Учительница нежная моя

Но не успела. Едва войдя в холл педа, Женя наткнулась на двух подруг, и начался заливистый птичий щебет, бесконечный, как сериал "Рабыня Изаура".

На следующий день Ирина не подгадывала время, а поехала наобум. Ей повезло.

Она увидела Женю почти сразу. Та шла от института к автобусной остановке, болтая сумкой из стороны в сторону, как школьница. Вид у нее был беззаботный, она блаженно жмурилась на солнце, которое наконец высунулось из-за матерых туч после недели полного беспросветья.

Ирина уже была близко, уже ощущала запах ее незатейливых духов. И вдруг откуда-то сбоку через сугроб к Жене прыгнуло спортивное тело. Бесцеремонная лапа сцапала её за талию, притянула к себе.

Длинноволосый усач! Только уже без гитары. Женя подалась к нему, длиннополое пальто крепко прижалось к косухе.

Ирина с трудом нашла в себе силы нагнать их. Со второго оклика Женя наконец обернулась, близоруко сощурилась.

– Женя, привет. Я учительница Ярослава Молчанова. Помнишь меня?

Женя уставилась на нее, как на инопланетянку. Её длинноволосый спутник отметился резиновой улыбкой.

– Чем обязаны?

Он был красив и по-мужски эффектен: резкая линия бровей, самоуверенно-насмешливый взгляд. Выражение лица человека, умеющего принимать решения.

– У Ярослава 17 декабря присяга. Поедешь?

Женя неуверенно пожала плечами.

– Послушайте, Женя опаздывает, – с легким раздражением улыбнулся длинноволосый. – У нас через полчаса урок гитары. Кстати, приходите в эту субботу в Дом культуры, там у меня концерт в пять вечера.

– Да-да, приходите! – подхватила Женя. – Сёма изумительно играет, вам понравится.

"Вот я дурочка", – растерянно подумала Ирина. Кивнула машинально. Они истолковали это по-своему:

– Вот и отлично! И еще кого-нибудь с собой прихватите. Да-да, обязательно мужа, друзей, знакомых.

"Мужа", – думала она, бредя по холодной, ветреной улице. Впереди дрожал невнятный гул.

Мороз впивался в щеки, драл и скреб. Она отворачивалась и жмурилась. Было противно и больно.

Ей в лицо прилетела какая-то бумажка, длинная, как лента. Затрепетала на воротнике пальто. Ирина Леонидовна поискала глазами урну. На странной бумаженции было что-то написано. Пока она шла к урне, развернула её, щурясь от ветра, попыталась прочитать.

Это оказалась листовка, на которой черным фломастером было крупно выведено:

Не дадим закрыть ГЗ! 12 декабря в 13.00 приходите на центральную площадь города на митинг протеста!

Еще несколько десятков таких же листовок, похожих на змеистые елочные украшения, кружились на ветру и стлались по тротуару, липли к стенам и деревьям. Прохожие ловили их.

Гул нарастал. Ирина глянула на часы: 12.40. Ах вот оно что! Это народ пёр в центр на митинг.

Последние месяцы весь город обсуждал слухи о закрытии глиноземного завода. Хотя это уже и не слухи были, а почти свершившийся факт.

Долгие годы этот завод был флагманом и локомотивом местной промышленности, одним из самых успешных предприятий. Но первоклассная глина, которую с конца 50-х черпали из местного карьера, теперь была никому не нужна. ГЗ, регулярно перевыполнявший план, нарыл ее столько, что все заводские хранилища были забиты этим тягучим и клейким, отменным сырьем. Кирпичные заводы его уже не брали, поскольку их склады, в свою очередь, ломились от кирпичей. Строители перешли на более дешевый и удобный бетон, а время кирпичных особняков богатых бандитов к тому времени еще не пришло.

Было уже несколько митингов глиноземов. Особенно запомнился недавний, в честь 72-й годовщины Октябрьской революции. Перемазанные глиной работяги расселись под памятником Ленина, стуча касками. В итоге вместо поздравительной речи председателя горсовета собравшийся народ слушал невообразимый грохот. Милиция попыталась разогнать глиняных бунтовщиков или хотя бы отодрать их от Ленина. Но толпа грудью встала на защиту работяг и отбила их у теряющих фуражки правоохранителей. Вслед последним полетели жирные комья знаменитой глины.

Сюжет об этой акции даже показали в программе "Взгляд" под лукавый комментарий телеведущего Листьева. Пошевеливая тараканьими усами, тот добродушно острил на тему глины и другой субстанции, тоже на букву "г"…

Наконец Ирина увидела митингующих. Они плыли по Пролетарскому проспекту, взявшись за руки. На сей раз никто не был измазан, зато они растянули огромный транспарант "Бодягина в отставку!"

Первый секретарь горкома, обрюзглый боров Бодягин был ненавидим всем городом. Но он имел влиятельных покровителей на самом верху. Поэтому даже заикаться о его отставке было страшно.

И вдруг – такой транспарант! Ирина замерла в восхищении.

Она присмотрелась к лицам. Это были уже другие люди. На давешнем митинге месячной давности были сплошь потрепанные работяги. Нынче же толпа суровых пролетариев была щедро разбавлена интеллигентами. Один из них, бородач с внешностью НИИшника, энергично скандировал стих: Прощай, гнобитель мой Бодягин, Гроза рабов, слуга господ, Вали-ка прочь, сдавай бумаги, Мы не дадим убить завод!

Несмотря на явное эпигонство и прямолинейность, стихи Ирине понравились. Они были искренни и романтичны, эти славные люди.

«Присоединиться к ним, что ли?» – мелькнула шальная мысль. Присмотревшись, она заметила в толпе нескольких женщин. Правда, это были те еще бабенции – бойкие, горластые. Да и налетевший острый ветер вдруг так защипал ее за щеки и уши, что она, ссутулившись, побежала к автобусной остановке.

Отца дома почему-то не оказалось. «Куда он мог потащиться в такую холодрыгу?» – недоумевала она.

Впрочем, и хорошо, что отца не было. Можно не таясь, не спеша раскрыть свою секретную папку и разглядывать, смаковать то, что связано с любимым учеником.

Эта папка была припрятана у нее за книгами. А точнее, за большеформатными каталогами живописи. Ирина чуть сдвинула на себя Манэ и Сезанна и извлекла из-за их могучих спин картонную красную папочку с тисненой надписью по-украински «Для паперiв». Как эта папка попала к ней, она уже не помнила. То ли кто-то из родителей или учеников что-то в ней принес, то ли отец привез из очередной командировки. А ездил он как инженер-технолог много. Исколесил десятки предприятий по всей стране, проверяя работу каких-то турбин, двигателей, роторов-статоров и прочей мудреной техники, которая пугала ее одними своими названиями.

Папка была старая, местами потрескавшаяся, особенно вдоль сгиба. Осторожно развязав кустистые тесемки, Ирина раскрыла ее.

Сверху лежало самое дорогое – сочинение Ярослава на тему шолоховской «Поднятой целины». Она уже раз сто перечитывала его, знала наизусть, помнила изгиб каждой буквы. Но снова открыла и принялась читать.

В этом сочинении он превзошел самого себя. Да и не сочинение это было, а что-то совершенно иное – альтернативная версия романа, мысли о том, что могло бы быть, если бы не… Он вообразил вдруг, будто заговор белогвардейца Половцева оказался успешным – большевиков из станицы изгнали, советскую власть свергли, и вся история пошла по-другому. Все это он описал в красках, с размахом и фантазией.

Показывать такое сочинение, конечно, было никому нельзя. Она тогда поговорила с ним наедине, объяснила опасность подобных экспериментов. Кажется, он понял. А сочинение она ему не вернула. «Для твоего же спокойствия. И моего», – добавила она дрогнувшим голосом. Он ничего особенного в ее словах не почувствовал. Лишь задержал на ней свой задумчивый взгляд.

Он всегда был сдержан в эмоциях. Это ей нравилось. Ни разу она не видела его орущим, психованным. Однажды в коридоре его за что-то распекала эта идиотка Коняева. Он терпеливо и отстраненно выслушивал ее омерзительную брань. Казалось, Коняева сейчас взорвется – и потечет по школьным стенам серо-желтая липкая желчь, выплеснувшаяся из ее гнилого туловища. Если бы эта желчь брызнула Ярославу в лицо, он, вероятно, просто утерся бы платком, аккуратно переступил через вонючую дымящуюся лужу и пошел бы себе дальше.

Следом из той же красной папки "Для паперiв" были извлечены стихи Ярослава о школьном военруке. Этот сумасшедший подполковник по кличке Челюсть (в миру Федор Антонович Веревкин) был настоящей притчей во языцех.

Вообразите себе ревностного служаку, истово, до умопомрачения влюбленного в армию, военную форму, маршала Жукова, телепередачу «Служу Советскому Союзу!» и вообще во все, что связано с Вооруженными Силами. В моменты милитаристского ража (а это состояние его почти не покидало) он выпячивал нижнюю челюсть – отсюда и кличка. Эта челюсть дергалась, ходила ходуном и отбивала чечетку, в зависимости от поставленной задачи: орать, строить или вдохновенно «вспоминать войну». На войне же он кем только не был! Танкистом, артиллеристом, летчиком, моряком, пехотинцем, разведчиком, связистом… Он разил врага саперной лопаткой и щелкал из снайперской винтовки, брал языка и вместе с братьями-партизанами один за другим пускал под откос фашистские составы. Судя по его вдохновенному захлебу, Веревкин одновременно умудрился полетать с Гастелло, похлебать из одной миски с Матросовым и даже каким-то образом затесаться в число двадцати восьми панфиловцев.

Каждый старшеклассник, независимо от пола, должен был являться на урок начальной военной подготовки в пилотке и рубашке цвета хаки. От строевого шага бугаев-старшеклассников вся школа ходила ходуном, как при землетрясении. Но даже Коняева не смела пикнуть. Замерев где-то в конце коридора, она затравленно следила, как Челюсть яростно командует. Боялась даже приблизиться. Челюсть в неистовстве был подобен массированному артобстрелу и психической атаке одновременно.

Трещали нитки на штанах парней, неприлично взмывали девичьи юбки – а он командовал и командовал, жестко, рыча, хрипя: «Ррраз! Рррраз! Рррраз-два три!!!» И если он вдруг замечал у кого-то слабину, лёгкую дрожь или неуверенность шага, то пулей выскакивал перед строем и сам начинал припечатывать стоптанными ботинками постанывающие половицы – словно сваи забивал. "Вот как! Вот как надо!" – визжал он и ярился.

И весь класс – вернее, уже не класс, а взвод, полк! – маршировал ему вослед, гремя десятками ботинок, потрясая потолки нижних этажей. Малыши за крохотными партами вздрагивали, некоторые принимались плакать. А директор школы Померко лишь морщился, смахивая с лысины штукатурку. Что он мог сделать? Попробуй осади такого бесноватого, или, не дай бог, пожалуйся в гороно-районо. Обвинят в поклепе на ветерана, заклеймят в ренегатстве-ревизионизме. «Ну его в ж…, – думал вялый Померко, – потом ремонт сделаю».

Все это Ярослав обыграл в своих стишках, взяв на вооружение размер филатовского «Федота-стрельца». Он писал на уроках и переменах, на тетрадных страницах и обрывках листков. Их потом расхватывали одноклассники.

Ирине удалось изъять большинство этих стишков под предлогом их похабности. На самом деле ничего неприличного в них не было, ей просто хотелось иметь их у себя.

Например, вот это. Ирина развернула, разгладила замявшийся лист в клетку с красной линией полей:

Козлик – бравый адъютант,