Мысы Ледовитого напоминают

«…и всё было тщетно: доброе семя, по словам Петра, падало на камень». Царевич «возненавидел всё то, чем дорожил Пётр, замыслил уничтожить его величественное творение и погиб как преступник» (Устрялов Н. Г. Русская история. Изд. 4. Часть 2. Новая история. СПб., 1849, с. 77).

Здесь тоже одна деталь верна: характеристика петровского воспитания как «доброго семени» взята у самого «воспитателя». Вообще, всё изложение официальной версии дела царевича целиком взято со слов Петра. И вот итог:

«Пётр заглушил чувства отца пред гласом отечества и предал Алексея верховному суду, составленному из 144 лиц, в том числе из всех сенаторов и высшего духовенства». «Алексей с ужасом услышал [смертный] приговор, пал без чувств и в тот же день скончался» (там же, с. 79).

Здесь тоже нужно замечание: кроме лжи, легко заметной (приговор оглашён 24 июня, а смерть наступила 26-го) есть следующая, менее заметная.

Поскольку юристов при Петре не существовало (если не считать таковыми инквизиторов – так Пётр, на католический манер, именовал православных церковных следователей), то суд составлен был царем из 127 чинов гражданских и военных, а как раз духовных в нём не было, их приписал Устрялов. С духовными у Петра вышла осечка: царь в самом деле привлёк их, но среди них поначалу был ростовский епископ Досифей, он пытался встать на сторону царевича, но сам был лишен сана и попал на дыбу (затем он был колесован – см. 4-11).

Это, разумеется, лишило остальных иерархов желания (да и возможности) защищать царевича, но и смертный приговор подписать они не решались – ведь они в Бога верили, ада боялись, а грех их (если бы они поддержали приговор) был бы куда большим, чем лиц светских. Они ответили царю невразумительными ссылками на Писание и к суду допущены не были.

Словом, Устрялов показал себя столь надёжным чиновником, что в 1842 году Николай I допустил его работать в архив Петра I (куда после Пушкина не пускал, насколько знаю, никого), а позже – работать в розыскном деле царевича Алексея, где, насколько можно судить по публикациям, ещё не бывал до Устрялова вообще никто из историков. И лишь после смерти Николая (1855 г.) выяснилось, сколь просчитался старый и весьма опытный император.

* * *

Если в Англии 1859 год вошёл в историю как год волнений вокруг теории Дарвина, то русское общество, ещё далёкое от идей эволюции, в ожидании реформ в изумлении читало и обсуждало новую книгу Устрялова, которая появилась на прилавках Петербурга в марте 1859 года. Можно сказать, что эпоха Великих реформ началась тогда, за два года до отмены крепостного права.

Неожиданно для всех, Устрялов собщил то, что век с четвертью успешно скрывалось – о несчастном, ни в чём не виновном царевиче Алексее, которого отец обвинил в заговоре, пытал и забил до смерти, о его несчастной матери Евдокии и её необыкновенной любви с несгибаемым героем Степаном Глебовым [Устрялов, 1859]. О них впоследствии много писали, приходилось это и мне [4-11], так что здесь стоит сказать немногое (остальное см. в Прилож. 1).

Причиной трагедии были, вернее всего, не столько реальные действия Евдокии, Алексея, Досифея, Глебова или ещё кого-то, сколько намерения самого Петра и его сподвижников. После прутской трагедии 1711 года (см. стр. 82) Екатерина обрела огромную власть над мужем, а кто уж совсем ненужен был ей, так этот прежний наследник. Родив сына сама, она весьма способствовала (вместе с Меншиковым) мучительной и унизительной смерти Алексея, что не раз описано в их биографиях. И вот Пётр избавлялся от первой жены и их сына[54 - «Рано или поздно отец должен был загубить сына. Царевич довольно живо чувствовал это» [Терновский, с. 15]. Действительно, при чтении документов об отношении отца к сыну, в том числе к ещё подростку, трудно отделаться от такой мысли.], ненавистных и ему, и новой жене, и фавориту.

Николай Герасимович Устрялов

Казалось бы, Пётр, самый неограниченный из русских правителей, не зависел от близких. Оказывается, не всегда и не во всём. Западный дипломат как раз в 1711 году доносил, что «Меншиков управляет всеми делами, однакож оставляет и Царю некоторое участие в них» [Тургенев, 1844, с. 20].

Убив сына, царь решил показать себе и другим, что во всём прав, и объявил, что займется, наконец, казнокрадами. Главным из них был как раз Меншиков, и многие ожидали его падения. Он действительно был осуждён «судом», но только на лишение имущества, каковое частично и состоялось, что, по всей видимости, было целью процесса. Однако он тут же был оправдан царём, наделён новыми поместьями и даже повышен в чине [Тургенев, 1843, с. 11–12].

В те годы нарастало общественное движение, видевшее в Петре самого Антихриста, и оно побудило Петра выдумать для его вождей неслыханную казнь (копчение). В суздальском деле таких вождей не оказалось, но Евдокия и Алексей помимо своей воли служили символами движения. Сам царевич видел причину ненависти к нему в том, что народ его любит, а отца ненавидит за его злодеяния, так что отец боится как быть убитым, так и гнева божия [Устрялов, с. 73].

Евдокия спасла себя от пыток, официально отрекшись весной 1718 года от прав царской жены, чего прежде избегала. Алексея отец тоже склонил угрозами к отречению и тут же объявил наследником младенца (Петра Петровича). Но вскоре он, как видно, испугался, и вполне обоснованно, что после смерти его, царя, отречение Алексея ничего не будет значить. Тем самым, гибель Алексея была неминуема, однако ее нелепая жестокость (см. Прилож. 2.) не находит иного объяснения, кроме как в очередной вспышке болезненного садизма.

В виновность царевича поверили очень и очень многие современники, но отнюдь не все: слухи об отце, забившем сына насмерть в застенке Петропавловской крепости, пошли по столице сразу же и распространялись по стране тем вернее, чем злее царь карал их носителей.

Что касается московских казней (Глебов, Досифей и многие другие), то состав жертв их и свирепость не были обоснованы ничем, в том числе не следовали и из царских манифестов, так что царю осталось только скрывать суть дела. Меры к этому он принимал странные, явно в растерянности, и эффект тоже был противоположен желаемому.

Так, его запрет весной 1718 года, во время московского процесса над Глебовым и другими, на всякое сообщение Петербурга с Москвой побудил западных дипломатов счесть московские события главными и тщательно собирать сведения, благодаря чему мы о них многое знаем. Через сто лет французскую часть их собрал известный либерал Александр Тургенев, от которого мы узнаём, что Пётр был в полной растерянности (добавлю: от им же содеянного), требовал от иностранцев «не давать много воли языкам в настоящих обстоятельствах» и даже арестовал двух посланников [Тургенев, 1843, с. 8].

Это, как и насилие над царскими особами, вызвало огромный политический скандал, самым тяжёлым для России итогом которого был разрыв отношений с Англией (1719), главным тогда торговым партнёром. Они были восстановлены лишь через 12 лет (при Анне Иоанновне) после долгих переговоров при посредстве Франции и Швеции, которые вёл президент Коллегии иностранных дел вице-канцлер Андрей Остерман, о чём будет речь далее, в Очерке 4.

4. Школа ненависти

Едва ли наши будущие герои, пока ещё ученики Морской Академии, могли хоть сколько-то разобраться в деле погибшего царевича. Куда вернее, что они вместе с большинством простодушно верили царским негодующим манифестам, однако дальнейшие события заставили размышлять даже многих тугодумов. Дело в том, что царь, убив одного наследника и потеряв другого от болезни (малолетний Пётр Петрович, сын Екатерины, не прожил и десяти месяцев после гибели Алексея), стал вовсе не подыскивать преемника среди соратников, а истреблять самих соратников. Делал он это и раньше, но теперь жертвы выстраивались в зловещие цепочки.

Например, как подробно сказано в 4-10 (статья помещена в качестве Приложения к Очеркам 3 и 4), через полгода после гибели Алексея царь приказал арестовать московского и сибирского губернатора Матвея Гагарина, лучшего из своих губернаторов[55 - «Сей боярин, впоследствии злополучный, много содействовал устроению губернии и осведомлению о ней на всем пространстве…» [Словцов, с. 183].]. Год сидел тот под караулом без всяких допросов, просто в силу доноса. Затем, после пыток и «суда», он был повешен, причём царь долго огорчался поспешности и лёгкости казни, так что распадавшийся труп князя перевешивали в Петербурге с места на место более года, а когда он был, наконец, похоронен, неизвестно [Корсакова, 1913].

Памятная доска Матвею Гагарину

Тобольск, 2012 год

Его обвиняли в огромном казнокрадстве[56 - Как видно из текста приговора Гагарину (СИРИО, т. 11, с. 421–422), доказательная база мало занимала царя, а «суд» и вовсе лишь узаконил своим приговором конфискацию огромных богатств князя. Дипломаты сообщали, что, «как уверяют», лишь меньшая часть его богатств достигала трёх млн руб. [Бродель, с 457]. В деле этого нет, в таких размерах воровал один только Меншиков, наказаний всегда избегавший.], но этим занимались тогда едва ли не все сановники, так что казнь этим обвинением, вопреки учебникам, не объясняется. Важнее, что из его денег было начато финансирование Низового (Астраханского) похода (СИРИО, т. 11, с. 474), который позже вылился в знаменитый Персидский поход.

И Гагарину ещё повезло. Так, обер-фискал Алексей Нестеров, на чьих обвинениях строилось дело Гагарина, через 3 года тоже был, после чудовищных (даже по тем временам) пыток, колесован. (Как любил Пётр, колесо останавливали для «допроса» казнимого, уже неспособного говорить.) Был обезглавлен и фискал Савва Попцов, который под пыткой донёс на Нестерова; затем Скорняков-Писарев, ведший уголовные дела фискалов, был приговорён к смерти, замененной у эшафота на службу рядовым, с конфискацией имений. Та же участь (помилование у эшафота и конфискация имений) ждала и Петра Шафирова, вице-канцлера, посмевшего обвинить Писарева в лихоимстве. Все они, кроме Попцова, были ближайшими сподвижниками Петра, причём Шафиров в 1711 году спас царя от турецкого плена, а Нестеров был одним из главных советников царя. (Именно он убедил царя перейти от явно негодных подворных переписей к подушным, чем заложил основу российской демографии.)

Этот страшный ряд изумляет, но он по-своему логичен. Стареющий диктатор часто устраняет слишком ярких деятелей, боясь заговора, а Пётр из-за болезни считал себя стариком, о чём не раз писал. Но была ещё и особая нужда: в конце жизни он не мог, несмотря на самые жестокие меры, обеспечить казну сбором налогов и стал пополнять её разорением богатых. Целью пыток при этом было выяснить, сколько и где спрятано ценностей. Обычно это легко удавалось, но вот Нестерову назвать было нечего, отчего, полагаю, и пытали его чудовищно. Так Пётр добывал миллионы рублей и терял соратников. Был ли среди казнённых его возможный преемник, никто сказать не может, зато всем известно, что перед смертью царь преемника себе назвать не смог.

Неужели вопрос не волновал его? Волновал, и даже очень. Едва в 1721 году старшей дочке Петра, любимой Аннушке, исполнилось 13 лет, Пётр объявил её совершеннолетней и стал подыскивать ей мужа. Жених быстро сыскался (герцог голштинский Карл Фридрих) и приехал в Россию, но дело не двигалось целых три года. Мешала Екатерина, царица, желавшая стать наследницей сама [Анисимов, 1998, с. 39], и весной 1724 года ей это удалось: Пётр составил завещание, делавшее её наследницей, обойдя тем самым своего внука Петра Алексеевича, сына замученного царевича. Брак дочери потерял актуальность, но через полгода это шаткое благополучие рухнуло.

* * *

Последние годы правления Петра у историков особо искажены. Историки умалчивают как о нарастании пыток и казней (см. Прилож. 3), так и о провале его налоговой политики. Писали когда-то (опуская прожитые после процесса Алексея шесть с лишним лет), будто он умер от отцовских мук. Много писали и о подвиге, якобы приведшем его к мучительной смерти. Даже Валишевский верил этому дворцовому вымыслу и наивно уверял, что император бросился в ледяную воду, дабы спасти севшую на мель лодку с солдатами: [Валишевский, с. 585]

«Судно было спасено, но сам он вернулся в столицу в жесточайшей лихорадке и слёг, чтобы больше уже не вставать».

Не странно ли? Пётр всю жизнь был к солдатским жизням, мягко говоря, равнодушен. Не очень веря здесь Валишевскому, читаю без удивления [Хьюз, с. 392, 395]:

«Штелин[57 - Якоб Штелин, гравёр и искусствовед, в России через 10 лет после смерти Петра I. Собирал «подлинные анекдоты о Петре Великом». Признание данного анекдота историческим фактом (редкость даже для казенной истории) есть следствие обратной эвристики (о ней см. ниже, п. 5). Ею в данном случае послужило господство идеи о величии Петра. Величие требует гуманности, и свидетельства пришлось выдумывать.] оказался единственным из свидетелей, подробно описавшим поступок Царя. Ни дворцовые журналы, ни другие летописцы» не коснулись столь выгодного для них случая, зато «вне зависимости от того, спас ли Петр на самом деле хоть одного солдата, он вернулся в Санкт-Петербург в достаточно добром здравии, чтобы 5 ноября получить "необычайное удовольствие" на свадьбе немецкого пекаря». Затем, на обручении царевны Анны Петровны, «22 ноября 1724 года… сидели в палатах в зале до 12-го часу при Их Величествах и Высочествах все господа».

Жестокая болезнь свалила Петра много позже, после водосвятия 6 января на Неве, где он, командуя Преображенским полком, видимо, застудил на пронизывающем ветру с залива больные почки. Слёг он 17 января. Но, согласно Евгению Анисимову, причиной обострения недуга был шок не холодовой, а династический: император понял, что даже жена ему не наследник.

Царю донесли, что камергер императрицы Виллим Моне берёт огромные взятки, улаживая преступные дела через императрицу. Поняв, что исполняет просьбы не самой жены, а очередного взяточника, Пётр впал в необычную даже для него ярость. Моне был 8 ноября арестован, пытан самим Петром и уже 16 ноября обезглавлен. Лёгкость казни разительно не соответствовала силе гнева, так что главным виновником, на мой взгляд, для Петра был не Моне.

Евгений Викторович Анисимов

Молва, естественно, объявила причиной гнева любовную связь Монса с Екатериной, но ни Хьюз, ни Анисимов не видят тому доводов. Если Хьюз не поверила чисто по-женски, то Анисимов, прежде веривший в любовную измену [Анисимов, 1998, с. 36], теперь допустил совсем иное:

«Намереваясь передать престол жене, царь, неожиданно столкнувшись с делом Монса, может быть, впервые подумал о том, не окажется ли в конечном счёте судьба великого наследия в руках какого-нибудь ловкого прощелыги вроде Виллима Монса» [Анисимов, 2009а, с. 430].

Добавлю: Пётр сам был виноват, окружив себя уголовниками и погубив как сподвижников, так и династию. Вернёмся к этому в п. 8.

Радовались ли бедам Писарева его бывшие питомцы-жертвы по Академии, или нет, не знаю. Однако вспомнилось мне, как мой отчим, историк географии Яков Михайлович Свет, увидав меня, подростка, за разглядыванием букета портретов в первой Большой Советской энциклопедии (то были члены ленинского ЦК партии большевиков), стал водить пальцем по ликам и приговаривать: «враг народа, враг народа, враг народа…». Это сразило меня – как же так? Неужто народ мог победить в революции, ведомый сплошь своими врагами? С этого, можно сказать, и началось моё прозрение по части советской истории.

Не думал ли нечто похожее юный Харитон Лаптев, стоя в оцеплении у очередного эшафота? Ведь то был ум первоклассный – почитайте его Записки.

Закончу тему царского террора цитатой из Валишевского:

«Он убил своего сына. Нет этому оправдания. Мы отвергли и отвергаем необходимость политическую, вызванную предосторожностью. Факты говорят сами за себя; но кому же, не пожелав иметь такого сына наследником, Пётр оставил свое наследие? Неизвестно. Екатерина овладела им благодаря придворной интриге. В продолжение полустолетия Россия предоставлена на волю случая и авантюристов. Вот ради какого результата Пётр заставил работать своих палачей. Но он был велик и создал величие России. В том его единственное оправдание» [Валишевский, с. 582].

Так есть оправдание или нет? Обычная позиция прежних честных историков не дала ничего, и нам осталось понять (отстранясь от вопроса, оправдывает ли цель средства), чем же Петр был велик в действительности. Вновь повторю: речь идет не о его цельной характеристике как такового, но о том лишь, что нужно для увязки очерков 2 и 4. Начнем с того, что

«Видеть в Петре, как видели… почти все писатели XVIII века, вспышку архаической России, до тех пор чахнувшей в средневековом невежестве и безнадежном застое, это большая ошибка. Задолго до него уже явились силы, ведшие к переменам и давшие возможность нового роста. Да, он укрепил эти силы и в некотором смысле направил их течение в новые русла, но неон их создал» —

так окончил вводную главу о Петре крупный английский историк [Anderson].

5. Тезис Милюкова: реформа без реформатора

Древний принцип «истина лежит посередине» (уже Платон назвал его в «Законах» хорошо известным) не видится мне столь уж полезным, ибо так может располагаться лишь истина плоская, а глубокая проблема всегда объёмна. Тем более, если речь идет о вековом споре (о роли Петра I спорят уже 300 лет), следует не ставить свое мнение между восхвалениями и проклятиями, но, для начала, очертить для себя тот объём, в котором проблема помещается.

Прочтя множество суждений о Петре, прихожу к печальному выводу, что авторы редко ставят целью рассказать суть дела, а чаще выражают своё убеждение, лишь иллюстрируя его – нет, не фактами, даже удобными, а их удобными толкованиями. Само же убеждение берётся вовсе не из чтения трудов по истории, а из окружающей жизни, как ее кто видит. Данное обстоятельство известно как «тезис Кроче»[58 - Итальянский мыслитель Бенедетто Кроче (1866–1972) полагал, что всякий историк более озабочен веком, в котором живет, чем веком, который описывает. Это относится и к историкам знаний (науки, техники, армии, флота и т. д.).] и приводит в растерянность: зачем мы вообще пишем? Чем любой из нас лучше других, пишущих о том же, но наоборот?