Синдром Дао

Наконец массажная экзекуция спины была окончена. Китаянка позволила мне растянуться на кровати, а сама занялась моими славно распаренными конечностями. Моментами хотелось взвизгнуть от пронзительной боли, особенно когда она массировала костяшками пальцев внутреннюю поверхность стоп, но все равно уже можно было расслабиться и даже поболтать.

– Научишь меня говорить по-китайски? – лениво попросил я, лежа с закрытыми глазами. – Мне же надо как-то с местным населением общаться.

– Если хочешь выучить язык, срочно подружись с красивой китаянкой, – посоветовала Сун Лимин. – Проще всего слова запоминаются, когда ты влюблен.

– Хм… А мне казалось, что я уже подружился с одной красивой китаянкой, – заметил я. – Давай проведем мини-урок? Ты сейчас произнесешь что-нибудь жизненно необходимое, а я попытаюсь это запомнить.

– Хорошо, – согласилась Сун Лимин, оборачивая полотенцем мои стопы и щиколотки. – Запомни самую важную в мире фразу: «Woaini, zhongguodeguniang». Это значит: «Я люблю тебя, китайская девушка».

– Ого, действительно важные слова, – восхитился я. – Сейчас повторю.

– Неплохо, – похвалила Сун Лимин мою первую попытку и еще раз медленно произнесла предложение. Я снова проговорил его вслух, старательно артикулируя каждый звук в этой абракадабре.

– Все хорошо, – одобрительно сказала учительница. – Только если будешь признаваться в любви с такой зверской физиономией, как сейчас, девушка подумает, что ты хочешь ее убить, и убежит.

Я расхохотался и привстал на локтях, чтобы было удобнее общаться. Сун Лимин опять проговорила заветную фразу – на этот раз нежнейшим голосом.

– Скажи так, чтобы я тебе поверила, – потребовала эта перфекционистка. – И расслабься уже, мачо! Совсем не надо так хмурить лоб.

– Woaini, zhongguodeguniang, – произнес я несколько раз с чувством, приближая лицо все ближе и ближе к лицу Сун Лимин. Наши губы готовы были вот-вот соприкоснуться, как вдруг она накрыла мне рот ладонью и сказала:

– Да, вот теперь абсолютно верно! Ни одна девушка не устоит перед такой искренностью в голосе и взгляде.

Сун Лимин живо поднялась на ноги и взяла в руки ведро с остывшей водой.

– Сейчас тебе лучше всего крепко уснуть, – посоветовала она. – Надеюсь, ты хорошо спишь на новом месте?

– Да вроде нет с этим проблем, – отозвался я, обескураженный резким окончанием многообещающего занятия. – А уж после такого массажа, наверное, вообще моментально отрублюсь.

– Тогда спокойной ночи, – весело сказала Сун Лимин. – И приятных сновидений.

– Тебе тоже. Спасибо за урок!

Китаянка вышла за дверь и бесшумно ее закрыла, а я со вздохом легкого разочарования откинулся на подушки.

Однако быстро заснуть не удалось: меня переполняли впечатления этого бесконечного дня. Перед глазами, словно кадры видеоклипа, мелькали места, вещи и люди: кафе в синагоге, новый чемодан, харбинский аэропорт, стюардессы в сексуальной униформе, облака под ногами, еще один аэропорт – гигантский, как целый город; сотни тысяч китайцев, такси, женщина с ребенком на мосту, и наконец – древнее поселение с его озерами, речушками, каналами и ручейками…

Мысленно я еще раз проделал путь по деревне, восстанавливая в памяти прихотливые изгибы ее крыш и окон, текучие округлости арочных мостов, поблескивание воды везде и всюду. Все это навеивало смутные ассоциации, имя которым, однако, я упорно не мог подобрать.

И вдруг сейчас, в момент полного расслабления ума и тела, меня осенило: ну конечно же, Хунцунь – это отражение города, что когда-то возник посреди Адриатического моря! Это азиатский двойник европейки Венеции – как же я сразу не догадался?!

Разумеется, они не были похожи, как братья-близнецы, но их тайное родство было несомненным: оба возникли почти тысячу лет назад, оба отгородили себя от всего мира и начали вести «островное» существование. Ни здесь, ни в Венеции не было наземного транспорта, но главное, что их объединяло – это вода, которая была повсюду. Именно она дала этим поселениям жизнь и наградила жителей особым художественным даром –создавать строения совершенной красоты и гармонии, дома, которые своими линиями и формами воспроизводили в камне вечное течение воды.

Это открытие меня необычайно взволновало, потому что к Венеции я питал особые чувства. Я бредил ею с раннего детства. Она вошла в мою жизнь через двух женщин, которых я совсем не помнил, но чье неоспоримое влияние ощущал на себе по сей день.

Одна из них была первой и последней возлюбленной моего отца – после того как мать оставила семью и убежала неизвестно с кем, неизвестно куда. Отец всегда с пафосом говорил, что это была единственная женщина, достойная его доверия, никакой другой он бы никогда не позволил воспитывать своего сына. Они общались недолго, года два, но старик неизменно вспоминал то время как самое счастливое в своей жизни. «Эта женщина сумела сделать невероятное, – вздыхал он в редкие минуты сердечных откровений. – С ней я впервые узнал, что значит быть живым человеком».

Еще отец намекал, что осмелился открыть ей некую страшную тайну своей биографии. Мне и никому другому он никогда о ней не рассказывал, я просто знал, что такая тайна существует, и принимал это знание на веру, как принимают на веру существование бога или дьявола.

В пору расцвета их отношений мне было около трех или четырех лет, и в памяти моей не сохранилось образа этой загадочной женщины – ни малейшего следа, ни единого воспоминания. Само ее существование мне бы, наверное, также пришлось принимать на веру, если бы не одна грампластинка, что осталась как знак ее тайного присутствия в нашем доме. Пластинка была выпущена фирмой «Мелодия» в семидесятых годах прошлого века. На ней звучали стихи возлюбленной моего отца. Все стихи она посвятила Венеции и записала в студии собственным голосом.

Мне было, наверное, лет десять, когда я впервые их услышал. Хотел включить какую-то сказку, но перепутал обложки и по ошибке поставил на вращающийся диск проигрывателя эту пластинку. После характерного шипения, которое обыкновенно предшествовало переходу в мир волшебства, из колонки послышался низкий женский голос:

Причалил vaporetto у площади Сан-Марко.

Толкуют гондольеры о ценах и погоде,

Трещит толпа, торгует. Невероятно жарко,

Витает запах кофе, и запах счастья вроде…

Под арками Пьяцетты сияют апельсины,

Дворец сверкает дожей под небом ярко-синим,

Дворец сверкает дожей под жаркими лучами,

Тень колокольни смотрит нездешними очами.

За сводчатым проходом средь живописных улиц,

Увидев лица лавок, в прохладу окунулись…[16 - Стихотворение «Венеция» Елены Добровенской]

Незнакомка нараспев читала одно стихотворение за другим. Они были полны причудливых слов: лагуна, гондола, Кампанелла[17 - Кампанелла собора Святого Марка (итал. (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D1%82%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D1%8F%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%BA): Campanile di San Marco) – отдельно стоящая колокольная башня (кампанила) высотой 98,6 метров. Находится на площади Сан-Марко (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%BB%D0%BE%D1%89%D0%B0%D0%B4%D1%8C_%D0%A1%D0%B0%D0%BD-%D0%9C%D0%B0%D1%80%D0%BA%D0%BE).], венецианское стекло, мост Риальто, карнавальные маски, остров Мурано. Завороженный, я отдавался плавному течению голоса с гипнотическими интонациями, забыв о том, что собирался в тысячный раз прослушать «Кота в сапогах». Наша полумрачная гостиная со спартанской мебелью вдруг превратилась в залитое солнцем палаццо с видом на Гранд-канал, и я увидел, как высоко над городом в безоблачном небе медленно и величественно парит Ангел…

С того самого дня Венеция стала моей тайной и страстью. Прослушивание стихов превратилось в ежедневный ритуал – вскоре я знал их наизусть и мог декламировать, в мельчайших подробностях имитируя интонации чтицы. А спустя какое-то время случайно обнаружил в книжном шкафу старую книгу по истории Венеции и художественный альбом с фотографиями города. Неожиданно я смог соединить уже знакомые мне названия венецианских реалий с их зрительным образом, и счастью моему не было предела. Подобно слепцу, что чудесным образом прозрел, я воочию увидел то, о чем раньше лишь слышал: призрачные дворцы обрели плоть, каналы налились ярким цветом и приобрели живую фактуру, а гондолы утвердились в своей истинной форме. Произошло мое полное посвящение в венецианскую культуру.

– Что, материнская кровь в тебе заговорила? – однажды с раздражением воскликнул отец, застав меня за разглядыванием альбома. – Сама вечно в облаках витала, жизнь тратила на эти буржуйские книги, и ты такой же полудурок растешь! Нет чтоб с пацанами в футбол погонять – куда там, нам лучше сказочку послушать да на картинки с ручейками поглазеть. Хочешь в кисейную барышню превратиться, а, сын?! Ну погоди, скоро у меня руки дойдут – повыкидываю на хрен весь материнский хлам из дома, ни одной книги этой распутницы здесь не останется! И тобой займусь, чтобы нормальным мужиком вырос, а не рохлей-белоручкой!

Я страшно боялся, что отец и в самом деле уничтожит или вынесет на свалку те немногие вещи, что остались от матери: альбомы по искусству, два десятка книг (в основном, русская и зарубежная классика), несколько фарфоровых статуэток и пианино, после ее бегства выселенное в коридор и укрытое грубым чехлом. Чтобы отец не посягнул на главное сокровище моей тогдашней жизни – книги о Венеции, я спрятал их у себя под кроватью, в коробке с набором юного химика. Родитель подарил мне его, чтобы я приучал себя заниматься «серьезными вещами, а не всякой ерундой».

Но я упорно не желал тратить время на полезные дела. Вместо этого я принялся создавать в своем жизненном пространстве собственную Венецию. После уроков я несся домой и на подоконнике строил из кубиков палаццо по берегам канала. Каналом мне служил продолговатый пластмассовый пенал: я до краев заполнял его водой и растворял там немного акварельной краски – на солнце вода поблескивала морской зеленью, точь-в-точь как на фото в альбоме. Фасады дворцов я обклеивал цветной бумагой и на ней фломастером рисовал окна и балконы. И вот у меня на подоконнике постепенно возникал кусочек Венеции – с прекрасными домами, что отражались в изумрудной воде, и гондолой из черной бумаги посреди канала.

Утомленный градостроительством, я садился у окна, подпирал руками подбородок и долго-долго любовался плодами своего труда. Если я когда-то и чувствовал себя по-настоящему счастливым, то именно в тот «венецианский» период моего одинокого детства. Я без устали творил, поощряемый незримыми наставницами – женщиной-поэтом и матерью. Они помогали моему воображению разливаться широкой полноводной рекой, и его мощное течение разрушало жесткие рамки поведения и мышления, в которых меня пытался воспитывать отец.

Но однажды моему счастью пришел конец. В тот день я задумал устроить у себя в комнате Полет Ангела – грандиозный номер Венецианского карнавала, когда над площадью Сан-Марко проплывает крылатое существо в белоснежных одеждах. Сначала я сотворил Ангела: из куска ватмана слепил конусообразное туловище, к нему прилепил голову с выразительно нарисованным лицом и два больших крыла. Мне показалось, что эффект божественности усилится, если крылья у Ангела будут золотыми. С этой целью я тайком взял у отца банку с бронзовым порошком, нанес на крылья слой канцелярского клея и сверху обильно посыпал «позолотой». Для пущей важности я пристроил над головой этого создания сияющий нимб.

Далее предстояло решить трудную техническую задачу – осуществить полет Ангела. Мне показалось, выйдет чрезвычайно глупо, если я просто возьму его в руку и буду носиться по комнате, воображая, что он парит в поднебесье. Но как сделать так, чтобы Ангел летал сам? Я мучительно напрягал мозг, пытаясь найти ответ на этот непростой вопрос. И в конце концов ответ пришел мне в голову: Ангел должен скользить на невидимой леске, протянутой под потолком!

Простота решения привела меня в восторг. Как натянуть леску, было ясно как божий день: следовало просто привязать ее концы к двум легким деревянным брускам, а бруски прикрепить к потолку с помощью пластилина. Бруски я нашел у отца в «мастерской», там подобного хлама были тонны. У него же взял стремянку, чтобы добраться до недавно побеленного потолка и прицепить к нему два куска черного пластилина. В результате монтаж невесомой конструкции занял у меня не больше десяти минут.

И вот грянула песнь в исполнении небесного хора, и над землей воспарил златокрылый Ангел. Он летел легко и непринужденно, увлекаемый тонкой нитью в моих руках. Не беда, что обратный полет он совершал, пятясь по леске тыльными частями своего безгрешного тела. Главное, потом он снова торжественно устремлялся вперед, качаясь на волнах божественной песни. Пение серафимов становилось все шире и радостнее, когда на одном особенно мощном крещендо в хор вклинился сугубо земной баритон.

– Ты вконец офонарел, что ли?! – пропел… пардон, проорал этот голос. – Нет, вот ведь остолоп – это ж надо до такого додуматься!

Звонкая пощечина прервала пение хора и вернула меня с небес на грешную землю. Я увидел, что поверженный Ангел уныло торчит вниз головой между диванными подушками, а его осыпавшийся нимб валяется у меня в ногах. Надо мной грозно навис родитель – взгляд его выражал беспредельное бешенство.

– Я только закончил у тебя ремонт, маленькое дерьмо! – кричал отец. Я видел, что ему стоит огромных усилий вслед за пощечиной не выдать мне еще и пинка под зад. – Ты что с потолком сделал?! Я тебя спрашиваю, сучонок! И кто тебе позволил брать мою бронзу?!