепет и молчаливое уважение отныне всякому, кто ступал в их пределы.

Но как быстротечно время, чьё дыхание песчинками просачивается меж пальцев, так и память людская тускнела и слабела. Казалось, один делоникс не ведал отдававшего прахом дыхания лет, гордо неся дозор бессчетных жизней.

Утёс – его обветшалый пьедестал – наполовину ушёл в землю, но не достаточно низко, корни всё также свешивались над камнями и песками равнины.

Что-то изменилось в мире вновь, но уже целиком в том был замешано племя людское. Человек шёл по планете, исчисляя, вымеряя и столбя каждый неизведанный и забытый им когда-то кусок земли. Завоевание напролом и вопреки всему, нахрапом, огнём и мечом, кровью и водой, жизнью и смертью. Недолог оставался тот час, когда и равнина должна была пасть к ногам потомков той первой пары, что в далёкой древности скромными гостями ступила в девственную колыбель пламенного дерева. Делоникс уже слышал в воздухе доносящиеся издалека крики своих близившихся палачей, дробящий стук их, не знавших устали и жалости, топоров и яростное шипение вечного спутника людей – пламени, казнителя с бессчётными именами: Вечного Пожирателя, Испытывающего Иступленный Голод.

И вот, когда предначертанное сбылось, и люди вновь вторглись в земли равнины, без былого прежде уважения и почтения, и принялись было по привычке жечь и рубить, среди всего прочего, что покрывало равнинное тело, предстал пред ними делоникс, гордый, непреклонный великан на каменных останках былого величия. Царь отходящей эпохи, правитель архаичного мира, которому места в новом не имелось. И как истинный патриарх, древо целиком облачилось в пурпурные одежды цветов, что пылали истово, пронзительно, напоследок прощаясь с колыбелью, что так долго и щедро хранила жизнь. Алая песнь, пламенное прощение гасителям пульса.

Вздох восхищения вырвался из людских ртов, стон сожаления и извинения сотряс их души и сердца. Не посмели, не тронули. Кольцом отгородили утёс с бесстрашным владыкой равнины, не желая гибели подобной красоте, остальную же землю предали печальной участи грядущих перемен.

Столетие прошло, за ним ещё три кануло – город воздвигся на том месте, где возлежала прежде равнина, большой, шумный и подобно дереву пустил протяжённые корни глубоко в землю. Старый делоникс стоял, как ни в чем не бывало, в сердцевине юного града багровым ориентиром, сигнальным флагштоком со знаменем цвета крови, маяком соблазна и преклонения. Горожане гордились огненным древом, оно вновь отвоевало в людских сердцах былой трепет и почтение. А однажды вблизи подножия делоникса заложили начальный камень первого городского университета – вместилища и распространителя памяти знаний всего человечества.

Через несколько десятков лет кропотливого строительства вокруг терпеливого дерева вырос целый городок для учёных мужей и женщин. Город внутри города. И делоникс, словно живое сердце на разбитых камнях пульсировал пунцовым цветом, возвещая о своей долгой и стойкой истории. Люди почтительно останавливались пред его свисавшими корнями и даже завели чудной обычай – касаться кончиков корней притом загадывая сокровенное желание.

– Почему так трепетно отношение к старому делониксу? Ведь подобных ему ещё найдётся немало, – однажды прозвучал вопрос близь дерева.

Сверху, будто упрёком, россыпью палых лепестков пролился багряный дождь, щедро сдобрив маковку непонятливого существа. Старый учитель, которого в раздумьях застал вопрос, почтительно склонил голову пред старейшиной города и дал ответ тому, чьё сердце ещё было на пороге взросления:

– Да, делониксов не мало, и то правда. Но подобных этому нет. Превыше всех невзгод это дерево. Столько испытаний, бедствий и трагедий прокатилось за века и тысячелетия по этому месту, а он выстоял, уцелел и достиг нашего времени, чтобы служить нам светочем Прометея, задавать пульс городу, сиять путеводной звездой и напоминать – кто мы есть во всей вселенной.