Веселый Роджер

Жарко. Или кожа горит? Не могу разобрать. На всякий случай убавляю сплит на семнадцать градусов, опускаю жалюзи, раздеваюсь до трусов. Хожу некоторое время по квартире. Ничего не хочется.

На кухне висит фотография Вериных сисек в мокрой майке. Вера повесила недавно, чтобы перед тем, как в студию ехать, я на нее сначала смотрел. Она ведь обычно уже уходит к тому времени, как просыпаюсь.

«Каждый день моя грудь будет первой, которую ты увидишь!» – гордо сообщила мне, радуясь, до какой хитрости додумалась.

Так, теперь мне уже холодно. Захожу в комнату, смотрю на разбросанную одежду, взгляд цепляется за пиратский флаг над кроватью. Накатывает тошнота, то ли от таблеток натощак, то ли от понимания того, кем я стал, какая жизнь предстоит. Прошлые цели вдруг тускнеют, кажутся глупостью. Злюсь, аж рычу. Запрыгиваю на постель и сдергиваю этот гребаный флаг. Это непросто: ткань крепкая, прибита качественно. Но ничего, поддается. Отрываю с треском.

Он немного пыльный, я даже чихаю. Заворачиваюсь в черную ткань, сажусь на пол у кровати и давлю себе на виски.

Говорила же, что любит… Ничего понять не могу. Ведь говорила. Зачем? Настя тоже говорила, впрочем.

Ну, вероятно, Артём на самом деле в постели хорош… или на что там бабы ведутся?

Все в моей жизни по-дурацки сложилось. Опыта не так много в этом деле. Особым красавчиком никогда не был, чувак как чувак. На шестнадцатилетие одна знакомая «дала» в ванной… в честь подарка на день рождения. По пьяни было и как-то скомканно, но мне все равно понравилось. Потом еще пара подобных случаев, а дальше все – роковое знакомство с Анастасией Чердак. «Ну и дурацкая фамилия», – подумал я тогда. С семнадцати лет все мои эрофантазии включали только одну Настю. Год ведь за ней таскался, ничего, тварь, не позволяла. Правда, видимо, только за руку со мной и хочется держаться. И котируюсь, лишь когда все остальные отказались.

А я ж верным ей был, хотя в том возрасте возможности уже стали появляться. Честный идиот.

А потом ее папаша, как в боевике, меня по башке шарахнул и в машину. Держал в подвале какой-то дачи за сто километров от Москвы, на отшибе. У озера. Сбрызгивал бензином и поджигал. В перерывах дочурка его раны чем-то вонючим мазала, пальчиками своими мерзкими водила непонятно с какой целью. Наверное, чтобы не подох раньше времени. И так каждый день, а может, час, не знаю.

Время пропало, превратилось в сплошную агонию со всплесками резкой и монотонной боли, пульсирующей и рвущей на части. Кормили только хлебом и какими-то наркотиками, чтобы от «ощущений» в перерывах не откинулся. Пока она чем-то мазала, гладила меня, тварь, он зачитывал лекции исправительные.

Я ж во всех грехах признался после первого же поджога. Все подтвердил, что только он хотел. На каждый вопрос кивал и хрипел: «Да-а-а-а». Лишь бы закончилось. Но он продолжал чистить мою душу и помыслы. Иногда икону притаскивал, чтобы я прощения просил за содеянное. Что я только не делал и не говорил, лишь бы прекратить… Без толку.

Дочь свою он запугал до поросячьего визга. Но я ее в этом не виню, любая бы согласилась. А иначе – он бы обвинил ее в бл*дстве и тоже, поди, начал «очищать» от греха. Съехала крыша у Чердака. Подох он потом от инфаркта в психбольнице, в короткий момент просветления.

Нашли меня как раз вовремя, потому что уже не было сил никуда бежать. Просто едва держался на коленях, облитый бензином, и понимал, что не могу пошевелиться, не то что до озера доползти.

А потом снилось это постоянно. Ее прикосновения, любимой моей Настеньки, и следом боль. Зациклило. Говорят, что психотравмы у взрослых – явление редкое, но я до сих пор не могу выбраться. Столько лет прошло, а после каждого ласкового касания жду новой боли. Причем не сразу это началось, а примерно через полгода после случившегося. В голове ведь крутил постоянно, вот и перемкнуло. А потом как развернулось – мало не показалось!

Наверное, так должно было случиться. Это я уже переключаюсь на Артёма и Веру. Видимо, она увидела в нем нечто особенное, что доступно лишь женщинам. Он на самом деле герой, я-то знаю. Сколько раз заступался за меня в школе. А когда на льдине плыли, горячий чай из термоса сам не трогал, а меня отпаивал по глотку. Артём только делал вид, что хлебает, но я-то видел, что притворяется. Чтобы мне больше досталось. Ноги мне грел, успокаивал, что сейчас мой папа на вертолете прилетит и спасет нас. Мне-то уже девять было, знал, что папа не успеет из Сочи в любом случае, но все равно верил, потому что уверенно Артём говорил. Его уверенность в своей правоте всегда подкупала. Он хоть и козлина редкостная, но создавать видимость того, что всё под контролем, умеет. Да и надежный он, что тут говорить, пока хочет этого. Его способности тогда нас спасли.

А когда меня нашли после «отдыха» на даче Чердака и я приходил в себя в больнице, то впервые видел, как брат плачет навзрыд. Я даже никогда не попрекал его в случившемся со мной, хотя какое-то время, признаюсь, винил. Его слезы тогда потрясли.

Возможно, если бы я нашел время поговорить с ним по поводу Веры и его ВИЧ по-хорошему, все могло бы сложиться иначе.

Еще и работы нет до кучи. Вот ведь лето выдалось! Каждое очередное лето пытается меня добить, превзойти предыдущее.

Какое-то безразличие внутри, пусто. Больно и пусто, будто кровь в венах остановилась. Не несется, а дрейфует, как на море в штиль. Все остановилось. Я остановился, замер на орбите. Даже не горю – так, тлею. Никого не хочу видеть. Вот бы они все сами договорились между собой меня ни о чем не спрашивать.

Принимаю решение прятаться, отлично осознавая, что никто не станет искать.

В дверь настойчивый звонок. Идите к черту, занят я. Так и сижу в своем флаге на полу, гипнотизируя пачку с транквилизаторами.

Щелчок замка заставляет вздрогнуть и вскочить на ноги. Ключи есть только у меня, мамы и Веры. Таращусь на дверной проем целую секунду, пока не заходит она.

* * *

Нет, она не заходит, а залетает.

Вера залетает в комнату и смотрит на меня с такой ненавистью, что все придуманные для встречи слова застревают в горле, даже «привет» с лету не выходит. Она слегка растрепана, волосы копной по плечам. В том же цветастом платье, что была утром, но босиком, хотя не слышал, чтобы разувалась. Ноги грязные, на левой коленке большая красная ссадина. Я смотрю на нее, жду объяснений.

– Зачем пришла? – спрашиваю холодно. Одолевают смешанные желания обнять и накричать. Борюсь с каждым.

Она молчит, решительно подходит, серьезная, брови сведены в кучу, губы плотно сжаты. Собранная и сосредоточенная, словно на экзамене. Размахивается и со всей силы бьет меня по лицу.

Жжет одна пощечина, потом вторая, третья. Я поднимаю руки, блокируя удары.

– Прекрати!

Понимая, что останавливаться Вера не собирается, хватаю ее за запястья, скручиваю, она вырывается, начинает кричать. Я тут же отпускаю, она снова лезет в драку, стараюсь увернуться. Если бы не столько эмоций – обида, злость, отвращение – на ее лице, то действовал бы решительнее. А так… теряюсь. Догадки начинают скрестись внутри неприятно и болезненно, но пока гоню их.

– Ублюдок! – сообщает мне Вера новый статус. – Да как ты мог?! Еще и уклоняешься! Ненавижу, – бросает пылко, задыхаясь.

Флаг, в который я кутаюсь, падает, она продолжает сыпать ударами.

– Да что случилось-то!? – Хватаю ее за плечи, хорошенько встряхиваю, пытаясь привести в чувство. – Жених обидел опять? Неужели?! Так ты по адресу, проходи, располагайся, – киваю на кровать.

Вера резко замолкает, я тут же освобождаю ее. Она отходит, опускается на корточки, прислонившись спиной к стене, закрывает лицо руками и тихонько плачет. Былая, несвойственная ей решимость испаряется без следа. Кажется, в этой драке победил я, противница полностью повержена. Но ликовать отчего-то не тянет.

Осознание того, что я полный идиот, уже пришло, но все еще, скорее из упрямства, продолжаю стоять на своем. Смотрю на нее во все глаза. А ведь ей плохо. Кожей ощущаю исходящее от Веры отчаяние, как тогда, в баре. Хмурюсь, стараясь мыслить хладнокровно, будто меня не касается.

Кустов опять тебя трахнул без презерватива, что ли? Пришла переживать следующие волнительные полгода?

Просто уже трясет от одной мысли, что она с ним… он с ней… да еще и без барьера. А я… За руку держал? Пальцами трогал?

На хрена она опять приперлась?!

Хватит, где-то у меня должна быть гордость. Надо заканчивать этот цирк, разрывать наш гребаный треугольник.

Но ее беда, как и обычно, трогает не меньше, чем моя собственная. Ее горе царапает тупым ножом по физическим шрамам. А слезы выворачивают проклятую Чердаком душу наизнанку. Даже после того, что случилось, предложите мне сдохнуть, чтобы Вера перестала страдать и оказалась здоровой, – сдохну сейчас же.

Подхожу, присаживаюсь рядом.

Не мужик, а тряпка. Презираю себя, но понимаю, что помогу снова. Не так, как в прошлый раз, конечно, но добивать не стану. Шепчу:

– Девочка моя… – Как-то сипло выходит. – Ты скажи, что мне сделать. Я сделаю. Хоть что. Только не плачь так сильно.

– Как ты мог меня бросить, Вик? – спрашивает Вера, часто, тяжело дыша. – Ты ведь говорил сто раз, что ни капельки не любишь, ну почему тогда так хорошо относился?

Она не кричит, не пищит, не ноет. Рассуждает практически спокойно, но от ее ровного тона внутри все переворачивается. Она топит меня пустотой в глазах, монотонностью речи. Вы представляете себе море после шторма? Эту лживую тишину, обманчивую умиротворенность, когда на волнах качаются обломки и трупы? Остатки чувств, надежды и веры…

– Зачем эта татуировка? – тычет Вера в мою шею. – В чем был смысл?! – Она поднимает на меня выпученные глаза, повышает голос. – Ты ведь заставил меня поверить тебе.

– Вер…

Я тянусь к ее лицу, но она резко отталкивает, вскакивает на ноги, отбегает на середину комнаты. Встаю следом.

– Не трогай меня! – а теперь уже Вера кричит. Кажется, шторм продолжается. – Просто посмотри, – голос звучит гнусаво, потому что она плачет, – это на твоей совести! Вся ваша семейка чокнутая! Вы все сговорились, чтобы подложить меня под него, да? Лишить меня будущего в угоду ему! И ты тоже! – Она тычет в меня пальцем.