Синдром Дао

Я молчал и только хлопал глазами – мне нечего было сказать в свое оправдание. Отец больно схватил меня за ухо и поволок в ванную комнату. Он запер меня там и на несколько часов оставил без света. Темнота, конечно, не шла ни в какое сравнение с высотой, но приятного было мало.

За те часы во мне что-то сломалось и уже никогда не наладилось. Думаю, именно в тот день закончилось мое детство с его фантазиями и мечтами. Вместе с Ангелом, падшим с небес и увязшим в косной материи, я принялся безнадежно увязать в отцовском мышлении и образе жизни, мало-помалу становясь его уменьшенным отражением. Отец в борьбе с моими невидимыми наставницами одержал полную победу. Отныне они все реже могли пробиться ко мне в душу, чтобы подпитать целебной творческой энергией, и со временем наш контакт сошел на нет. Начался долгий и необратимый процесс окостенения моей личности…

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очнулся от своих воспоминаний. В комнате было совсем темно, лишь в окно пробивался слабый свет от фонаря, висевшего у входа в дом. Я приподнялся на кровати – все тело болело после массажа, так что я даже поморщился от движения. Взяв наощупь чашку со столика, я налил в нее воды из чайника и с жадностью выпил. Потом через силу встал и подошел к окну. Мне был виден скудно освещенный кусочек двора и крыльцо: оно находилось прямо подо мной.

Вдруг парадная дверь бесшумно отворилась, и из дома вышла женщина. Она была с головы до пят закутана в тонкое покрывало – от ткани исходило серебристое свечение. Лица женщины не было видно, но я безошибочно узнал в ней Сун Лимин. Китаянка легко сбежала по ступенькам крыльца, быстро подошла к калитке и уверенным движением отбросила засов с двери. Перед тем, как выйти на улицу, она повернулась и, как мне показалось, бросила взгляд на мое окно. Я отпрянул в глубь комнаты, пытаясь слиться с темнотой: мне не хотелось, чтобы Сун Лимин подумала, будто я шпионю за ней. Когда же секунду спустя я снова выглянул во двор, ее уже и след простыл.

Я был сильно заинтригован ночной «вылазкой» Сун Лимин в столь загадочном облачении. Я забрался под простыню, намереваясь все-таки заснуть, но еще какое-то время меня мучил вопрос, куда она отправилась в такой час. Уж не ревность ли это? – усмехнулся я, чувствуя наконец приближение сна.

Глава девятая

Чтобы встретиться с Учителем до наступления жары, мы вышли из дома необычайно рано, едва рассвело. Я наслаждался свежестью утреннего воздуха, и меня наполняла удивительная бодрость. О вчерашней усталости напоминало лишь слабое гудение в ногах.

Из нашего крошечного переулка мы вышли на более широкую улицу. Здесь здания выглядели побогаче, многие дома имели искусно украшенные арочные проходы. В глаза бросались роскошные орнаменты на стенах, а окна и двери поражали деревянной и каменной резьбой. Людей опять не было видно, но время от времени я замечал следы их присутствия: к воротам был прислонен новенький велосипед; на резной скамейке в глубине двора краснела банка из-под кока-колы, рядом лежала раскрытая книга; на крыше невысокого дома были разбиты клумбы с яркими цветами. Когда мы проходили мимо одного дворика, из-за приоткрытой калитки вдруг высунулась козья морда. Животное покосилось на нас любопытным глазом, отрывисто мекнуло и снова спряталось за дверью – похоже, нами не слишком-то заинтересовались.

Ван Хунцзюнь жил в самом конце этой улицы, и дорога до его дома заняла не больше десяти минут неспешной ходьбы. Сун Лимин по-свойски открыла деревянную створку ворот, и мы очутились во дворике, посреди которого находился пруд с юркими рыбками. Ранее я успел отметить, что каждое здание в деревне утопает в богатой зелени, будь то деревья, кустарники или декоративные растения. Здесь же не было ни единой травинки, не говоря уже о деревьях. Вся поверхность двора была выложена терракотовой брусчаткой, исключавшей всякую растительность.

– Да, в полдень тут не слишком-то укроешься от солнечных лучей, – заметил я, с любопытством оглядывая дворик. – Разве что к рыбкам нырнуть с головой. Видать, Учитель не слишком любит ухаживать за растениями, раз даже цветов не держит возле дома.

– Дело вовсе не в этом, – возразила китаянка. – Просто здесь деревья были бы плохим знаком.

– Небось, не по Фэн-шуй? – с легкой ехидцей спросил я.

– Не умничай, – фыркнула Сун Лимин и достала из сумки свой знаменитый блокнот. Вырвав лист, она изобразила на нем знак и протянула мне. – Смотри, этот иероглиф состоит из двух ключей: «дерево» и «ограда». Значение иероглифа – «безысходность» или «осажденное положение». Двор Учителя по форме напоминает графему «ограда», и если посадить здесь деревья, то они будут нести хозяину дурное предзнаменование. Первые владельцы дома (далекие предки Учителя и основатели деревни) предпочли не сажать во дворе деревья и заложили все камнем, чтобы растения не появлялись сами. Понимаешь теперь, в чем смысл?

– Понимаю, – вздохнул я, засовывая рисунок в задний карман штанов. – Только не понимаю, почему суеверия тысячелетней давности по сей день продолжают жить.

– Я тебе уже говорила, что иероглифы – это не суеверия, – ответила китаянка. – Однажды ты в этом убедишься сам. Если бы европейцы мыслили, как китайцы, то давно бы уже поняли, что все в мире взаимосвязано: пространство, слова, иероглифы, растения, люди, сны… И что все должно находиться в гармонии. Когда вы научитесь понимать эти связи, у вас станет гораздо меньше проблем. Древние архитекторы строили Хунцунь, опираясь на законы вселенской гармонии, и здешние жители не без оснований считают себя самыми счастливыми людьми в мире – уже тысячу лет! Не видишь ли ты в этом подтверждения тому, что в «суевериях» все-таки есть разумное зерно?

Я только пожал плечами и вслед за Сун Лимин вошел в дом. Где-то под потолком тут же раздался тихий звук колокольчиков. Через секунду перед нами возник человек в причудливом одеянии. Поверх традиционной китайской рубахи и шелковых штанов он накинул плотный многоцветный халат. Бордовый снаружи, халат имел синюю подкладку, а под ней виднелась еще одна – изумрудно-зеленая. На широких манжетах и отложном воротнике красовались золотые полумесяцы. Запястья мужчины были унизаны большими серебряными и костяными браслетами, на шее у него висело массивное украшение из гнутого золота. Ну просто жар-птица, а не человек! В ладони он держал три нефритовых шара и без устали гонял их по кругу, ловко перебирая длинными пальцами.

– Ni hao, Wang lao shi![18 - Здравствуйте, Учитель Ван! (кит.)] – воскликнула Сун Лимин, подбежала к хозяину дома и крепко его обняла. Он тоже обхватил девушку руками, при этом пальцы его ни разу не сбились и с прежней ловкостью продолжали вращать светло-зеленые шары за ее спиной.

После приветственных объятий китаянка представила меня Учителю – тот с улыбкой кивнул. У него было поразительно молодое лицо – гладкое, с едва заметными морщинками в уголках глаз, и при этом абсолютно седая борода клинышком. Такие же идеально белые волосы на голове были стянуты в узел и перехвачены серебряным зажимом. Я так и не смог определить, сколько же Учителю лет. Он был одним из тех, кого называют человек без возраста.

Ван Хунцзюнь что-то сказал моей спутнице, и она перевела на русский: Учитель приглашает наверх выпить чаю и поговорить. Мы поднялись на второй этаж, в комнату с огромным, на полстены, окном – из него открывался чудесный вид на синеющие вдали горы и поле с желтыми цветами. В помещении витал едва уловимый аромат каких-то специй. Я понимал, что этот запах мне до боли знаком, но дать ему конкретное название был не в состоянии.

Сложив ноги по-турецки, мы уселись на разноцветных подушках вокруг низкого чайного столика. Пока Сун Лимин заваривала в прозрачном чайнике цветы хризантемы с красными ягодами барбариса, никто не проронил ни слова. Мы молча наблюдали, как цветки медленно распускаются в кипятке, как вода принимает желтый окрас и ее цвет становится все более интенсивным. Китаянка налила чай в пиалы, и мы так же безмолвно стали его пить.

Я чувствовал, что тишина в комнате, подобно цветочному напитку, постепенно становится насыщенной. Я вдруг ощутил вкус тишины и увидел ее цвет. Описать эти вкус и цвет практически невозможно, потому что они были никакие, они были лишены привычных человеку качеств. И в то же время тишина была до предела наполнена смыслом, она звенела и благоухала, она проливалась на меня свежим дождем, она приятно щекотала нервы. И я понял, что это мое ожидание чуда, мое нетерпеливое желание прикоснуться к тайне окрасили безмолвное чаепитие в тончайшие краски, сделали его столь завораживающим и многозначительным.

Первым прервал молчание Ван Хунцзюнь.

– Ты исповедуешь какую-нибудь религию? – спросил он меня через переводчицу. – Веришь в бога или другие высшие силы?

– Нет, – ответил я и, помедлив, спросил: – Это плохо?

– Это отлично, – усмехнулся Учитель. – Чем меньше в голове всяких догматов, тем проще следовать даосскому Пути.

– А разве даосизм – это не религия? – удивился я.

– Боже упаси! – Ван Хунцзюнь изобразил на лице шутливый ужас. – Не вздумай кому-нибудь такую глупость ляпнуть – поднимут на смех. Для нас никогда не существовало религии – мы всегда были натурфилософами. Вселенная для даоса изначально была миром бесконечных превращений в природе. Миром метаморфоз. Тебе это о чем-нибудь говорит?

– Нет, – покачал я головой. – Набор слов.

– Нестрашно, – сказал Учитель. – Просто тебе пока еще не присуще алхимическое сознание, у китайцев же оно было с самого начала. Рано или поздно ты все поймешь.

– Я надеюсь, – сдержанно ответил я, доливая себе чай. – А чем алхимическое сознание отличается от обычного?

– Алхимическому сознанию ясно как божий день, что Вселенная – это извечное взаимодействие двух начал: Неба и Земли. Небо (Ян) – это все, что в мире есть мужского рода, это вечное Оплодотворение. Земля (Инь) – все, что есть женского рода. Небо – это всегда Свет и Текучесть. Земля – непременно Тьма и Твердь. Свет бесконечно проистекает в Тьму и оплодотворяет Твердь. Так в мире рождаются все формы, и они без конца превращаются одна в другую. Конца попросту не существует. Так же как не существует начала. Есть лишь вселенская бесконечность – Дракон, кусающий себя за хвост.

– Ну а как же быть с тем фактом, что человек рождается и умирает? – возразил я. – Ведь совершенно очевидно, что есть точка начала и конца жизни.

– Вот этим алхимическое сознание и отличается от неалхимического, – спокойно сказал Ван Хунцзюнь, не глядя на меня и снова увлеченно катая по ладони нефритовые шары. – Ты говоришь с позиций логического развития всего сущего. Ни о каких случайных превращениях и отклонениях в этой цепи не может быть и речи: есть начало, есть конец – и точка. Это характерно для жесткого европейского мышления. А алхимическое сознание допускает все что угодно. Оно без конца экспериментирует, превращает уже имеющиеся в мире формы и идеи в нечто совершенно новое. Возможность бессмертия для него так же очевидна, как для европейского мышления неизбежность смерти.

– То есть вы хотите сказать, что человек может не умирать? – скептически воскликнул я. – Что даосы называют себя бессмертными в прямом смысле, а не метафорически?

– Именно так, – будничным тоном сказал Учитель. – Человек не умирает. Он превращается, переходит из одной формы бытия в другую. Так же как гусеница становится куколкой, а куколка – бабочкой. Бабочка не помнит, что она была куколкой. И человек не помнит, кем он был в прежней своей форме. Даже не догадывается, что кем-то был. И живет в вечном страхе ожидания смерти.

– Но ведь это невозможно проверить или доказать, – усмехнулся я. – А принимать на веру подобные идеи, по-моему, просто смешно.

– Доказывать – удел европейских ученых, – ответил Ван Хунцзюнь. – Даос же не тратит время на бесполезные занятия. Он просто следует своему Пути и наслаждается жизнью. В этом – смысл его существования… Но давай вернемся к основе всех метаморфоз – Небу и Земле. Их взаимоотношения феноменально улавливали древние даосские художники. Они проникали в самое нутро природы. Передавали ощущение сути, а не видимости. Ты когда-нибудь видел китайский свиток с классическим пейзажем?

– Конечно, – пожал я плечами. – У меня даже дома такой висит.

– Что, все время развернутый висит? – воскликнул Учитель, и лицо его снова исказила гримаса комического ужаса.

– Ну да, – осторожно подтвердил я. – Что-то не так?

– Ты – убийца искусства! – сокрушенно качая головой, поставил мне диагноз Ван Хунцзюнь. – Свиток никогда не должен висеть постоянно открытым! Смотри и учись, как с ним нужно обращаться.

Он что-то тихо сказал Сун Лимин. Та вскочила на ноги и подошла к стене, где висело свернутое в рулон изображение. Китаянка принялась медленно раскручивать свиток, и постепенно, сверху вниз, стали появляться изображения. Сначала небо, на небе – иероглифы. Потом – вершина горы, еще ниже – водопад среди скал. Вода разбивалась о камни у подножия горы и, умиротворенная, стекала в реку. В самом низу была земля, на ней – дерево.

Пока Сун Лимин развертывала изображение, Учитель поглаживал рукой бороду и с отрешенной улыбкой следил за тем, как появляется пейзаж. Потом он кивнул помощнице, и та снова села за стол – переводить наш диалог.

– Вот небо, и небо есть свет, – нараспев произнес Ван Хунцзюнь, созерцая ландшафт на свитке. – И вот земля, земля есть тьма. Мир – это соединение неба и земли, света и тьмы, тверди и текучести. Мир – это взаимодействие динамики и статики, воды и горы. Взаимоотношения воды и горы исчерпывают разнообразие мира, до конца объясняют его устройство: не существует движения без покоя, и не существует покоя без движения. Вода – это всегда символ жизни. Тогда что же такое камень?.. Я тебя спрашиваю, юноша: что такое камень?

– Раз вода – символ жизни, то вывод напрашивается сам собой, – ответил я не без иронии. – Камень – это символ смерти.

– Иного ответа я от тебя и не ожидал, – с грустным вздохом сказал Учитель. – Разумеется, ты еще очень глуп и ничего не понял из того, что я сегодня рассказывал. Повторяю, смерти не существует, иначе прекратился бы процесс превращения одной формы в другую. Иными словами, перестал бы существовать мир. Как до тебя не дойдет такая простая истина?! Я тебя еще раз спрашиваю: что такое камень?

– Ну, раз вы говорите, что смерти не существует, – сказал я, задетый не очень лестным мнением Учителя о моих умственных способностях, – то я скажу так: камень – это просто иная форма жизни. Или так: камень – это бывшая жизнь!

– Абсолютно верно! – торжествующе воскликнул Ван Хунцзюнь и вскочил на ноги. – Камень – это бывшая жизнь! И то, что ты принимаешь за смерть, на самом деле – бывшая жизнью окаменелость! Ведь что такое гора, горная порода, как не окаменевшая морская жизнь: ракушки, кораллы, водоросли? Камень – это жизнь, из которой ушла вода. Поэтому китайские художники на своих ландшафтах вместе с камнем всегда изображают водопад! Тебе это понятно?

– Конечно, понятно, – широко улыбаясь, сказал я. Мне было приятно реабилитировать себя в глазах Учителя – возможно, он уже не считал меня безнадежно тупым. Хотя, по правде говоря, мой ответ был не более чем пресловутым «пальцем в небо». – Хорошо все-таки осознавать, что смерти, оказывается, не существует.

Ван Хунцзюнь подошел к свитку и начал его неторопливо сворачивать.