Наперегонки с Эхом

Проснулся он от того, что кто-то больно толкнул его в бок. Телега уже не двигалась. Прямо над ним нависало грузное лицо городского стражника с маленькими красными глазками под тяжелым шлемом. Тупым концом пики от щупал лежащие на телеге мешки.

– Просыпайся, холоп, – от стражника повеяло винным перегаром, – нечего спать, когда благородный господин с тобой разговаривает. – Понаползли в город сегодня, не проехать по улицам, – обратился он к крестьянину заплетающимся языком.

– Так ярмарка же, сударь, – возразил тот.

– Так и что, что ярмарка, у нас распоряжение. В княжеских интересах. Высочайшее повеление. А то негоже благородным господам и между телегами-то. Вот если пару куриц уступишь для государственной важности, то, стало быть, и можно будет сделать исключение. Или, вот, если твоя дочурка меня поцелует – я ведь жених хоть куда, – бренча доспехами, он подкрутил один ус. Девчонка заревела, а крестьянин принялся хмуро разворачивать коней.

– Может, лучше я тебя поцелую? – раздался вдруг голос Хуры. Стражник слегка оторопел от такого неожиданного предложения, и от того, что это было сказано чистым городским говором. Насупив пьяные брови, он несколько мгновений пристально рассматривал Хуру. Крестьянские обмотки, торчащие из-под коротких портов, быстро развеяли его сомнения, и он, сделав шаг вперед, начал заносить пику для того, чтобы ударить мальчика тупым ее концом. Авик, сразу соскочивший с телеги, со страхом глядел то на наливающееся кровью лицо стражника, то на черное от ярости лицо друга, бешено шепчущего руны. Он попытался было перехватить пику, но вскрикнув, отдернул руку: металл был раскален докрасна. Через мгновение жар через кольчужную перчатку дошел и до руки стражника. Взревев, он выпустил оружие и принялся срывать раскалившуюся рукавицу. Когда тугие завязки, не поддававшиеся трясущимся от хмеля и ярости пальцам, были перекушены, он вдруг охнул, и забыв про перчатку, принялся отчаянно высвобождать ногу от медленно краснеющего бронированного щитка поножей. В воздухе запахло палеными волосами и немытой плотью. Авик перевел взгляд на Хуру. Тот, нахмурившись, продолжал шептать.

Не справившись с доспехами и воя от боли, несчастный пьяница с разбегу сиганул в мелкую канавку, когда-то бывшую частью оборонительного рва, а теперь заполненную грязной талой водой напополам с помоями. Щиток с шипением ушел под воду, но судя по крикам трезвеющего на глазах блюстителя закона, жечь не переставал. На вопли барахтающегося в грязи тут же собралась толпа зевак из числа торговцев, нищих и просто прохожих. Расталкивая их, на помощь своему товарищу уже спешили другие стражники. Пока двое, проклиная нестерпимую вонь, вызволяли все еще орущего караульного, остальные обступили телегу выставив вперед острые концы своих пик. Крестьяне в телеге окоченели от ужаса. Хура сделал шаг навстречу блестящим на солнце металлическим наконечникам и поднял открытую ладонь с загнутым вниз безымянным пальцем. Авик последовал его примеру. Стражники, увидев приветствие волшебников, отступили на один шаг.

– Я бы хотел видеть начальника караула, – величественно заявил Хура, строго сдвинув брови, – почему пьяный на посту?

– Они обедать-с изволят… – заблеял в ответ тот, кто, видимо, был старшим в группе, – но оно-с извинительно-с: Вы, Ваше Мудрейшество, так необычно одеты, что…

Пики заметно задрожали. Крестьяне смотрели на своих попутчиков огромными глазами.

– Не вашего ума дело, как мы одеты, – оборвал его Хура. – А начальника караула, когда они изволят-с закончить-с свою трапезу, пришлите в Школу Волшебников для доклада. И чтобы не терять времени, можете заготовить пару охапок хороших ивовых прутьев.

Опустив пики и пряча злобные глаза, стражники расступились, а мальчики, взобравшись обратно на телегу, въехали в город. Всю дорогу до ярмарочной площади крестьянин с тревогой косился на своих пассажиров.

– Уж и задали вы мне страху, благородные господа, – наконец произнес он. – Как бы эти судари на обратной дороге на мне не отыгрались.

– Выезжай через другие ворота, – скупо отрезал Хура. – И сегодня им будет не до тебя.

На площади они распрощались с крестьянами. Авик быстро распродал оставшихся куриц и, звеня медными монетами, друзья отправились в харчевню перекусить. Завернув за угол, они неожиданно для себя оказались небольшой толпе, окружавшей непримечательного вида толстенького человечка в черной робе без пояса, стоявшего, отставив ногу, на перевернутой бочке. Близко сдвинутые свиные глазки строго смотрели из-за оплывших щек, а бородка в три волосинки возмущенно дрожала.

– Кругом всеповсеместная измена и околопреступное недопочитание, – восклицал он визгливым голосом. – Доколе мы будем запускать магов вовлекаться в священнодейство Божественного провожения? Что они возомнили о себе, эти книжнозлостные возмутители? Человеки из земли родяшеся и в землю возвратяшеся. Так было предначертано испокон веку, и так будет до закругления времен. Кто смеет оборонишеся против того, чему суждено совершишеся? Вот ты можешь восстать супротив молнии грозовой? – он обратился к одному из слушателей, средних лет мужчине в костюме ремесленника. Тот, польщенный вниманием, энергично закивал и замотал головой одновременно. – А супротив весеннего ледохода? – продолжал оратор. – То-то и оно, что можешь, да только живым да здоровым тебе не быти. А разве судьбина человеческая светлее неба грозового да спокойней ледохода? – слушатели одобрительно загудели. – Нет, не светлее и не спокойней. Так кто, окромя богов, достоин заправлять наше предначертание? Неужели эти высокоумцы, которые в щелку что-то подглядели, у небесных освещателей через плечо подсмотрели да от спеси возгордились? Грех это страшный, высокоумие. Все мы во грехе ходим, всем нам покаяться надобно.

– Ученый человек, а мои пальцы – тоже грех? – спросил один из слушателей, поднимая руку. Все пальцы кроме мизинца были заменены магическими протезами.

– Грех, сын мой, страшный грех, – резко отвечал толстяк.

– Да как же я без них плотничать-то буду? – расстроился прохожий.

– Тебе разве боги не дали пальцев? – переспросил проповедник.

– Боги-то дали, да только оторвало мне пальцы мялкой.

– А мялка та заговоренная была? – быстро отреагировал толстяк.

– Да как же, ясное дело, что заговоренная…

– Вот, – торжествующе вскричал толстяк, указывая пальцем ввысь – грех никогда не проникает сам по себе. Спервоначально он пришел чрез нечестивую мялку, ведь она ж, небось, и не освящена была в установленном святым законом порядке? – прохожий хмуро кивнул, и этим так раззадорил толстяка, что тот начал подпрыгивать на своей бочке. – Боги дали этому человеку знак, чтоб он одумался, покаялся и отзынул от высокоумных нечестивцев. Но нет! Не таков лихолютый род человечий…

Вдруг Авик заметил, что Хура тихонько подбирается к бочке. Подойдя к ней, он рухнул на колени и, воздев руки к небу, возопил:

– О горе мне, великому грешнику! Хочу покаяться во грехе! Ведь я долгие годы изучал высокоумие в Школе Магии под руководством этого старого высокоумца Рамиса Ацетуса.

Толстяк, принявшийся неистово подпрыгивать с началом хуриной исповеди, несколько притих, как только услышал имя грандмага. Хура понял, что заехал немного не туда, и поспешил сменить тему. Совершая земные поклоны и ритмично раскачиваясь из стороны сторону, он произносил нараспев:

– Не сотворял я молитв, страдал ослеплением ума, не чтил святых святынь, был своенравен, самоугодлив и самочинен, не приходил за благословением, не жертвовал, был ретив, предавался вкусноедению и сладкопитию, громкопению и веселоплясанию. Но спала теперь пелена, морок развеялся! Спасибо тебе о, мудрейший из мудрых – жизнь моя по-другому пойдет, другим путем, сообразно воле богов, а не каких-то книжновредных выскочек.

Когда Хура дошел до веселоплясания, прыжки толстяка стали уже слишком заметно попадать в такт словам исповеди, и казалось, что он с трудом сдерживается, чтобы не начать выкидывать коленца. Тут Хура как бы случайно подтолкнул бочку, и проповедник потерял равновесие и со всего маху шлепнулся на мостовую, широко расставив ноги. Полы робы задрались, и взору публики предстали две упитанные лодыжки в облегающих бархатных панталонах и щегольских замшевых сапожках. Хура молниеносно подскочил к низверженному оратору, сдернул с него сапожки и, запрыгнув на бочку, поднял их высоко над головой.

– Последняя мода: пурпурные самоплясы с нефритовыми пряжками, – звонко провозгласил он. – Покупайте сапоги, стачал сапожных дел мастер Фрадволь, заговорил заклинатель Гарбор-старший, оба промышляют в Хориве, в Торговом квартале, направо от кожевенных рядов, – зачитал он выбитые на каблуке слова, а от себя добавил, – Святые отцы плохого не посоветуют.

В толпе радостно загоготали. Особенно удивлялся беспалый плотник, он ударял себя руками по бедрам и, мотая головой, сквозь смех повторял:

– Ой, да как же это так! Как же так!

Хура бросил сапоги почерневшему от злости толстяку, все еще не пришедшему в себя после падения и позорного разоблачения.

– Шел бы ты, добрый человек, прямо на свои потанцульки. Черт тебя дернул по дороге искру веры высекать. А вы чего уши развесили? – он повернулся к толпе, – Это же даже не священник, у него и пояса-то нет, просто дурак в черной робе!

Прохожие загомонили и начали расходиться. Хура с Авиком отошли в сторону и быстро растворились в толпе. Здесь, среди снующих поваров и перебравших по случаю удачной торговли простолюдинов, все события прошедших дней казались причудливым сновидением. Лишь рогатые полевки, скребущиеся в кувшине, напоминали о том, что все это было явью.

– Я понял, что на нем самоплясы, как только он начал подпрыгивать, – говорил Хура, уплетая копченое свиное ухо, – когда в городе ярмарка, по вечерам на площади обычно устраивают танцы, вот он и принарядился.

– Борзо ты сегодня начал, сначала со стражником, теперь с этим типом, – сказал Авик.

– Терпеть это все не могу, – притворно поморщился польщенный Хура.

Через час, подобревшие и повеселевшие от вкусной пищи и жизнерадостной суеты, мальчики пошли на подол, нанести визит Нотии. Они снова поплутали в безлюдных проулках, но в конце концов вышли к нужному тупику. Здесь, привалившись к коновязи, стоял какой-то странный человек и энергично махал им руками. Незнакомец имел густую шевелюру и широкий задранный кверху нос. Поравнявшись с ним, мальчики поняли, что он нем. Человек отчаянно жестикулировал, хлопал Хуру по груди и показывал то на дом Нотии, то на что-то на узкой тропинке между глухими оградами имений, как бы уговаривая пойти туда вместе с ним. Глаза его умоляюще смотрели то на одного, то на другого. В нерешительности мальчики сделали несколько шагов по узкой тропе. Вдруг незнакомец издал пронзительный свист, и тут же с обеих сторон, выламывая доски изгородей, высунулись по две пары мускулистых мозолистых ручищ в защитных браслетах и скрутили мальчиков. Последним, что запомнил Авик, был звон разбитого кувшина и радостный писк вырвавшихся на свободу полевок.

***

Очнулся он от того, что кто-то плеснул ему в лицо ледяной водой. Затылок саднило, мысли путались, в голове стояло мутное месиво. Сначала он не мог определить стоит он, сидит или лежит. Слезящимися глазами он попытался осмотреться, но сразу же зажмурился от головной боли. Как со дна колодца, он слышал доносящиеся до него голоса, однако не мог разобрать ни слова. Его лицо снова обожгла ледяная струя воды. Когда он наконец пришел в себя, то обнаружил, что лежит на куче какого-то вонючего тряпья, а взволнованный Хура трясет его за плечо. Авик сел. Вокруг стояла полутьма, свет едва проникал через маленькое забранное решеткой слюдяное оконце под потолком комнаты. Он попытался зажечь холодный огонь, но при первых словах заклинания, его запястья скрутило от невыносимой боли. Он пощупал свои руки: на них были надеты два неснимаемых браслета.

– Кандалы Наррох-Ша не дадут колдовать, – тоскливо сказал Хура, показывая ему свои руки. – И комната, по-видимому, имеет магическую изоляцию, так что нас будет очень сложно тут найти. Мы влипли. Как твоя голова? Тебя оглушили чем-то похожим на деревянный молоток с длинной ручкой.

– Как долго я был без сознания? – спросил Авик, ощупывая голову. На затылке красовалась огромная шишка.

– Не знаю, я очнулся за несколько минут до тебя.

Авик с трудом поднялся и начал вдоль стены обходить помещение, держась рукой за каменную кладку. Вдруг в другом конце комнаты открылась небольшая дверка, и внутрь помещения вплыл холодный огонь. Мальчики зажмурились от яркого света.

– Ну что, щеглы, просморкались? – раздался хриплый голосок.

Когда глаза привыкли к освещению, Авик увидел своего знакомца из трактира. На этот раз на нем не было плаща. Полными ненависти глазами он смотрел на мальчиков. Рядом с ним стоял еще один человек в широких льняных штанах и туфлях с загнутыми кверху носками. Лицо было скрыто изящной полумаской, а на голове красовался огромных размеров тюрбан, какие носят торговцы из Вечного Города. В одной руке он держал горящую ароматическую палочку, а другой – прижимал к носу шелковый носовой платок. На поясе у него висела изогнутая сабля с нефритовым эфесом. За их спинами маячили два детины огромного роста с квадратными подбородками и пустыми глазами.

При свете огня Авик посмотрел на Хуру. Его лоб был рассечен, а на бровях висели сгустки запекшейся крови. Незнакомец в тюрбане оторвал от лица платок.

– Сожалею, что нам пришлось несколько бесцеремонно завлечь вас под сей гостеприимный кров, – изрек он. – Я надеюсь, что наше сотрудничество будет плодотворным и мы найдем подход друг к другу в…

– Будете нереститься, откуда гвоздички, или ждать, пока вам не пустят жеребца? – завопил вдруг сутулый, бешено шаря глазами.

Мальчики только удивленно молчали в ответ. Тип в тюрбане в раздражении повернулся к своему спутнику: