Рассказы

Туся смахнула слезинки и, заметив торчавшую голубую тесемочку, поспешно спрятала ее.

– Давайте познакомимся, – вздохнул незнакомец, – как прикажете вас величать? -

– Туся.

Подумавши, незнакомец спросил;

– Это… По-настоящему-то как?

Тусю все, всегда и везде звали Туся. А если и случалось где-нибудь в обществе, кто-нибудь называл "Наталия Андреевна", Туся оглядывалась по сторонам, ища глазами Наталию Андреевну, и мило краснела, вспомнив, что Наталия Андреевна – это она, Туся…

И тут, не поняв сперва, чего от нее хочет этот незнакомый, в лохматой шапке, сероглазый человек, она долгое мгновение смотрела на него, недоуменно шевеля подкрашенным ртом. Потом торопливо сказала:

– Наталия Андреевна.

И так странны и чужды были для нее эти два слова.

– Ну вот! А меня – Василий Петрович!

II

Лежа за ширмочками, Туся подсматривала в щель. Василий Петрович сидел у стола над толстой книгой. Туся, запоминая его профиль с четко изогнутым подбородком, спросила:

– Василий Петрович, который час?

– Два.

Василий Петрович не прибавил больше ни слова; шуршал страницами и накручивал на указательный палец русый вихор, а Туся была уверена, что после ее вопроса он заговорит с ней.

Из смежной комнаты доходил мерный заглушенный стук чьих-то тяжелых шагов. Думая о другом, Туся невольно отмечала их одним и тем же счетом: два, два… два!.. Слышала мелкий торопливый бег маятника часиков, висевших над постелью.

"Почему он не такой?.." – думала Туся о Василии Петровиче и не доканчивала мысли. Ей хотелось сказать: "не такой, как Вова, Жорж", – но она чувствовала, что Вова и Жорж тут не к месту. Перебирала в уме других знакомых, тянулась глазами к фотографическим карточкам над туалетным столиком и опять обводила долгим, запоминающим взглядом профиль Василия Петровича. Наутро проснулась, разбуженная шипением примуса. Василий Петрович пил черный, как деготь, чай и, просматривая бумаги, совал их в старенький портфель.

– Василий Петрович, который час?

– Половина десятого.

Голос у Василия Петровича был густой, как мед. Попив чаю, он сунул в карман револьвер, забрал портфель и торопливо ушел. Когда хлопнула за ним калитка, в дверь к Тусе сунулось крысье лицо старушки полковницы из комнаты напротив.

– Ушел? – шепотом спросила она.

– Ушел.

Полковница вошла и подозрительно посмотрела на деревянный диван, служивший Василию Петровичу постелью.

– Багаж-то у него какой есть?

– Портфель и вон чемоданчик!

– Обедает-то где?

– А мне и в голову не приходило, Евдокия Борисовна, где же он, правда, обедает?! – искренне изумилась Туся.

– Все они, большевики, дома не обедают, боя-ятся! – осторожно зашептала полковница. – Боятся, мышьяку подсыплют им… Что ж, и не раздевается, когда спит-то?

– Нет, раздевается.

– Не пове-ерю! И не раздевается, они никогда не раздеваются, нехристи.

Крысье лицо с седыми усиками потемнело; сжав высохшие кулачки и положив их один на другой, полковница зашипела, смотря на образ в углу:

– Уж дожду-усь, дождусь, когда из них кишочки пускать будут!

Туся посмотрела на старенькую полковницу, и ей стало страшно. Она представила себе Василия Петровича лежащим на полу и кого-то, кто пускает из него кишочки. И просяще протянула:

– Не на-адо-о! Евдокия Борисовна, не на-до-о!

– Надо! Надо! Надо! – застучала кулачком о кулачок полковница. – Вы смотрите в оба, неспроста вселился он, неспроста.

III

По стене над туалетным столиком были размещены в три яруса фотографические карточки. Вверху висел в вишневой рамке корнет на вороном коне. Под ним – еще корнеты, поручики, юнкера; ниже – карточки актеров в задумчивых позах, и совсем низко, под актерами, – несколько дешевеньких фотографий людей в кожах. Эти три яруса карточек над туалетным столиком Туси были тремя эпохами ее жизни. За месяцами и годами шпорного звона, вечеров, свиданий и встреч наступили годы без кондитерских и балов, с ослеплыми без магазинов улицами, когда только у актеров остались смокинги и разглаженные брючки, и только в них еще, казалось, теплилась так внезапно отошедшая в прошлое прекрасная, блистающая огнями жизнь. Потом пришли люди чужие, незнакомые, в кожаных куртках и галифе, с витыми шнурами наганов. Они не сторонились при встрече и не говорили галантное: "Ах, простите!" Они пахли ветром и паровозом. Туся сперва пугалась их, но… под кожами стучало все то же глупое, а быть может, мудрое сердце человеческое…

– Почему вы никогда со мной не разговариваете? – повернулась Туся от туалетного столика к Василию Петровичу.

Василий Петрович только что пришел и возился у стола, вытаскивал из портфеля бумаги.

На вопрос Туси он посмотрел на нее так, как будто в первый раз ее увидал. Пропустил сквозь пальцы густую шевелюру и улыбнулся.

– Не разговариваю? Гм… Ну давайте разговаривать!

У Туси было серьезное лицо.

– Знаете что? Налаживайте чай, а у меня есть конфеты, – весело заговорил Василий Петрович, – и… будем разговаривать!

Из кармана шинели он вытащил горсть конфет и рассыпал их по столу.

– Вот, видите!..

Никогда Туся с такою заботливостью не хлопотала, приготовляя чай. Накрыла стол чистой скатертью и для конфет поставила вазочку с длинной ножкой, похожую на одуванчик.

– Совсем как по-настоящему! – улыбнулся Василий Петрович и неожиданно спросил: – Сколько вам лет?

– Мне? Двадцать четыре.

Брови Василия Петровича изумленно пошли вверх, но он ничего не сказал. Отошел к туалетному столику и стал рассматривать фотографии: корнетов, актеров, поручиков…

– Это все ваши знакомые?