Рассказы

Засмеялся и офицер:

– Ну-у не бу-ду, не бу-ду, не хныкайте! Ах, вы… большевичка! – покрутил он головой. – Значит, вы не знаете, куда скрылся этот мерзавец?

Комната опустела.

Туся как стояла посреди комнаты, так тут же и опустилась на пол и закрыла руками лицо в неслышном и безутешном плаче.

Солдат революции

Человечий пронзительный всхлип захлестнулся в воздухе, и на него обернулся Яков Шевчук, сдернув с плеча винтовку…

На освободившихся путях, там, где в поворот уползла последняя цистерна большого состава, трепыхалась нелепая куча… С платформы, странно подпрыгивая и размахивая руками, подбегал к ней начальник станции. Бежали еще люди – стрелочник, мешочники. Из вокзала выскочил лохматый телеграфист, мотнул головой по сторонам и побежал туда же…

Шевчук подошел…

Первое, что он увидел, был мешок с рожью, лопнувший и выпачканный нефтью и кровью. Потом – ворох тряпок, буро-красная гуща, заголенная нога… Оскал свежих, крепких зубов жутко оживлял молодое мертвое лицо, и, казалось, вот-вот шевельнется оно и, приподнявшись с рельса, посмотрит на всех живыми глазами.

– Сколько раз говорил – снимать с буферов! Сколько раз говорил… Ну, какого черта вы смотрите?.. Сколько раз говорил!.. – плачущим голосом выкрикивал начальник станции сторожам и охранникам.

Молчали все. Молчали и неотрывно глядели на раздавленную. Мужичонка Ефим Кауров с огромным мешком на спине протиснулся вперед, всмотрелся в мертвую и завздыхал:

– Баба-то молодая! Вот она-а, жисть-то наша ка-ка-ая! И не угадаешь! И к тому же – дите в ней ни в чем не повинное.

Сумрачный стрелочник отвернулся от трупа, сплюнул и сказал хмуро:

– Темнота! Сказано: не лазь на буфер!..

– Эх, мил-человек, – вздохнул мужичонка с мешком, – легко сказать это! Не лазь на буферу! Сказать все одно – дыхнуть! Беспоследственно, мил-человек! А вникнуть – душа не сусед, есть-пить просит!..

– Ржица-то матушка просыпалась.

И снова вздохнул, мотнув головой на мертвую.

– Без надобностев ей теперь! Эх!..

– Нешто подобрать?

Шевчук сурово двинул винтовкой.

– Не тронь! Отойди!

– Я ништо, почтенный, я… – торопливо отодвинулся Ефим, – я к тому: все одно без надобностев ей… Ржица-то!.. А я – ништо, я ведь с понятием, ежели… Детки-то небось жду-у-ут теперь, – жалостливо прогнусавил он, помолчав. – Эх, жисть!

И заковылял куда-то под откос, на ходу поправляя огромный мешок за спиной.

Шевчук зашагал к караульному помещению.

* * *

– Шевчук!

Шевчук, лежа, чуть повернул на зов голову, открывая глаза.

– Ты зачем на зарезанную бабу долго глядел? – спросил караульный Васька.

Румяная улыбистая рожа Васьки Стучилина склонилась над ним. Стучилин, как бык нагульный. Щеки, губы того и гляди брызнут красным соком. Не любил его Шевчук. Знал, что для видимости Васька к охране примазался. От фронта. И в охране спекулянством занимался; как был лавочник, так и остался им, жадный до денег и, похабный в словах.

– Что ж молчишь?

Яков Шевчук приподнялся на локтях. Замутил голубизну глаз давней злобой и глухо переспросил:

– Чево?

– Ничего! Проехали! Думаешь, в партию записался, так тебе все можно? – не унимался Васька, но отодвинулся чуть от мутневших голубых глаз: тяжелели они, будто свинцом наливались. – Ты знаешь, теперь декрет есть. Как в партию занумероваться, так чтоб к бабам ни-ни, не подходи! А подойдешь – к стене! Это нашему брату можно. Мы несознательные! А ты обрадовался, заголенную бабу увидел, час целый разглядывал…

– Замолчи!

– И молчать нечего!

Шевчук выпрямился и посмотрел в угол, на винтовку.

– Отойди! – тихо выговорил он.

И на одну короткую минуту стало тихо-тихо в карауле. И было слышно, как тяжело дышит Шевчук.

– Стучилин! – позвал старший Лука Иваныч. – Брось, поди сюда. В город поедешь.

Васька с льстивой готовностью подскочил к столу.

– В командировку, Лука Иваныч?

– Ведомость отвезешь…

Васька приложил к козырьку руку и колесом выкатил грудь, подмигивая ребятам.

– Служу революции!

– Кстати, хины оттуда захватишь.

– Могем и хиной раздобыться… Только разрешите мне сперва, Лука Иваныч, на денек в отпуск отлучиться? Бельишко сменить и прочее…

"Опять туда масло повезет, а оттуда мануфактуру…" – с тяжелой тоской думал Шевчук, закрывая глаза.

* * *

Поздно вечером притащился перегруженный бесконечный "Максим". Скотские вагоны до крыш были набиты человечьим живьем и мешками. Выходили в темноте по головам, ребрам, животам. Задыхались от духоты и вони, и мешки берегли больше, чем ребра.

Ефим Кауров, подпрыгивая и поправляя прилаженный за спиной огромный мешок, тыкался от вагона к вагону, из одного конца поезда в другой, и клянчил: