Острая кромка

Через пару часов:

– Ты почему не отвечаешь? Мы больше не общаемся?

Еще через 5 минут:

– Будешь так делать, я не возьму тебя с собой в Индию.

– А что толку теперь с тобой ездить-то?! – наконец, ответила я.

– Слушай, на берегу заключим контракт, что ты на меня не обижаешься, какого бы осла я ни исполнил.

– На каких условиях?

– Обсудим.

– Я приду с юристом.

– Юрист фигня, есть люди посильнее юристов.

Потом:

– На сколько ты сможешь уехать?

– Поживем увидим. Смотря еще, когда это будет.

– Это будет в ноябре, или декабре, или январе, или в феврале. Или… нет, это не будет в марте. Это будет с декабря по февраль, а в марте… Говорят, если двое пробудут в Индии вместе больше трех месяцев, то они не расстанутся уже никогда.

– Да, но ведь ты не влюбляешься навсегда.

– Вот и посмотрим, что с этим можно сделать. А пока пойдем на кофе?

Я опоздала к нему на полчаса – собиралась и ехала, как в бреду. Это было почти нормальное мое состояние в то время. Мы встречались в Mi Piace, как всегда – должны же в мире быть константы. Когда я шла по Тверской вдоль витринных окон кафе, заметила, что Мехер сидит и с увлечением смотрит на улицу. Казалось, его интересует все: лица прохожих, одежда, количество автомобилей, цвета вывесок кафе напротив. Он был, как пришелец. Проходя мимо, я помахала ему рукой, от махнул в ответ. Как же приятно идти куда-то, где тебя ждут.

– Здравствуй, дорогой, – я поцеловала его в щеку.

– Привет, азис!

– Азис? Так меня еще никто не называл, – Я села напротив, размотав артистический шарф на шее.

– Это значит «друг» по-армянски. Надеюсь, ты не против.

– Почему я должна быть против?

– В Эчмиадзине, где я вырос, это было нормальное обращение к человеку. А в Ереване меня пару раз чуть не побили за это.

– Почему?

– Там это сочли фамильярностью или чем-то грубым. Чушь, по-моему.

– Ну да.

– Как твои дела, – спросил он.

– Паршиво.

– Что случилось?

– Мой друг застрелился. Дима. Мы вместе учились в Лите. Может, я рассказывала о нем. Впрочем, не важно. Ему было двадцать семь лет, и все в шоке, потому что предпосылок, вроде, никаких.

– Он был важен для тебя?

– Да, но дело даже не в этом. Просто он мой ровесник. А еще – ты помнишь Мишаню? Фотографа.

– Конечно.

– Ему тоже было двадцать семь. И он отчаянно боролся за жизнь. А этот… – я цокнула и с трудом сдержала слезы. Вздохнув пару раз, продолжила. – В общем, ладно. Я, на самом деле, ужасно злюсь – даже больше, чем горюю. Так что давай не будем об этом больше. Чур, сегодня ты рассказываешь.

– И чур, мы сегодня пьем не кофе, – сказал Мехер и позвал официанта.

Мы пили ром, который Мехер называет сывороткой правды. Так что скоро я, конечно, рассказала ему про нас с Димой и про то, почему мне сложно пережить случившееся.

– Самоубийство – эгоизм в чистом виде. Почему люди не думают о том, как с этим справятся те, кто их любил.

– Это уже эгоизм с твоей стороны.

– Может быть. Сказать по правде, я чувствую себя виноватой. Не то, чтобы я залезла на глобус и решила, что это он из-за меня – нет. Просто… Может быть, если бы он знал, как много он на самом деле значит, он бы не отважился на такой шаг. Он бы знал, что он здесь очень нужен… Мехер, я сейчас заплачу – пожалуйста, расскажи мне любую из твоих историй, чтобы я хоть на пять минут отвлеклась от этой жвачки!

– Хорошо. Но тебе придется меня извинить: мне нужно сделать один важный звонок.

Он набрал номер телефона и говорил по-армянски. Положив трубку, пояснил, что звонил маме, которая сегодня плохо себя чувствовала.

– Со стариками такое случается, – пожал плечами он.

– Ничего страшного?

– Нет, это уже почти нормально. Я хотел рассказать тебе про мою маму, на самом деле.

– Я слушаю.

– Он дала мне все. Вообще все, и вряд ли понимает масштабы содеянного. Я сам только сейчас начинаю их понимать.

– Да?

– На самом деле я же не армянин.

– Да ладно.

– Ну да. Я родился в одну ночь с Зорабом – сыном моей мамы. В той же больнице. А в нашем городе тогда стоял табор цыган. Обычно они поступают по-другому, но именно в ту ночь цыгане сделали все наоборот: вместо того чтобы украсть ребенка, они его оставили. Может быть, потому что еще двое цыганских детей тогда родились мертвыми, а может, потому что ребенок был болен. В общем, они меня оставили. А моя мама – мама Зораба, который тоже родился в ту ночь – взяла меня себе. Дала мне армянское имя и вырастила, как родного. И у меня не было времени на то, чтобы спрашивать, кому я нужен. Я просто делал, что хотел и что мог. За что ты злишься на Диму на самом деле? – спросил он.