Осень собак

– Будет сделано! – так же бодро ответил Николай.

Царев резал колбасу и сыр, его жена накладывала тушеную картошку с мясом в тарелки. Все это уносилось в зал, и через несколько минут все сидели за столом. Царев спросил:

– Что будешь, Коля. Коньяк, водку?

Гостеприимство было в этой семье в крови.

«Кажется, не видит, что я уже выпил», – с удовлетворением подумал Николай и из своего пакета достал бутылку коньяка.

Царев нахмурился.

– Коля, у меня всегда есть что выпить и предложить гостю. Не считай обязанностью приходить ко мне со своей выпивкой, – это меня обижает. Не надо этого делать… вспомнил? У меня с прошлого воскресенья осталось полбутылки какого-то иностранного коньяка. Мне он понравился. Давай попробуем?

Он вышел из зала и через несколько мгновений вернулся с литровой квадратной бутылкой.

– Мы пробовали прочитать, что это такое – не удалось. Видишь, надпись сделана готическим шрифтом. Сложно разобрать, – объяснил Царев.

– Сейчас разберемся, – ответил Николай.

– Несомненно, разберешься. У тебя большой опыт, – засмеялся профессор, протянув ему бутылку.

Он намекал на то, что Николай любит выпить. Вернее, даже не выпить, а напиваться до отключения. И такое умение Николай демонстрировал иногда на глазах у учителя. Правда, потом Николай извинялся, на что Андрей Иванович как-то сказал: «Не надо извиняться. Все вы мои ученики. Один пьяница, другой трезвенник, один простой, другой хитрый. Какие вы есть, таких и принимаю». Он никогда не говорил плохо о людях, тем более о своих аспирантах, – учениках, как он выражался. Николая он ценил за умение работать. То, что некоторым приходилось делать неделю, например, подготовить статью, Николай мог сделать за один день, и она проходила без замечаний. Ценил за профессиональную хватку – архивные документы он мог обработать так оригинально, как никто другой, и подать под неожиданным ракурсом, – да и просто за огромный объем знаний, который вмещался в часто хмельной голове Николая. И сейчас Царев деликатно не замечал, что Николай уже выпил.

– Тогда и мне рюмочку налейте, – попросила Маргарита Ионовна.

– Хорошо, – широко улыбнулся Николай. Он чувствовал себя своим в этой семье.

Он посмотрел на этикетку бутылки, но ничего не понял, и стал наливать в маленькие рюмочки.

– Давайте за встречу. Чтобы она была не последней, – произнес Царев в виде тоста.

Все выпили и замолчали, разбирая вкус напитка.

– Ну, что это? – смеясь, спросил Царев. – Определи, как специалист высокой квалификации?

– С одной стороны – коньяк. Тараканами пахнет, – засмеялся над всем известной шуткой Николай, которому стало хорошо от покинувших его забот. – Но сладкий… значит, есть что-то от рома или ликера. Чувствуется какая-то травка… вроде мелиссы. Значит – спирт, настоянный на травах, и еще что-то непонятное. С такой маленькой дозы весь аромат не уловишь. А составные компоненты не почувствуешь, – продолжал смеяться он.

Царев понял его неприкрытый намек и предложил:

– Тогда давай еще по одной, для дегустации.

Все засмеялись. Так они сидели минут сорок, по-семейному беседовали, пока не допили эту бутылку чего-то иностранного. Царевы рассказывали о своих детях и внуках. В семье царил культ детей. Их дочери давно жили отдельно. Один внук серьезно болел, видимо схватил радиацию во времена Чернобыля. Красноволосая внучка Катя, которая когда-то любила играться с ним, дядей Колей, всех радовала – успешно занималась танцами и осваивала иностранные языки. Николай, в свою очередь, рассказывал, что у него в семье, как жена и сын… было очень приятно находиться в гостях у Царевых и чувствовать себя здесь своим. Но идиллия рано или поздно заканчивается. И вот Царев пригласил его в свой домашний кабинет для более серьезного разговора, а Маргарита Ионовна осталась убирать посуду и наводить порядок в зале.

В маленькой комнатке, в так называемом сейчас кабинете, раньше жили дети, но они уже разъехались. На столе стояла пишущая машинка – непременный атрибут ученой жизни Царева. Он много писал и печатался, хотя в последнее время печататься становилось все труднее и труднее. Здесь, в кабинете, Царев попросил Николая рассказать, где он был и каково его положение сейчас. Николай рассказал все, утаив только основное содержание разговора с Линченко.

– Плоховато, – резюмировал Царев. – Да… ты не во время попал со своей темой. Года два-три назад ее бы утвердили в Москве без проблем. Ну, сходи послезавтра к вице-премьеру, как советовал Линченко. Передай ему от меня привет. Он раньше у меня на кафедре постоянно работал почасовиком. А сейчас большой человек – просто к нему не подойдешь. Но, насколько я его знаю, он реально тебе не поможет. Уклонится от помощи, недаром он стал вице-премьером. Он не станет подставлять себя под удар критики пронационалистически настроенных чиновников аттестационной комиссии. Раньше он писал книги о крахе националистических партий в дореволюционную эпоху. Так ему в нужный момент это прегрешение вспоминают. Поэтому он очень осторожен. А все же сходи к нему, попытка не пытка.

– Схожу. Но боюсь, что ломлюсь в закрытую наглухо дверь.

– Надо использовать на данный момент все возможности. Вот Слизнюка ты не дождался, а зря. Может быть, он выиграл в карты и стал бы добрее. Что-то бы предложил позитивное.

– Завтра поговорю. Но вы правильно сказали о нем – рыба. И подлая. От него позитивного не дождешься. – Он вспомнил разговор Слизнюка с генералом, но Цареву об этом эпизоде рассказывать не стал.

– Эти качества в нем есть. Все выходцы из Галиции держат камень за пазухой, и он не исключение. И они правят бал в стране, – повторил он расхожую ныне в интеллигентских кругах фразу, которая молчаливо противоречила, но проводила указанную им сверху политику.

– Да, правят бал, – повторил Николай. – Вот сейчас иду к вам, а на указателях вашей улицы приклеено новое название – имени воякив УПА. Ведут себя галицийцы в чужом городе, как хозяева.

– Это мелочи, Коля. Страшнее то, что в Западной Украине выпущены географические карты, где Днепропетровск назван Сечиславом, Кировоград – Скифиополем, Одесса – Гаджи-Беем, а ваш городок в Донбассе, кажется, Свердловск – Грушевском. Так что переименование улиц в Киеве – чепуха в сравнении с геополитическими переименованиями, которые не утверждены пока никем, а навязываются населению. Ты здесь не живешь, а то бы мог многое не просто слышать, а видеть. Летом хоронили униатского митрополита. И главное – где решили захоронить? На территории православной церкви, в святой Софии. А эти церкви веками враждовали между собой. Униаты, выйдя из подполья, показали свою волчью агрессивность. Действуя сейчас легально, силой разрушают православие, душат его, как кровного врага. А обе же церкви ходят под Христом! А какие столкновения были на Софиевской площади между милицией и унсовцами во время похорон митрополита! Это по телевизору скромные кусочки показывали… а побоище было значительное, и унсовцы одержали победу над милицией. Похоронили все-таки митрополита у стены Софии и установили охрану. А власти перед ними спасовали… как, впрочем, и всегда. И сейчас тысячи унсовцев находятся в Киеве. Будет что-то грандиозное. Мирно они назад не уйдут. Ты, Коля, поменьше ходи там, где их лагеря, не вступай с ними в разговоры. Ты иногда бываешь несдержан, поэтому держись от греха подальше. Мой тебе совет – не изучай все наяву, что ты часто делаешь, лучше изучай все по газетам.

– Учту. Но невооруженным глазом видно, что галицийцы сконцентрировали все силы для своей борьбы: политиков, интеллигенцию, создали свои, не подчиненные государству, вооруженные силы, опираются на церковь…

– Да. Они намного организованнее нас. У них есть хоть бредовая, но идея национального превосходства. У нас же ничего нет. Старые идеи разрушили – новые не создали. Они лезут буквально во все дырки, провоцируют конфронтацию везде, чтобы вызвать народный взрыв. Потом его подавить и окончательно утвердиться самим.

– Читаю. Иногда смотрю по телевизору.

– Снова хочу сказать – не все ты знаешь. Вот в январе рабочие решили отметить советский праздник – день восстания на «Арсенале» в восемнадцатом году. Греко-католические священники одновременно возле завода стали служить молебен в память петлюровцам и сичевикам, погибшим при подавлении восстания. Нынешние рабочие начали протестовать против этого молебна, и дело дошло до драки. Но милиция этих рабочих разогнала, а тех оставила. Возникает вопрос: зачем галицийцам лезть не в свой праздник? Вы ж в восемнадцатом году жили в составе другого государства и эти события вас не касались? Ответ прост – мы везде, мы всюду, мы сильные! А бедного Шевченко с его виршами так обсмоктали, что он стал ненавистен школьникам и простому народу. Вместо Ленина – портреты Шевченко. Обязательно! Униаты освящают его могилу и памятники. А он же их люто ненавидел и проклинал в своих стихах, признавал только православие. И все делается для того, чтобы доказать – мы решающая сила на Украине.

– Они бесцеремонны и нахальны до беспредела. У меня создается такое впечатление, что они играют с народом, как кошка с мышкой. Пока играют, но намекают – как надоест играться, мы вас сожрем. Галицийский Прокруст со своим ложем перешел днепровский Рубикон славянских земель и сейчас одних добровольно укорачивает, других – насильственно удлиняет до своего морального примитивизма. Но в любом случае уродует людей. Объявил народу, пока достаточно мирными способами, гражданскую войну. Идеология, особенно в примитивно-националистическом виде, – ужасно страшная сила. Она приведет к большой войне, к уничтожению своего же народа, который в чем-то отличается от их национального духа. Это будет первый в мире случай геноцида не по национальному признаку, а уничтожения народа по идеологическим принципам…

– Так тоже нельзя относиться к ним, – наставительно сказал Царев. – Ты же знаешь историю галицийцев? Они долгое время были рабами то Литвы, то Польши, то Австрии. В российской части Украины не было национального угнетения – родственные народы. А галицийцы страшно угнетались чужим народом во всех сферах материальной и духовной жизни. Это надо понимать…

– …А теперь, получив свободу, как собаки, сорвавшиеся с цепи, рвут всех и вся! – перебил Царева Николай. – Вы в одном правы, – у угнетенных нет долга потому, что они не имеют прав. Но, завоевав свободу и права, они обретают и долг. А они забыли о своем долге, значит, потеряли права и стали угнетателями. Пусть даже, выступая от имени угнетенных. Парадокс! Галицийский раб жаждет не свободы, а жаждет иметь собственных рабов! В нашем государстве все перевернулось, и у нас сейчас зеркально отраженная демократия. И главное в ней – сломать народ, подогнать его под собственный галицийский уровень мышления. А этот уровень, смею утверждать, Андрей Иванович, достаточно низкий и в науке, и в искусстве. У них одна тоска – как бы достичь уровня мышления великих народов. И сделан безумный вывод: станем такими, когда будем управлять другими народами. И в рабов они выбрали остальных украинцев, проживающих в центре, на юге и востоке. Как была философия раба, так и осталась. А рабу никогда не достичь нравственной высоты индивида и гуманной сути человечества.

– Коля, – мягко остановил его Царев. – Я ценю твой ум, нестандартные выводы и умозаключения, но будь осторожен в своем философствовании. За это можно поплатиться… и сильно. Мне ты можешь говорить что угодно, но другим не смей! Я все-таки переживаю за тебя, чтобы ты своим умом не натворил себе горя, а также своим близким. От маленького ума – только огорчения, а от большого – горе. Большой ум делает такие глубокие борозды, которые потом маленький ум заделывает десятилетиями и веками. Учти это! Вот ты сказал – они рабы. Но ты не до конца рабскую психологию знаешь. Я продолжу твою мысль, конкретно касающуюся тебя. Раб предан своему хозяину, но по отношению к другим он подл. Опустится хозяин до его положения, – он станет и к нему подл. Он всех хочет опустить до своего положения. Ты же читал Чехова? Должен понимать. Тебе, Коля, уже сделали подлость, и сделают еще большую. Поэтому еще раз повторю: если ты не беспокоишься о себе, то побеспокойся о других. Ты можешь принести им столько горя, что их рабская подлость, по сравнению с твоей честностью, будет казаться благородством. Будь более гибким, прямота ныне не является достоинством человека.

– Понимаю, – ответил Николай, внутренне не соглашаясь с ним. – Но вы, Андрей Иванович, потомственный интеллигент, а я вышел действительно из народа, точнее – вылез из шахты. Рабочая психология была и останется со мной до самой смерти. Мне очень трудно приспосабливаться.

– Не надо приспосабливаться. Можно жить без всплесков. Давай лучше вернемся к твоим делам. Когда завтра переговоришь со Слизнюком, зайди ко мне, и мы выработаем план разговора с вице-премьером.

Разговор был закончен, приятный вечер тоже, и они пошли к выходу. Маргарита Ионовна, убравшая к этому времени со стола, утверждающе спросила:

– Коля, вы уже уходите?

– Да. Пора. Уже темнеет.

– Вы заходите к нам в любое время, пока будете в Киеве.

– Обязательно. И сделаем пельмени. Вы не против?

– Никогда не буду против.

– Тогда, давайте послезавтра… если вы не заняты?

– Давайте, Николай. Я все приготовлю для пельменей.

– Но мясо куплю я.

– Хорошо.