Истории-семена

– Постою, будь покоен, – не отводя взгляда, отозвался мальчик и кинул вслед прошедшему мимо него Сэндэлиусу, – только поторопись, а то та старушка уж больно настырная и изворотливая, боюсь, она своего добьётся.

Как ни чувствовал устали после временной отлучки прислужник, а припустил со всех лап к реке Стикс, что преграждала путь к Тартару, где в чёрном дворце на костяном троне восседал господин.

В огромном базальтовом гроте, откуда во тьму простиралась река вечности и сущего мрака, как всегда ожидал новых усопших Харон, угрюмый старик, единственный перевозчик душ в подземное царство. Его громадную лодку, тёмную, как и всё, что окружало переправщика, венчали маслянисто-жёлтые кости, отчего судёнышко всё же, по меркам Сэндэлиуса, имело не такой трагический вид. Харон вздрогнул, поняв, кто к нему пришёл.

– Что нужно стражу у ледяных вод Стикс, когда быть ему велено в другом месте и покидать его строжайше нельзя? – прошуршал сухими листьями голос перевозчика. Церебер к изумлению своему уловил оттенок страха в слепых очах Харона.

– Переправиться, лодочник! – прорычала серая голова. – И поживей! Не с душами договариваешься, а с прислужником господина!

Второй раз спросить старик не решился, уважительно пропустив в лодку волка. Недаром о церберах дурная молва ходила по всему подземному царству, конечно, по большей части, пустой трёп, но в таких особенных случаях, как теперь, очень даже полезный.

Лодка, заметно отяжелев, сильно просела, едва не черпая краями аспидные воды Стикс. Харон оттолкнулся длиннющим шестом от каменного причала, и ладья сама устремилась в путь, бесшумно взрезая толщу непроницаемо-тёмных вод.

– Чего сам-то не поплыл? Я знаю, что церберы – отменные пловцы, – ворчливо, исподтишка проскрипел ржавым металлом глас переправщика.

Ему ли, старейшему из служителей Тартара, прогибаться пред каким-то псом, пусть и трёхголовым, который к тому же не уплатил за провоз. Харон дотошливо подсчитал убыток и кривился: он терпеть не мог, когда нарушался маломальский закон подземного мира.

– Как будто неизвестно тебе, старик, что любой, кто коснётся вод вечной Стикс, навеки станет её добычей, – грозный рык извергся из чёрной пасти волка. – Даже церберу не под силу одолеть мощь её вязких вод.

Но том разговор прекратился. В непроглядной тьме, в неодолимо мёртвой тиши, где места не было слабейшему из ветров, мерно шла к Тартару ладья, и вскоре её нос легонько ткнулся заветного причала.

Всю переправу помыслы Сэндэлиуса возвращались к мальчишке. Дивился он тому, что так трепещет сердце его от боязни не выполнить обещанное, страшился, что мальчик падёт духом и тогда духи рванут к Стикс, а лодки там не найдут. Выбравшись из судёнышка, которое тут же высоко поднялось над водою, цербер строго-настрого повелел переправщику ожидать своего возращения, старик, скрипя гнилыми зубами, нехотя согласился.

В Тартаре, начиная от скорбного причала до самого дворца, кругом разливался свет. Но не был он подобен дневному, наземному. То бессчетное сияние погостовых свечей тихим, тусклым мерцанием растекалось по каменистой земле. Ибо не зря говорится в книге Аида: свет подземному царству дарят свечи поминальные из мира живых. Хотя, даже в кромешной тьме волк всё равно без труда отыскал бы путь во дворец господина, на то даны при рождении ему были исключительные нюх, слух и зрение.

Трон пустовал, что привело в немалое замешательство прислужника.

– Он подойдёт, Сэндэлиус, – раздался за спиной цербера медовый женский голос. Волк еле вздрогнул, тут же признав госпожу, и склонился к её ногам, когда она предстала пред ним.

Персефона, юная, цветущая дева с цветами в густых золотистых волосах, всегда немного смущала Сэндэлиуса. Её, не вязавшаяся с чернотой и строгостью дворца мягкость и ласковость, порой на грани панибратства, вводили в замешательство стражника. Другое дело, господин. Аид был не из тех, кто от наплыва чувств тает, словно свеча, хотя и его чересчур суровым прислужник назвать не мог. Возможно, в юные годы владыка подземного царства и был временами, так сказать, не в духах, но всё кардинально изменилось с приходом Персефоны. Обычно царь представал отрешённым, храня на лике холодность и безразличие. Но стоило ему поймать на себе взгляд лучистых, подобных небесам, – теперь Сэндэлиус знал, что это такое «небо», – ясных глаз супруги и его угольные очи наполнялись золотистыми искорками. Теперь-то цербер понимал – у Аида иной спутницы быть не могло.

– Мне даже интересно стало, – мягко пролепетал голосок госпожи.

Как обычно, в пику здешней моде, она облачилась в белейшую тунику, безусловно, подчёркивавшую все достоинства божественного тела.

– Что интересно тебе, моя царица?

На сей раз голос, мужской и густой, как зимняя ночь, донёсся из-за костяного трона. Из глубокой тронной тени выступил в слабый свечной свет господин, Аид собственной персоной. Чёрная, скорбная туника струилась на могучем теле, голову венчала серебряная диадема: прост и скромен царь подземного царства, как и сама смерть. Цербер склонился в повторном поклоне.

– Страж? Что случилось? По какой такой веской необходимости, ты осмелился покинуть пост?

К удивлению волка в тихом, замогильном голосе господина не было и намёка на гнев, скорее, любопытство.

– Вот и мне интересно, мой царь, – звонко прощебетала Персефона, прильнув к груди супруга.

Цербер осмелился воззриться на владыку всеми тремя головами, очи стражника полыхали багровым пламенем, кроме того, единственного глаза, что сверкал золотой звездою. Это изменение Аидом тут же было замечено, в чернильном взгляде господина вспыхнуло изумление, которое тот тут же постарался погасить.

– Господин, прошу, выслушай, – сбивчиво начал Сэндэлиус. – Никогда в жизни не осмелился бы я сойти со священного мне места, если бы не мальчишка. А всё из-за меня, вернее, головы моей, что утратил я по вине Геракла и о которой тосковал отчаянно. Я дал слово Парису, обещал замолвить слово и предстать пред очами вашими. Он там стоит и ждёт…

– Постой, постой, прислужник! – Аид выставил перед собою руки, силясь притормозить неслыханный по силе поток слов. – Объяснись, как следует, не тараторь, ушам моим больно от громких слов твоих.

На этот раз волку удалось совладать с собою. Аид узнал о Парисе, утопшем по своей воле отроке, о душе Поллукса, отца мальчика, которая недавно сошла в Тартар по вине громадного серого волка – третей части цербера. Мальчишка и пошёл вслед за отцом, чтобы упросить подземного царя, вернуть Поллукса назад, пусть и в чужом теле.

Выслушав обстоятельный рассказ цербера, господин нахмурился, глубокие тени раздумий залегли вокруг его глаз – ни искорки в них, ни всполоха. Персефона же, напротив, взирала на супруга с воодушевлением и надеждою.

– Ты понимаешь, что это идёт вразрез моим же законам, прислужник? – задумчиво изрёк, наконец, Аид. Его чёрные очи в отличие от покойного голоса взирали на стражника грозно и полнились негодованием. – Если я выполню то, о чём ты просишь, об этом узнает весь Тартар да и за его пределами тоже. Всяк вознамерится вернуться назад, тыча твоим примером, а я не смогу отказать, потому что пошёл на поводу у цербера и какого-то мальчишки, о котором, кстати, я ничего до сих пор не знал.

Тут решила вмешаться Персефона, на что, втайне, и надеялся Сэндэлиус.

– Царь мой, – залепетала она самым елейным голоском; взор её ловил угольные очи Аида, тот упрямо отводил взгляд, прекрасно ведая, что попадёт под очарование супруги, как мотылёк в сети паука. – Ты владыка Тартара и твоё слово нетленно, но и справедливо. Сэндэлиус прав, данное слово держать следует. – При этих словах царь вздрогнул и поддался-таки власти небесным очам вечно юной девы. – Кроме того, с твоего согласия Геракл, любимчик Зевса, похитил нашего стражника и изувечил того. Если бы не та давняя история, Сэндэлиус не оставил теперь пост и не дал юной душе слова.

– И что же ты предлагаешь, моя царица? – голос Аида смягчился, как воск оплавляемой свечи, в глазах заплясали искорки. – Чтобы я вернул мальчишку и его отца?! Тартар сущий! Это уже ни в какие подземные врата не идёт! Это нарушение… попрание моего уже Слова.

– Господин, – робко осмелился вклиниться в речь супругов волк, если приглушённый рык можно назвать робким, – этот мальчишка, Парис, он должен был прожить долгую жизнь. Вам ли не знать, что церберам доступно зреть судьбы смертных. Мальчик, конечно, сглупил, но он весьма достойный отрок.

– А его отец?

– Без отца семья не протянет до следующей зимы, господин.

Тут Персефона подошла к стражу и ласково тронула его за кончик носа, чёрная голова вздрогнула, но с готовностью приняла нежданную ласку. Подобные церберу создания, ласки-то толком и не ведали; для Сэндэлиуса редкие знаки доброты походили на ярчайшие вспышки молний – внезапные и пугающе притягивающие.

– Мой царь, – туманно произнесла госпожа, – ты не нарушишь закона. Если мальчик и его отец пали так или иначе по вине цербера, а, значит, косвенно, и по твоей вине, уж прости, что снова вывожу эту давнюю историю, но вернув их души наверх, ты лишь исправишь свой, так сказать, огрех. Дай мальчишке сорок лет, а его отцу – в два раза меньше. Это справедливое решение для царя.

Всё же помедлив, Аид коснулся диадемы, точно окончательно в чём-то убедившись, и сообщил тихим, величественным голосом:

– Что ж, так и быть тому. Но больше не смей сходить с места, стражник! Не прощу, так и знай. – Суровый тон тут же ушёл из голоса владыки, Аид обеспокоено вопросил. – И кто же постережёт проход в подземное царство, пока ты, прислужник, вернёшься обратным путём? Ведь как только я произнёс, всё случилось, пост уже пуст, а души скоро очухаются и хлынут к Стикс. Мне беспорядка не нужно.

– Пусть до моего прихода покараулит старший брат мой, Орф, – предложил с готовностью Сэндэлиус.

Двуглавый Орф, цербер не такой покладистый, как его младший брат, обитал неподалёку от поста стражника. Аид согласился, мысленно призвав на временную службу другого цербера. Тот отозвался протяжным раскатистым воем.

Сэндэлиус низко склонился в благодарном поклоне пред царственной четой, а после был отпущен восвояси. По пути к Харону, что в ожидании, наверняка, честил трёхглавого волка, на чём есть тьма, Сэндэлиус поймал себя на удивительной мысли: а ведь впредь ему скучно будет нести службу без настырного мальчугана с глазами-маслинами.

Но слово данное он сдержал.

Пожалуй, придётся Орфу простоять чуть дольше, уж больно тянуло серую голову наверх, да и близкая ночь обещала одарить мир круглой луной. Во мраке волчьи глаза довольно полыхнули пурпуром и золотом.

Игра в жизнь

Все мы мертвецы, кочующие по телесным оболочкам. Мы начинки, наполнители для мясных пирожков. А жизнь наша от рождения до смерти – отрезок, строго, скупо вымеренный свыше. И каждый миллиметр нашего существования – имитация жизни. Ведь мертвецы не способны жить, они только существуют, играют в жизнь.

Так говаривала в ненастные дни бабка Мирана, тогда её выцветшие до серой мути глаза смотрели поверх белобрысой макушки Валты, задумчиво, в никуда. Эти слова не то чтобы пугали внука, но неизменно будоражили в нём смесь неприятных чувств, к коим обязательно примешивалась армия противных мурашек. А ведь в свои полные десять лет (к тому же с половиной!) Валта прекрасно знал, что мурашки – признак слабости и трусости, и всякий раз, когда небо хмурилось, а очи старушки серели в унисон непогоде, мальчик и ждал слов Мираны и надеялся, что она наконец-то забудется: эти разы – настоящее испытание, которое он с треском проваливал. А старушка как заведённая всё трындела об одном и том же, ни дать, ни взять – старая карга, как втихомолку ворчал на неё отец. Возможно, он в чём-то прав.

Бывало, на серебровласую Мирану находило, и она устраивала особую проверку внуку. Суть состояла в том, что старуха задавала какой-нибудь с виду простой или очевидно нелепый вопрос с «подковыркой», на который, как правило, ответ знала только она одна, да ещё такой, что у Валты внутри всё обрывалось от осознания собственной глупости. Зачем ей это было нужно? – оставалось только гадать.

И сегодняшний день не стал исключением для очередного «заскока» бабки. Точнее вечер. Как и бабушка, внучок обожал встречать и провожать закаты – наверное, единственная ниточка, сближавшая без слов юного отпрыска и доживавшую на завалинке свой век старуху. Закат выдался краше некуда: чистое небо и мягкие, переходившие друг в друга пласты палитры. Почти нежное перетекание голубой стали в блёкло-голубой, в серовато-белый, в золотистый, ванильный, коричный, охряный. А на самой линии горизонта чернильная гладь.

– Сколько оттенков у чёрного цвета? Как думаешь?