Моя тюрчанка

На душе у меня отчаянно скребли кошки с прищемленными хвостами. Хотелось зайти в спальню и спросить Ширин: как поиски работы?.. Но я тормозил себя, как не в меру ретивого скакуна. Я знал, что только расстрою милую, заставив сказать: «Пока ничего нового. Сегодня сорок фирм отказались приглашать меня на собеседование, потому что я нерусская».

Сердце у меня ныло, а по извилинам мозга циркулировали невеселые мысли. Я думал о том, какую боль каждый раз испытывает Ширин, слыша из телефона равнодушный, почти машинный, голос: «Извините, вы нам не подходите». Мне казалось: меня самого режут на куски тупым ножом. И как, наверное, моя девочка устала бороздить интернет в надежде наткнуться на очередное объявление о вакансии, по которому стоит хотя бы позвонить!.. Это как обследовать пляж в поисках когда-то оброненной брошки.

Я не мог усидеть на стуле, как если бы сиденье ощетинилось сотней раскаленных иголок. Не удавалось отвлечься на книгу персидских сказок – буквы так и прыгали по странице, и я не улавливал, где речь идет о грозном шахе, где о прекрасной царевне, а где о страшилище-диве. А календарь на стене скалился цифрами, как акульими зубами, и подталкивал меня к вопросам: сколько длится отчаянный забег Ширин за золотым кубком – работой?.. – и сколько вообще у нас осталось дней до роковой даты четырнадцатое февраля?..

Эти вопросы кружились надо мной, как мерзко кричащие уродливые гарпии. Но я отказывался реагировать. Я отворачивался от очевидных ответов. Мне представлялось: я и моя девочка – два муравья на зеленом листочке, подхваченном пенным потоком. Что могут сделать два слабых насекомых?.. Остается только отдаться течению. И убедить себя в том, что нас прибьет к спасительному берегу – раньше, чем мы потонем.

Чтобы чем-то занять руки, а тем самым и голову, я поскорее принимался за приготовление обеда. По-моему, полусознательно я старался как можно громче греметь посудой, точно желал оглушить собственный мозг, дабы не думать о той сети мрачных обстоятельств, в которой я и Ширин бились, как несчастные рыбы.

Обед я стряпал простецкий. Часто это были макароны с жирной говяжьей тушенкой. Либо вареный рис с луком и мелко порубленной зеленью; в придачу к рису я на маленьких блюдцах подавал на стол незамысловатый салат из огурцов и помидоров, облитых подсолнечным маслом. А бывало, во мне настолько пробуждался кулинар, что я жарил картофель со специями и с консервами «мясо цыпленка». Это была вершина моего поварского «мастерства». Для коронного блюда требовалось очистить картофель от кожуры и порезать тонкой соломкой. Такая задача казалась мне равносильной очищению Гераклом Авгиевых конюшен. В свою прежнюю, холостяцкую, жизнь я разве что наггетсы мог швырнуть на сковородку; да и то –недожаривал или пережаривал. Но моя девочка приучила меня к вкусной и полезной домашней кухне. Теперь моей милой пришлось оторваться от плиты – с головой погрузиться в поиск работы. Так неужели я поленюсь почистить окаянную картошку, чтобы порадовать Ширин хотя бы сытным блюдом, которое мне более или менее удается?!

Разложив еду по тарелкам и налив в стаканы зеленого чаю, я подходил к двери спальни и тихонько звал:

– Хорошая моя, идем кушать.

– Иду, дорогой мой, – так же тихо отвечала моя девочка и выплывала из спальни.

Молча мы садились за стол и принимались за еду.

С кровоточащим сердцем я посматривал на милую. Она стала, как будто, тоньше волоска. С осунувшегося лица стерся румянец. Она то и дело хмурила красивые брови. То губы у нее начинали дрожать. Ширин казалась мне бледной луной на ущербе, которую вот-вот поглотят тучи. Аппетита у моей милой почти не было. Она больше ковыряла вилкой в тарелке, чем ела.

– Поешь, поешь хоть немного, моя золотая, – уговаривал я.

– Не знаю… – медленно отвечала моя девочка. – Что-то я совсем не голодна…

Ее потускневшие, воспалившиеся от долгих часов, поведенных за монитором, глаза смотрели как бы сквозь меня.

Я подавлял вздох. Я считал, что не имею права ни на мучительные вздохи, ни на одну соленую слезинку, потому что не должен расстраивать мою красавицу, которой и без того тяжко. Но каким бы было для меня облегчением, если б любимая сама жарко расплакалась бы у меня на груди. Если бы излила на меня, вперемежку со слезами, поток горьких жалоб на негодяев-рекрутеров, с которыми невозможно договориться даже о собеседовании. Обнажила бы передо мной свою израненную нежную душу. Я бы прижал Ширин к себе, как слабого пушистого котенка с бисеринками-глазами, которого хочется защищать от всего мира. Гладил бы ее волнистые волосы и шептал бы ей, что все образуется, все обязательно будет хорошо.

Плакать порою полезно. Вдоволь окропив мою грудь слезами, милая почувствовала бы себя обновленной, как роза после дождя, на лепестках которой поблескивают капельки влаги. У моей девочки появились бы свежие силы, чтобы снова и снова перелопачивать интернет в поисках заветной вакансии. И я верил: если не завтра – так послезавтра моей любимой повезет. Не может быть, чтобы такой чистой, как первая снежинка, ангельски прекрасной девушке не выпал счастливый билет.

Но Ширин не плакала. Она была измождена, раздражена – но не плакала. Я только качал головой, признаваясь себе: за почти полгода, проведенные с любимой, я так и не разгадал ее характер. Я не мог предвидеть, когда моя девочка впадет в истерику, как на Лиственной улице; когда загорится гневом – что произошло в коморке Анфисы Васильевны; когда – наконец – прильнет ко мне, чтобы получить долю утешения и ласки. Воистину: моя зазноба была переменчивее луны.

Любимая даже как-то отстранилась от меня. Ну конечно!.. Живя в одной квартире, мы теперь виделись только за кухонным столом, когда принимали пищу, и в постели. Ну, еще в те недолгие полчаса после завтрака, когда я читал моей девочке восточные сказки.

Сердце Ширин точно обросло твердой корой. И я не имел сил эту кору пробить. Я помнил, как называл милую Несмеяной. А теперь моя красавица была, скорее, снежной королевой. Или зачарованной, обращенной в каменное изваяние, прекрасной шахской дочкой. Я страдал от этого отчуждения между мной и моей девочкой. Когда мы сидели за едой, старался хотя бы взглядом «транслировать», как заправский телепат: «Ширин, я тебя люблю. Я тебя очень люблю». Но телепатия не работала: моя милая почти не поднимала на меня глаз. Бывало, в конце трапезы, я просто брал руку моей девочки и держал в течение пары минут. Только так я и отваживался проявить свою супружескую нежность. Я чувствовал, как дрожит рука Ширин. А потом моя милая говорила:

– Ну хорошо, дорогой. Хорошо. Надо идти.

Моя девочка садилась в спальне за компьютер – а я, неприкаянный, торчал на кухне. Мне казалось: три черных голых дерева в окне сочувственно на меня глядят. Они точно приняли меня в свое братство – горемыки, у которых не осталось даже листьев.

Я уповал лишь на то, что треклятый марафон рано или поздно закончится. Это только мрачное воображение Данте способно написать над воротами ада: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». А обыкновенному двуногому свойственно ждать начала лучших дней или, по крайней мере, окончания дурных. Я говорил уже: Ширин была, как старатель, который упорно просеивает влажный речной песок, упорно веря, что найдет крупинки золота. Поиск работы в железобетонном термитнике мегаполиса, где пылают электрические огни реклам, а улицы наводняет праздная толпа – это такая же охота за золотом. И я запрещал себе сомневаться, что моя девочка, в конце концов, наткнется на клад, т.е. трудоустроится в приличную фирму.

Но чумазый вредный злой чертенок, удобно устроившийся у меня на левом плече, оттягивал черной лапкой мочку моего уха и бубнил, бубнил мне в слуховой проход: «Эй, хозяин!.. А что если твоя краля до четырнадцатого февраля так и не найдет работу?.. Твоя смазливая девчонка ищет официальную работу с тех пор, как приехала в Расею. За столько месяцев не нашла – так, что ж, теперь найдет?.. Нет, хозяин!.. Чудес в постиндустриальную эпоху не бывает. Придется твоей симпатяжке соглашаться жить нелегалкой, либо…».

Я встряхивался, как конь – прогоняя болтливого дьяволенка, существовавшего, конечно, только у меня в голове. А глаза мои притягивались к стоящим на столе, рядом с солонкой в виде петушка, нескольким коробочкам снотворного. Доза здесь слоновья – нам с любимой хватит, чтобы несколько раз умереть. Моя душа, казалось, с треском рвалась на куски.

А календарь – календарь на стене демонически смеялся, скалясь зубами-циферками. Он как бы спрашивал издевательски: «Не хочешь, дружок, посчитать, сколько дней осталось до роковой даты?..» Нет!.. Нет!.. Нет!.. Я не хотел. Мне бы заткнуть уши и зажмурить глаза, чтоб не слышать язвительный хохот и не видеть акулий оскал маленького монстра-календаря. Только ясное понимание того, что это не поможет, что календарь смеется и показывает зубы только в моем разгоряченном мозгу, удерживало меня от столь нелепого поведения. Что подумала бы Ширин, если б зачем-нибудь заглянула на кухню?.. Мне бы еще на четвереньки встать и под стол залезть, честное слово!..

Меня начинали мучить опасения: не едет ли у меня крыша?.. В конце концов, я инвалид по психике, бросивший пить таблетки. Не вернется ли моя душевная болезнь с пополненным арсеналом фобий и навязчивых мыслей? Да еще с иллюзиями и галлюцинациями, которыми я раньше (тьфу, тьфу!) вроде бы не страдал?.. Да уж, в нашей ситуации – когда мы будто идем по прогнившему дощатому мосту, который в любое мгновение может вместе с нами обрушиться в бурную, ревущую пенную реку – не хватало только проблем в моей бестолковой голове.

Ширин почти не вылезала из ноутбука и не выпускала из рук раскалившийся телефон, откапывая и прозванивая вакансии. Восемьдесят процентов объявлений приходилось отбрасывать без звонка: и должность была подходящая, и зарплата приемлемая – только в требованиях отдельным пунктом значится: «славянская внешность» или «строго для русских». Оставалось, из каждой сотни, двадцать – двадцать пять объявлений, где внимание на этнической принадлежность будущего сотрудника не было заострено. Но и податели этих, будто бы не ксенофобских, объявлений тянули многозначительное нечленораздельное «Ну-у-у», когда моя девочка называла свое ирано-тюркское имя. Далее следовал «вежливый» вкрадчивый вопрос: «А вы случайно – эмм… – не приезжая?». Что в переводе на русский значило: «Ты что, чурка?». Господа, не демонстрирующие в объявлениях оголтелый расизм, считали, видимо, за само собой разумеющееся, что «чурка», «азиат», «нерусский» не должен, не смеет откликнуться на вакансию. Что ты, что ты!.. Звонок моей милой казался «их благородиям» вторжением смуглого потного кули в пропыленной набедренной повязке на веранду, где пьют чай с пирожными «белые сахибы».

И все-таки: если с упорством изо дня в день закидывать удочку с червяком на крючке в мутный поток – рано или поздно вытащишь на берег хотя бы мелкую, отчаянно бьющуюся рыбешку. Иногда Ширин удавалось согласовать собеседование: потенциальный работодатель ничего не блеял по поводу «не той» национальности, обещал выплачивать зарплату каждые две недели и – вроде бы – не отказывался от хлопот по продлению визы. Всякий раз, когда у моей девочки намечалось интервью – я радовался, как резвящийся на зеленой лужайке ребенок, срывающий белые и желтые одуванчики. Я верил: вот теперь-то, завтра, в нашей жизни все утрясется. Ширин трудоустроится, а работодатель – по букве закона, через миграционную полицию – обновит моей любимой визу. А дальнейшее будет напоминать счастливую концовку сказки, только растянутую на годы и десятилетия.

Но моя девочка, плотно сжав губы, только качала головой, ни на каплю не разделяя мой телячий восторг. И говорила:

– Посмотрим, возьмут ли меня в курьеры. Пусть это не окажется очередным лохотроном…

А глаза моей милой были полны тревоги и глубокой задумчивости. Мы столько раз обжигались при поиске работы для моей любимой, что Ширин, кажется, уже не ждала доброго исхода.

В день интервью моя звездочка просыпалась раньше обычного. Еле-еле разлепив веки над одним глазом, я видел: милая старательно расчесывается, окунает гребешок в густоту своих черных волос. Я изо всех сил пытался открыть и второй глаз, освободиться из цепкой клешни сна, но только переворачивался с правого бока на левый и улетал обратно в царство Морфея. Продрав – наконец – глаза и поднявшись со скомканной постели, я находил Ширин на кухне. Тихая, погруженная в свои мысли, моя девочка сидела за чашкой кофе, уставив взгляд в окно. До собеседования оставалась еще уйма времени.

– Привет, – только и говорила мне милая.

– Привет, – отвечал я. А в голове у меня не прекращались шумы, какие бывают, когда, не выспавшись всласть, резко встанешь с кровати.

Сходив в ванную – умыть лицо холодной водой – я возвращался на кухню и стряпал завтрак. Проникшийся чувством, что сегодня особый, важный день – день, когда Ширин, быть может, получит работу – я старался приготовить что-нибудь повкуснее. Поэтому я добавлял в яичницу не только колбасу, но и порезанные кружочками помидоры и ломтики сыра, да еще мелко покрошенную зелень.

Завтрак проходил в молчании, хотя мне до чертиков хотелось поговорить о предстоящем интервью. Вообще, вслух пофантазировать о том, как Ширин с блеском выдержит собеседование, и каким будет первый рабочий день милой. Интересно поразмышлять: есть ли среди сотрудниц фирмы молодые девушки, с которыми моя любимая могла бы подружиться?.. И кстати: не купить ли нам вместительный пластиковый контейнер, в котором моя девочка будет забирать на работу бутерброды или вареные овощи для легкого перекуса?.. В офисе наверняка есть столовая с микроволновкой – можно разогреть еду…

Но я не ронял и слова, точно забив рот кляпом. Я понимал: мои вопросы, которые я мог сыпать градинами, достойная попугая болтовня – только разволнуют милую, которой сейчас надо быть максимально собранной.

Одна половинка моей души ликовала и разве что не вилась в танце, аккомпанируя себе ударами в бубен. Мол, главное – Ширин прорвалась на собеседование. А дальше все будет хорошо. Такая чудесная девочка, как моя возлюбленная не может опростоволоситься на интервью. У моей звездочки есть руки, ноги и гибкий ум. Что работодателю еще надо?..

Но вторая половинка источала ядовитый скепсис: эх, парень, не все так просто!.. Результат собеседования ты заранее не угадаешь – ты не вещая Кассандра. Возможно, у руководства фирмы, в которую твоя милая едет на интервью, есть скрытые требования к соискателям. Например, новая работница должна быть крашеной блондинкой, родившейся под созвездием Стрельца. А что если рекрутеры рассматривают дюжину кандидатов на одно место?.. Выдержит ли твоя Ширин такой бешеный конкурс?.. Взгляни трезво на реалии расейской жизни: потенциальный работодатель может и не указывать в вакансии «только для русских», но твоей смуглой тюркской девочке, у которой, вдобавок, проблемы с визой, предпочтут белобрысую расеянку с пурпурным паспортом, хотя бы та и была, по сравнению с твоей милой тупым поленом.

Две половинки моей души сражались, как единорог и лев. Я морщился, будто от зубной боли – или как если бы разом проглотил здоровенный кусок лимона. Я не знал, что сказать Ширин, каким веским словом ободрить любимую, внушить уверенность в успехе.

Моя милая отправлялась на интервью одна, а я оставался дома. Я не совсем понимал, почему моя девочка не хочет брать меня с собой, как раньше, в качестве «группы» моральной поддержки. Возможно, Ширин считала, что из-за одного моего присутствия будет обнадеживаться, заранее верить в положительный результат собеседования – и тем сильнее будет удар в случае очередного провала.

Я провожал любимую до двери квартиры. В темноватой прихожей моя милая влезала ногами в сапожки, накидывала куртку. Тогда я бережно обнимал свою девочку и нежно целовал в шею. Для этого мне приходилось набираться смелости, как прыщавому подростку, который до сих пор не приближался ни к одной девушке менее, чем на двенадцать метров, а женскую грудь видел только на фотографиях в стиле «ню» в интернете.

Ширин медленно поднимала на меня взгляд и клала свою маленькую ладошку мне в область сердца. Глаза моей милой, похожие на две черных луны, лучились теплом и любовью. Алые лепестки губ, до того плотно сжатые, чуть-чуть приоткрывались. Из ледяной королевы или напряженной, изготовившейся для битвы, амазонки моя девочка вновь превращалась в кроткую серну. Мы крепко обнимались и сливали губы в долгом, жарком, в сладком, как сахар, поцелуе. Я чувствовал, как дрожь волнами пробегает по телу Ширин. Немного супружеской ласки оказывалось для милой лучшем напутствием, чем любые слова – хоть банальное «ни пуха, ни пера», хоть что-нибудь витиеватое, как стихи арабских поэтов.

– Ну хорошо. Я поехала, – не очень-то торопясь освободиться от моих объятий, шептала моя девочка.

С сумочкой на плече, Ширин переступала порог квартиры, одарив меня на прощание еще одним томным взглядом. Опьяненный нашим волшебным поцелуем, я не закрывал дверь, пока слышал стук каблучков сапожек моей милой.

Наконец, заперев дверь квартиры, я проходил на кухню и делал себе кофе. Пальцы у меня тряслись, когда я засыпал в чашку коричневый растворимый порошок, а затем и сахар. Потому что после пары минут удовольствия от горячих губ любимой меня девятым валом накрывала дремучая тоска. Мне казалось: из груди у меня вырезали сердце, которое Ширин увезла с собой.

Умом я понимал: моя девочка направляется на интервью – нет ничего важнее этой поездки; я должен – не брыкаясь – ждать свою милую; Ширин вернется часа через три. Но я ничего не мог поделать со скручивавшей мои нервы в узлы тревогой. Мне представлялось, что моя девочка – маленький пушистый котенок, которого я, открыв дверь квартиры, зачем-то вытолкал в огромный враждебный мир. Я не мог усидеть на стуле, как будто меня подбрасывала невидимая пружина. Меня так и подмывало – не одеваясь, как я есть, в домашних шлепанцах, шортах и футболке, выскочить на улицу и, пока моя милая не ушла далеко от дома, во всю силу легких, громко позвать: «Ширин!.. Ширин!.. Вернись!..»

И я ведь был прав насчет враждебности мира. Как голодное чудовище, оно точит клык на нас обоих, но в первую голову – на мою девочку. Сколько раз на наших с Ширин прогулках, либо просто в магазине, в метро, я замечал косые волчьи взгляды прохожих или попутчиков, бесцеремонно ощупывающие мою любимую. Дело тут было, конечно, в том, что моя милая – нерусская. Я был для моей девочки, как щит. Видя, что тюркскую девушку держит за руку славянский парень, обыватели только колючими взглядами, да змеиным шипением нам в спины и ограничивались. Озабоченные национально-расовой чистотой дураки впадали, похоже, в ступор из-за когнитивного диссонанса. Мол, как так?.. Наш природный русак с волосами цвета соломы гуляет с «басурманкой», «азиаткой», «инородкой»!.. Остановите планету, я сойду.

Но на интервью Ширин поехала одна. Мне оставалось только держать пальцы скрещенными за то, чтобы она без происшествий добралась до офиса потенциального работодателя, а оттуда – домой. У меня неприятно сосало под ложечкой при мысли, что на улице или в городской подземке мою милую может оскорбить горбатая, с бородавкой на кончике носа, с клюкой и в треугольном платочке бабка (вылитая яга), либо выдыхающий запах паленого самогона небритый мужик в шапке-ушанке набекрень. «Это не твоя страна!.. Убирайся в свой Бишкек, сучка!..»

У такой старушенции с бородавкой или у заросшего щетиной алкоголика – жизнь не слишком задалась. Пенсия – с гулькин нос; едва хватает на хлеб, морковь и лекарства. Дети и внуки, вертящиеся в водовороте собственных дел и проблем, забывают звонить даже на рождество. И во всех своих невзгодах скрюченная бабка и красноносый от ежедневной выпивки мужчинка винят не министра финансов, не господина президента, не всю нашу порочную социально-экономическую систему… а мигрантов.