Моя тюрчанка

Сунув ноги в резиновые тапочки, я поспешил на кухню.

Ширин размешивала чайной ложкой ароматный кофе в фарфоровой чашке. На столе стояли две тарелки с аппетитной яичницей. Яичница была все с той же докторской колбасой – и посыпана мелко-мелко порезанной зеленью. У меня потекли слюнки. Трудно было определиться, во что раньше вонзить вилку: в белок или в круглый глазок желтка.

– Садись, садись, – ласково пригласила меня моя девочка.

Я смотрел на милую широко раскрытыми глазами и диву давался. Моя красавица была сейчас подвижной, расторопной, веселой. Как будто это не она выдержала буквально только что три неприятных телефонных разговора: один – с Юлией Владимировной, и два – с наглецами-мошенниками. Правду говорят мудрецы, поглаживающие свои седые козлиные бородки: женщина – всегда загадка для влюбленного по уши мужчины.

Мы с Ширин не первый месяц делили кров и постель. Но я до сих пор не мог предугадать, когда моя девочка заплачет, а когда рассмеется моей не самой остроумной шутке. Я видел милую разной: бьющейся в истерике у запертой на подвесной замок двери заброшенного барака на Лиственной улице; яростной львицей – готовой вцепиться в горло обидчице Анфисе Васильевне; строгой, холодной и решительной – настойчиво требующей у оперативного дежурного в полицейском участке принять от нас заявление; напряженной, взбудораженной, с лихорадочным огнем в глазах – ожесточенно долбящей по клавиатуре видавшего виды ноутбука, набирая в текстовом редакторе жалобу в прокуратуру.

Моя девочка была переменчива, как луна. Но яйцеголовые ученые, уставившие глаз в телескоп, легко предугадывают лунные фазы. Перед моей же девушкой-луной спасовал бы и самый матерый звездочет.

Я приземлился на стул. Ширин тоже села. С охотой мы принялись за «второй завтрак». Милая попросила меня рассказать какой-нибудь анекдот. После неудачных звонков моей девочки в «Бригантину» и в два липовых «кадровых агентства» на душе у меня скребли кошки, было не до анекдотов. Тем не менее, покопавшись в памяти, я выдал что-то не очень искрометное, но грубоватое и малость порнографическое, про попа и монахиню. Ширин, прикрыв ладошкой ротик, звонко рассмеялась.

Моя прекрасная тюрчанка была воистину непредсказуема. Я не знал, как объяснить ее приподнятое настроение. То ли это значило: она не сдалась – и твердо уверена, что завтра дозвонится до честного и надежного агентства, которое предложит походящие вакансии; вопрос с работой и с продлением визы на-днях будет решен. То ли моя девочка прячет за смехом – как за разрисованной японской ширмой – отчаяние, которое железными тисками сдавило сердце милой. Но скоро я бросил ломать над этим голову. Если Ширин не разучилась улыбаться – значит, все не так уж плохо. Прорвемся.

За яичницей и кофе моя девочка беззаботно болтала, как щебечет птичка; шутила. Когда мы поели и попили, милая быстренько помыла посуду, затем взяла меня за руку и, с нежностью глядя мне в глаза, спросила:

– А теперь мы пойдем гулять?..

– Конечно, – немного вымученно улыбнулся я, хотя секунду назад даже не думал о прогулке.

– Надо взять белого хлеба. Покормим уток, – сказала моя девочка. И, выпятив губку, как бы капризничая, заявила: – А вечером ты почитаешь мне что-нибудь из Саади.

Я таял, как сахар под струей кипятка, любуясь на свою Ширин. Ее игривость котенка, женственность, ласковый взгляд из-под длинных черных ресниц – покоряли меня. Да, наши дела и впрямь обстоят не так уж дурно, раз моя тюрчанка сияет солнечным зайчиком и думает сейчас не о проблемах, обступающих нас со всех сторон частоколом, на который (так мне виделось) повешены белые черепа, а о кормлении уток и о звучных стихах мастера Саади.

Мы накинули куртки, влезли ногами в уличную обувь и, прихватив полбатона уже немножко зачерствевшего белого хлеба, вышли из дому. Держась за руки, мы потопали в направлении лесопарка.

Над головою – мутное, обложенное тучами, небо. Черно-серые вороны ковырялись лапками и клювами в разбухшем от сырости мусоре; угрюмые бетонные чудовища-многоэтажки отбрасывали отражения в зеркало темных зеленоватых луж, в которых чистили перья воробьи. На столбах горели оранжевые фонари, хотя вечерняя темень еще не наступила. Там и сям пестрели разноцветные рекламные вывески, не добавлявшие, впрочем, пейзажу яркости.

Зато дул прохладный – не студеный, не ледяной, а именно прохладный – живительный ветерок, крылатый вестник царицы-весны, примчавшийся в город задолго до прибытия своей госпожи. Моя девочка радовалась ветерку, как ребенок, с блаженством подставляя лицо мягким воздушным струям. В мегаполис пожаловала оттепель, растопившая лед – еще вчера сковывавший лужи – и превратившая снег в жидкую грязь.

Моя милая шагала по знакомым улицам, как в первый раз – с детским любопытством шаря глазами по сторонам. Зацепившись взглядом за огромную рыбину, довольно грубо намалеванную на вывеске магазина морепродуктов, Ширин загорелась идеей:

– Рыбу!.. Я пожарю тебе рыбу. Что скажешь, дорогой?.. Рыба с колечками лука, долькой лимона и с нарезанным соломкой картофелем. Это очень вкусно – пальчики оближешь!.. Если б существовал рай, гурии подавали бы там праведникам жареную рыбу на банановом листе. Со следующей твоей пенсии обязательно купим филе хека или минтая. Хорошо, любимый?..

Я только кивнул моей девочке, улыбнулся и поцеловал ее между глаз. Жареная рыба – значит жареная рыба. Все будет так, как хочет моя принцесса.

Потом дорогу нам перебежала кошка с поднятым хвостом – темно-серая, с черными полосками, как у тигра, и со светло-желтым брюхом. Проводив кошку глазами, моя милая пустилась фантазировать. Что в подвале недостроенного или заброшенного дома кошка прячет котят. Их не менее трех. Один – серый и пушистый, второй – полосатый, как мама, а третий – с черной атласной шерсткой. У котят еще не открылись глазки. А питаются малыши материнским молочком. Для того, чтобы молоко не пропало, а капало из сосцов – кошка и сама должна есть досыта. Вот она и отправилась, оставив на время котят, на поиски добычи. Может это будет зазевавшаяся мышь или воробей. Или, на худой конец, остатки человеческой трапезы, которые кошка выроет возле мусорного контейнера, и за которые, возможно, подерется со здоровенной, мерзко каркающей и хлопающей крыльями вороной.

Навстречу нам попался мужичок с колыхающимся на ходу необъятным пузом, чем-то напоминающим верблюжий горб. В съехавшей набекрень шапке, мужичок откусывал от немаленького хот-дога, который держал в правой руке. По губам и подбородку у «гурмана» стекали майонез, кетчуп и сырный соус. В левой руке толстяк держал два еще нетронутых хот-дога, на которые периодически косился одним глазом, чуть ли не с вожделением. Через плечо у едока висела сумка, забитая до отказу; из сумки торчали три палки копченой колбасы. Когда – чавкая, пыхтя и отдуваясь – мужичок проплыл мимо нас, Ширин так и прыснула со смеху, прикрывая рот кулачком:

– Бегемот!.. Это же бегемот на двух ногах!.. Ты видел, милый?.. По улицам мегаполиса разгуливает двуногий гиппопотам!.. Из зоопарка, что ли, сбежал?.. Ха-ха-ха!..

Вы скажете: нехорошо смеяться над чужой нездоровой полнотой. Но смех мой любимой был чистый, как горный хрусталь, и по-детски беззлобный. Сам пожиратель хот-догов – если б услышал веселые восклицания моей девочки – не возмутился бы и не стал бы крыть нас площадной бранью, а только чуть виновато улыбнулся бы.

Так мы шли под легким пьянящим ветерком, передававшим привет от кудесницы-весны. Я подумал о том, что моя Ширин – и сама, как этот ветерок. Появившись в моей жизни, любимая открыла мне второе дыхание. Без моей девочки я прозябал точно в пыльной комнате, где наглухо закупоренные окна были плотно завешены непроницаемыми шторами. Привыкший к спертому воздуху и к мраку, я сам не понимал своей беды. Я просто-напросто не представлял, что жить можно как-то по-другому. Я был – поистине – не знающий солнца сыч, летающий только ночью, а с восходом солнца забивающийся в развалины и прячущий голову под крыло.

Но пришла прекрасная тюрчанка – гурия, ангел, пери, расцветшая на голубом озере кувшинка. И слабыми, но проворными, ручками раздвинула тяжелые шторы, настежь распахнула окна, впустив целительную прохладу и нерезкий дневной свет. У меня отвисла челюсть и расширились-округлились глаза. Я впервые убедился: есть мир и за пределами бетонных стен моей квартиры, в которой я похоронил себя, как в чуть-чуть великоватом для одного человека саркофаге.

Кем бы я был – не появись в моей жизни Ширин?.. Жалкий инвалид, я бы глотал свои антипсихотики и нормотимики, каждый месяц катаясь к мозгоправу за новой дозой. Психиатр – всякий раз – с полу-издевательской ухмылкой, демонстрируя лошадиные зубы, спрашивал бы меня: «Ну-с, голубчик. Как ваше самочувствие?..». А я бы – краснея от стыда, точно раздеваюсь догола, рассказывал бы, что ночью иногда просыпаюсь от кошмарных снов и больше не могу сомкнуть глаз. Жаловался бы на перманентное чувство грызущей тоски и лишние килограммы. («Если хотите похудеть – надо меньше есть!.. Зашейте себе рот!..» – щеголяя тонким юмором, советовал бы мне доктор, сам, кстати, не худой). Потерявший надежду на себя и на счастливый поворот судьбы девятнадцатилетний старик – я бы считал, что так и проведу десятки лет оставшейся жизни: на своей кухне, с чашкой кофе, за застеленным липкой клеенкой столом, уставив глаза в окно, на три горбатых дерева.

Все изменилось, когда я увидел Ширин. Тогда я перестал быть «благочестивым брахманом», разглядывающим свой пупок и не замечающим больше ничего на свете. Я с изумлением узнал: в мире я не один. Есть еще прелестная девушка, ради которой не жалко вырвать сердце из груди. О, у меня появилась мечта – как у мотылька, летящего на огонь свечи. Я легко расстался со своим ненормальным, да к тому же неполным, покоем – подобным покою экзотического растения в оранжерее. Я полюбил, полюбил!.. А любовь не переносит бездеятельности. Сначала ты кипишь, изобретая тысячи ухищрений, чтобы только почаще видеть дорогого тебе человека. А когда твоя милая разделит с тобой простыню, одеяло и подушку, тебе захочется защищать любимую от всего мира, как крошечного пушистого котенка с блестящими глазками, которого ты бережно прижимаешь к себе и укутываешь в собственную куртку.

Я хотел достать с неба луну – и подарить моей девочке. Не боясь уколоться о шипы, собрать все розы мира – и устлать имя дорогу, по которой ступает моя возлюбленная. Обнять мою милую и, как на крыльях, унести в обсаженный пальмами белый дворец на берегу теплого моря.

И пусть в действительности все не так радостно: на нас обрушиваются тяжким камнепадом беды и невзгоды; я не могу прописать Ширин не то что во дворце у моря, а в моей же (вроде бы) квартире. Все равно!.. главное, что нас двое. Я не сломаюсь, я буду бороться за наше общее счастье. Хотя бы это было не легче, чем зубами и ногтями крошить гранит.

Моей милой сейчас важнее всего трудоустроиться. Продлить визу. Здесь, конечно, от меня мало что зависит. Но я буду следовать за Ширин, как тень: ездить с моей девочкой на каждое собеседование, оказывая любимой хотя бы моральную поддержку. Дома я могу налить моей милой чаю или кофе – пока Ширин, в поисках вакансий, сидя за ноутбуком, прочесывает интернет. Могу иногда взять на себя приготовление еды. Уж порезать огурцы и помидоры на салат для легкого ужина я в состоянии, при всем своем невежестве в кулинарии.

Такие маленькие знаки внимания должны добавить бодрости моей девочке. Поиск работы пойдет чуть-чуть веселее. И – я верил – завершится успехом. В конце концов, моя милая не хуже других. У нее целы руки и ноги, доброе сердце и умная голова. С чего бы Ширин и не найти работу?.. Ведь кто-то же из мигрантов трудоустраивается официально и продлевает законным образом визу!.. Почему бы моей девочке не войти в их число?..

А потом плотно возьмемся и за меня. Пусть с первого раза мне не удалось восстановить юридическую дееспособность. Но меня же вдохновляет любовь!.. Это значит: со второго, с третьего, с четвертого раза – у меня все получится. Я снова устроюсь курьером. На протяжении года буду изо дня в день мотаться по городу, развозя коробки и конверты. И потихоньку привыкну к тому, что я уже не нытик-инвалид, забившийся, как в кокон, в унаследованную от мамы с папой квартирку – а работающий, приносящий деньги в общий семейный котел серьезный парень, которого, как волка, ноги кормят. Я буду спокоен: Ширин-то моя тоже трудоустроена и продлила визу. Мысль, что теперь ход за мной, будет подстегивать меня не хуже, чем зайца – запах морковки.

И вот через год – подтянутый, сбросивший пять-шесть лишних кило, с выпрямленной спиной и блестящими глазами – я заявлюсь к участковому психиатру и ясным, чеканящим слова голосом скажу, что хочу вернуть себе дееспособность, простое человеческое право распоряжаться собственными имуществом и судьбой. И почему-то мне кажется, что на сей раз доктор не ударится хохотать, а откинется на спинку кресла и, то ли удивленно, то ли одобряюще хмыкнув, захлопает в ладоши. На приеме у похожего на вытянутую змею с пририсованными ногами клинического психолога у меня разве дернется щека, но не более того. Никакими хитрыми словесными конструкциями, никакой иезуитской эквилибристикой психолог не собьет меня с толку, не заставит потерять над собой контроль или заплакать. В конце концов, участковому психиатру и клиническому психологу не останется ничего, кроме как передать мое дело высокопоставленной ученой комиссии.

У почтенных светил психиатрии не будет сложившегося мнения обо мне, как о безвольном плаксе, рохле и слабаке – как и установки оставлять меня в инвалидах. Гораздо вероятнее, что господа ученые предпочтут сэкономить бюджетные деньги – урезав мне пенсию или вовсе, как выздоровевшего, лишив меня подачек из казны.

А мне и не нужны выплаты от государства, раз мы с Ширин оба работаем и складываем пропитанные нашим трудовым потом денежки в общую корзинку. Для нас откроется новая страничка в книге жизни. Едва я восстановлю свою дееспособность, как пропишу мою девочку в унаследованной от родителей квартире. Следующим шагом – я и моя милая поженимся. Мы отметим это счастливое событие бутылкой безалкогольного шампанского, салатом «мимоза» и зажаренной до румяной корочки курочкой-гриль. Прописка на столичной жилплощади и брак с коренным расеянином позволят Ширин относительно без напряга получить расейское гражданство. Так – незаметно, без надрывных усилий – мы распутаем клубок проблем, казавшихся неразрешимыми. Мы больше не будем странной парочкой, как из триллера с лихо закрученным сюжетом – психом и «без пяти минут нелегалкой».

Дни потекут спокойно, как медленная река по широкому руслу. А мы будем резвиться в синей воде, по которой пробегает легкая рябь от нежного ветерка, как две золотые рыбки, избавленные от необходимости бороться с течением. Мы без калькулятора убедимся: две, пусть и маленькие, зарплаты – это гораздо больше, чем одна пенсия. У нас появятся деньги, чтобы, по крайней мере через выходные, ходить в музеи, в зоопарк, картинную галерею, да закусывать в дешевом кафе круассанами или острой пиццей. Любовь наша будет расти день ото дня. Так что ее, в конце концов, станет слишком много для нас двоих. И тогда на свет родится наш ребенок. Дрыгающее ручками и ножками, мило балакающее дите вдохнет в нашу жизнь новый смысл и еще крепче свяжет нас друг с другом…

Ну а если нет?..

Что если я выронил поводья коня воображения, а он занес меня в лес красивых замысловатых фантазий, которые никогда не осуществятся?.. И не будет ни работы для Ширин, ни восстановления моей дееспособности, ни рождения ребенка?..

Все равно, все равно – я должен благодарить небеса. За то, что они дали мне изведать любовь – прозрачную и легкую, как кисея – и бурную, клокочущую, как лава в жерле вулкана, страсть. За то, что я обнимал и целовал свою милую. Месяцы, которые я провел с любимой, были – по количеству обрушившихся на нас ударов и бед – самыми тяжелыми в нашей жизни. Но эти же пять месяцев были и самыми счастливыми. Мы ведь не только бодались с мошенниками типа Бахрома и бессовестными чинушами – такими, как Арсений Петрович. Мы еще и читали вслух «Шахнаме» и кормили на пруду уток. С блаженством пили плохонький кофе в непрезентабельном бистро, закусывая капустными пирожками. Наконец, занимались любовью: горячо, страстно, до умопомрачения. Не было дней и ночей лучше в моей жизни!..

И если четырнадцатого февраля моя любимая, так и не нашедшая работу, решит умереть – сбежать от всех земных горестей и проблем – я без колебаний последую за любимой. Чего мне бояться смерти, если я успел насладиться величайшим даром, какой только можно вообразить – любовью самой прекрасной девушки на свете?.. После такого не побоишься шагнуть в ад, головой вниз броситься со скалы …

Мы достигли лесопарка. Рыхлый темноватый снег лежал под голыми кривыми деревьями, тянувшими узловатые ветви в серое небо. А на аллее снега не было – только потоки грязной воды и жидкая слякоть. Лавочки, в двадцати метрах друг от друга, были мокрые – не присядешь. Откровенно говоря: мало располагающего к прогулке.

Но моя девочка так не считала. Едва мы вошли в железную калитку, за которой начинался лесопарк, милая, звонко рассмеявшись каким-то своим мыслям, пустилась бежать по аллее.

– Ширин, Ширин!.. – окликнул я любимую.

– Догоняй!.. – на секунду обернулась моя звездочка. Она мчалась, раскинув руки, как крылья. А ее длинные темные волосы вились по ветру.

Пока я сопел и кряхтел, изображая бег, моя девочка поджидала меня под высоким ветвистым деревом у дальнего конца аллеи. Запыхавшийся, я остановился перед Ширин, которая так и сияла улыбкой. Поправляя непослушный локон, моя милая спросила:

– На что похоже это дерево?..

Я был поражен столь неожиданным вопросом – но, пошевелив мозгами – выдал:

– На великана с дубинкой.

– Нет!.. – запрокинув голову, моя девочка залилась смехом. – Приглядись внимательнее: это дерево похоже на тарбозавра. Был такой хищный доисторический ящер, ходивший на двух ногах. На тарбозавра, на тарбозавра!..

– Да. Это дерево – ну точь-в-точь тарбозавр, – охотно подтвердил я. Хотя, как по мне, дерево одинаково напоминало ногу исполинского слона, утыканную копьями и дротиками, и бабушку с клюкой, несущую внучке кулек пирожков.