Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Едва капитан водворился в своей комнате, как обещание было выполнено, а вскоре вслед за тем принесли ему и добавочный провиант в виде пирога с дичью, так что он и не подумал скучать без общества. Тот же слуга, нечто вроде буфетчика, принесший угощение, вручил капитану и пакет, запечатанный гербовой печатью и перевязанный шелковинкой, по тогдашнему обыкновению, и надписанный в самых почтительных выражениях на имя высокородного, именитого, светлейшего Арчибальда маркиза Аргайла, лорда Лорна и прочая и прочая. Вместе с тем буфетчик доложил, чтобы капитан завтра пораньше пускался в путь к Инверэри, прибавив, что письмо сэра Дункана послужит ему и рекомендацией и паспортом в дороге.

Дальгетти не забыл, что, помимо обязанностей посланника, он должен всемерно стараться о собирании полезных сведений, да к тому же ему самому хотелось узнать, по какой причине сэр Дункан решился не сопровождать его лично; поэтому он, как опытный дипломат, со всевозможной осторожностью осведомился у слуги, что значит, что сэр Дункан непременно должен проводить дома завтрашний день? Слуга был не здешний, а родом с равнины и отвечал, что сэр Дункан и миледи имеют обыкновение проводить этот день в посте и молитве, потому что это годовщина того дня, когда их замок подвергся неожиданному нападению шайки разбойников и всех их четверых детей безжалостно убили хайлендеры, а случилось это в отсутствие сэра Дункана, который на ту пору отправлялся с маркизом Аргайлом в поход против Мак-Линов, на остров Мэлл.

– Поистине, – сказал на это Дальгетти, – ваши лорд и леди имеют достаточные причины к посту и сокрушению. Однако все-таки скажу, что если бы он захотел внять советам опытного воина, искушенного в боевой практике и защите крепостей, то построил бы он хоть небольшой форт на том холмике, что налево от подъемного моста. Я сейчас могу тебе доказать, как это будет полезно, мой друг. Положим, что вот этот пирог будет замок… Как твое имя, друг мой?

– Лоример, сэр, – отвечал слуга.

– За твое здоровье, почтенный Лоример!.. Так вот, этот пирог, положим, будет главное укрепление или цитадель защищаемой крепости, а вот эта кость будет, положим, тот форт на холме…

– Извините, сэр, – прервал его Лоример, – мне очень жаль, что не могу оставаться здесь дольше и послушать ваших рассуждений; но сейчас прозвонит колокол. Сегодня у нас на семейном богослужении будет сам преподобный мистер Грэнингоул, собственный капеллан маркиза Аргайла; а так как из шестидесяти человек прислуги только семеро разумеют по-шотландски, никому из нас неприлично уклоняться от проповеди, да и миледи была бы мной уж очень недовольна… Вот тут есть трубки и табак, сэр, в случае если вам угодно будет покурить. А коли еще что понадобится, подадим все, чего пожелаете, только через два часа, когда кончится богослужение. – Сказав это, Лоример вышел из комнаты.

Едва он удалился, как раздался протяжный звон башенного колокола, созывавшего на молитву. Вслед за тем послышались пронзительные возгласы женщин и низкие голоса мужчин, во все горло рассуждавших о чем-то между собой и с разных концов дома бежавших вдоль длинной и узкой галереи, в которую выходили двери множества комнат, в том числе и той, где помещался капитан Дальгетти.

– Ну вот, повалили все разом, точно барабан пробил им сбор, – ворчал про себя капитан, – должно быть, все население ушло на парад; пойду-ка я прогуляюсь, подышу вольным воздухом, да погляжу сам, каким манером лучше будет подступиться к этой крепости.

Как только все в доме стихло, он растворил дверь и вышел в коридор, но в ту же минуту увидел, что навстречу ему из дальнего конца идет все тот же часовой, со своей секирой, и насвистывает какой-то гэльский мотив. Выказать недоверие к этому юноше было бы неполитично, да и противно воинственному характеру капитана; поэтому он напустил на себя самый беззаботный вид, засвистал, со своей стороны, шведский марш, да еще гораздо громче часового, повернулся и тихими шагами воротился в свою комнату, как будто затем только и выходил, чтобы дохнуть свежим воздухом, и захлопнул свою дверь перед самым носом караульщика, который в этот момент поравнялся с ним.

«Ладно, – подумал капитан, – он взял с меня слово, а сам приставил сторожа; значит, и я не обязан держать своего слова. Потому что, как говорилось у нас в маршальской коллегии, fides et fiducia sunt relativa[25 - Верность и доверие – понятия относительные (лат.).]. Раз он моему слову не доверяет, и я могу не сдержать обещание, если подвернется подходящий к тому случай. Какие же тут нравственные обязательства, коли вместо них он пускает в ход физическую силу?»

Сложив с себя таким образом всякую ответственность, на основании бдительности своего стража, капитан Дальгетти удалился в свою комнату и не без приятности провел время, употребив его то на теоретические выкладки тактического свойства, то на практические упражнения с пирогом и бутылкой, пока не пришло время лечь спать.

На заре разбудил его Лоример и объяснил, что, как только он позавтракает – к чему он принес ему обильные средства, – так и надо уезжать в Инверэри, ибо конь его и проводники ждут у подъезда. Поступив совершенно так, как посоветовал ему гостеприимный буфетчик, капитан плотно поел и отправился к выходу. Проходя через комнаты, он заметил, что прислуга занята в большом зале обвешиванием стен черным сукном; он сейчас же припомнил, что то же самое было сделано в замке Вольгаст в то время, как там было парадно выставлено тело бессмертного Густава Адольфа, и заключил, что, значит, это признак истинной печали и глубочайшего траура.

Сев на коня, Дальгетти увидел, что ему дали в провожатые, а может быть и в соглядатаи, пять или шесть Кэмпбелов в полном вооружении, под начальством одного, который, судя по гербу на щите, по шапке с пером и по важному виду, был, вероятно, дуинивассел, или знатное лицо в клане, а по осанке, должно быть, приходился сэру Дункану близким родственником, то есть не далее как в десятом или двенадцатом колене. Но ни об этом, ни о чем другом не было возможности получить никаких сведений, потому что ни начальник эскорта, ни его подчиненные ни слова не понимали по-английски.

Капитан ехал верхом, а спутники его шли пешком; но таково было их проворство и так велики бесчисленные препятствия, встречавшиеся на пути для всадника, что не только они от него не отставали, но ему даже трудно было поспевать за ними. Он заметил, что они иногда бросают на него проницательные взгляды, как будто опасаясь, чтобы он не убежал; а один раз, когда он замешкался перед переправой через брод ручья, один из слуг уж начал раздувать фитиль своего кремневого ружья, знаками показывая, что отставать опасно. Дальгетти не понравился столь бдительный надзор; но делать было нечего, тем более что в такой незнакомой и дикой стране и бежать-то было бы чистым безумием. Поэтому он терпеливо подвигался вперед через пустынные и дикие места, по заглохшим тропинкам, никому не известным, кроме пастухов да гуртовщиков. И гораздо больше неудобств, нежели наслаждения, испытывал он среди живописнейших горных ландшафтов, которые в настоящее время заставляют многих любителей природы съезжаться со всех концов Англии, любуясь величием шотландских видов и подвергая свои желудки действию своеобразных шотландских яств.

Наконец достигли они южной окраины великолепного озера, на берегу которого был расположен Инверэри. Дуинивассел затрубил в рог; этот звук прокатился мощными отголосками по скалам и лесам и вызвал из противолежащей бухты большую, хорошо оснащенную галеру. Вскоре она пристала к месту, где остановились наши путники, и забрала весь отряд, в том числе и Густава: эта смышленая скотина столько на своем веку путешествовала и по морю и на суше, что вошла в лодку, а потом вылезла оттуда на твердую землю, как и всякий порядочный христианин.

Во время плавания по Лох-Файну капитан Дальгетти мог бы полюбоваться одним из прекраснейших видов в мире: отсюда видно было, как обе реки-соперницы, Арей и Ширей, впадающие в озеро, стремятся из темных, лесистых лощин. Над берегом, который мягким склоном сходит к озеру, высился величавый готический замок, разнообразные очертания которого с зубчатыми стенами, башнями, внешними и внутренними дворами представляли в то время зрелище несравненно более живописное, нежели теперь, когда он является сплошным, массивным и однообразным зданием. Со всех сторон это грозное, царственное жилище было окружено тогда темными лесами, а в стороне, непосредственно из озера, возвышался красиво очерченный громадный пик Дуникоик, перепоясанный туманными облаками и уносивший за пределы их свою остроконечную вершину, увенчанную одинокой сторожевой башней, которая высилась там наподобие орлиного гнезда и придавала местности величие, неразлучное с сознанием возможной опасности. Все эти красивые подробности капитан Дальгетти мог бы подметить и оценить, будь у него к тому малейшая охота. Но, по правде сказать, храбрый капитан, с самого утра ничего не евший, всего более заинтересовался дымом, клубившимся из труб замка, и на этой примете основывал пылкие надежды на обильный провиант, как он обыкновенно называл предметы этого рода.

Лодка причалила к грубой пристани городка Инверэри, в то время не более как селение, состоявшее преимущественно из лачуг и небольшого количества каменных домов; улица тянулась от озера Лох-Файн до площадки перед главными воротами замка, и тут на ту пору происходило нечто такое, от чего перевернулось бы менее мужественное сердце и отбило бы аппетит у человека более утонченного, нежели наш ротмистр Дугалд Дальгетти, уроженец Драмсуокита.

Глава XII

…Он создан для интриги и коварства:
На деле дерзок, а на речи скор;
Всегда суров и вечно недоволен,
Брюзглив и резок, но умом остер.

    Драйден. «Авессалом и Ахитофель»[100 - «Авессалом и Ахитофель» – политическая сатира Джона Драйдена (1631–1700). Поэма написана в защиту Стюартов и направлена против лидера оппозиции вига Шефтсбери, который скрывается за библейским именем мятежного Авессалома.]

Селение Инверэри, ныне чистенький провинциальный город, в семнадцатом столетии представляло неправильную кучу довольно жалких жилищ. Но на полпути от пристани к воротам замка была базарная площадь, место неопределенной величины и формы, совсем не мощеное, так же как и улицы, и носившее на себе в сильнейшей степени отпечаток тогдашнего жестокого времени. Прямо против ворот замка, черневших своим глубоким порталом, подъемными решетками, выступами и башнями, стояла виселица, и на ней висели пять мертвых тел: судя по одежде, два принадлежали уроженцам равнины, а остальные трое были хайлендеры, обернутые в свои пледы.

У подножия виселицы сидели две или три женщины и оплакивали покойников, вполголоса распевая коронах, то есть погребальное причитание по мертвым.

Но это зрелище было, по-видимому, столь обычным местным явлением, что обыватели не обращали на него никакого внимания; собравшись на краю дороги, они с любопытством глазели на воинственную фигуру, крупного коня и блестящие доспехи капитана Дальгетти и как будто вовсе не замечали скорбной картины на их собственной базарной площади.

Но посланец Монтроза не мог отнестись к этому с таким равнодушием. Услыхав мимоходом, что один из хайлендеров довольно приличного вида произнес несколько слов по-английски, он немедленно придержал Густава и обратился к нему с вопросом:

– У вас тут, должно быть, уголовное судилище было, друг мой? Нельзя ли узнать, за что казнены эти люди?

Говоря это, он взглянул на виселицу, и хайлендер, поняв скорее по этому движению, нежели по его словам, о чем он спрашивает, отвечал:

– Три джентльмена – горцы-разбойники, царство им небесное! – Тут он осенил себя крестным знамением. – А двое англичан не хотели исполнять чего-то, что им приказывал Мак-Калемор. – И, не дожидаясь дальнейших расспросов, он хладнокровно повернулся и ушел.

Дальгетти пожал плечами и поехал дальше, тем более что кузен (в десятом или двенадцатом колене) сэра Дункана Кэмпбела начинал выказывать признаки нетерпения.

У ворот замка представилось им еще одно ужасное доказательство феодального могущества. За частоколом или палисадом, по-видимому недавно возведенным для защиты ворот и вооруженным с обеих сторон пушками малого калибра, помещалась еще одна небольшая загородка, внутри ее стояла плаха, а на ней – топор. То и другое было запачкано свежей кровью, а рассыпанные кругом опилки частью маскировали, а частью изобличали следы недавней казни.

Пока Дальгетти смотрел на это новое пугало, начальник его конвоя дернул его за подол камзола, и, когда капитан обернулся, тот указал ему пальцем на шест, воткнутый в частокол: на верху этого шеста была насажена человеческая голова, очевидно принадлежавшая последнему из казненных. Указывая на это ужасное зрелище, хайлендер усмехнулся с таким зловещим выражением лица, что спутник его усмотрел в этом недоброе для себя предзнаменование.

У ворот Дальгетти сошел с коня, но Густава тотчас увели, не позволив ему лично проводить его на конюшню, как он к тому привык.

Это огорчило нашего воина так глубоко, как не могли огорчить даже виденные им приспособления к казни.

«Бедный мой Густав! – подумал он про себя. – Если со мной случится недоброе, уж лучше бы я оставил его на хранение в Дарнлинварахе, а не таскал бы с собой к этим дикарям хайлендерам, которые, пожалуй, не разберут, где у лошади голова, а где хвост… Но долг прежде всего; по долгу службы расстанешься со всем, что ни есть самого дорогого и близкого…»

Тут он приободрился и вполголоса затянул песню:

Развеваются знамена, пушки с грохотом палят,
Наши храбрые ребята штурмовать идти хотят.
Постараемся же, други, так, чтоб дрогнула земля,
За Священное Писанье, за Густава короля.

Угомонив свои опасения этим отрывком военной баллады, он последовал за проводником в сени, исполнявшие должность гауптвахты и наполненные вооруженными хайлендерами.

Ему сказали, чтобы он оставался тут, покуда пойдут доложить маркизу о его прибытии. Дабы доклад состоялся скорее, доблестный капитан показал дуинивасселу пакет сэра Дункана Кэмпбела, стараясь знаками дать ему понять, что эту вещь следует вручить маркизу в собственные руки. Проводник кивнул и ушел.

С полчаса капитан провел в этих сенях, перенося с хладнокровием, а иногда и с презрением пристальные и враждебные взгляды вооруженных хайлендеров, для которых внешность и доспехи его казались столь же любопытны, насколько национальность капитана и его личность были им противны. Но он ко всему этому относился с воинственной небрежностью.

Наконец, по прошествии получаса, вошел человек, одетый в черное бархатное платье, с золотою цепью на шее, вроде того, как одеваются нынешние судьи в Эдинбурге; но это был не более как дворецкий маркиза Аргайла. Подойдя к капитану с торжественною важностью, он пригласил его в приемную своего повелителя.

Анфилада покоев, через которые они пошли, была наполнена прислугой и посетителями всякого сорта, расположенными с некоторым расчетом на эффект, вероятно, для того, чтобы показать посланцу Монтроза, каково могущество и великолепие его соперника, Аргайла. Один зал был набит лакеями в коричневых с желтым ливреях: выстроившись шпалерами вдоль комнаты, они безмолвно глазели на проходившего мимо них капитана Дальгетти. В другом зале держались джентльмены хайлендеры, вожди младших ветвей клана: они играли в шахматы, в триктрак и в другие игры и были так поглощены этим, что лишь немногие из любопытства оглянулись на постороннего гостя. Третий зал был полон джентльменами с равнины, состоящими при особе маркиза, и, наконец, в четвертом была приемная самого маркиза, окруженного большой пышностью и самым знатным обществом.

Приемная, створчатые двери которой распахнулись для пропуска капитана Дальгетти, представляла длинную галерею, увешанную коврами и фамильными портретами, со сводчатым потолком, покрытым сквозной деревянной резьбой, и с выпуклыми балками, которые по концам были богато украшены резьбой и позолотой. Окна были длинные, стрельчатые, готического образца, с продольными перемычками в виде толстых пик, а стекла расписные, так что солнечные лучи проникали в галерею сквозь разноцветные кабаньи головы, галеры, палицы и мечи, гербовые знаки могущественного дома Аргайлов, а также эмблемы наследственных их титулов – верховного судьи Шотландии и главного камергера королевского двора; эти титулы издавна были присвоены главе их фамилии. В верхнем конце этой великолепной галереи стоял сам маркиз, окруженный пышной толпой хайлендерских и лоулендерских джентльменов в богатых одеждах, в том числе было и два-три духовных лица, приглашенных, вероятно, в свидетели того, как его сиятельство усердствует на пользу Ковенанта.

Сам маркиз был одет по моде того времени, так часто изображаемой Ван Дейком; но платье его было однообразно темного цвета и более богато, чем нарядно. Его смуглое лицо, морщинистый лоб и опущенные глаза придавали ему вид человека, привыкшего обдумывать важные дела и в силу долговременной практики усвоившего себе выражение значительное и таинственное, которого он не может сбросить даже и в те минуты, когда ему нечего скрывать. Косина его глаз, доставившая ему среди хайлендеров прозвище Джиллиспая Грумаха, была не так заметна, когда он смотрел вниз, что и было, вероятно, причиной почти всегда опущенных век его.

Он был велик ростом, очень худощав, но не лишен достоинства в осанке и манерах, как подобало в его высоком положении. В тоне его голоса было что-то холодное, а во взгляде – зловещее, хотя он и говорил, и вообще держался с обычным изяществом людей своего круга. Он был кумиром своего клана, возвеличению которого много способствовал; но в той же мере был ненавидим хайлендерами других кланов, потому что одних он успел обобрать, другие считали себя в опасности от его посягательств на их имущество, и все боялись его возрастающего властолюбия.

Мы уже упомянули, что, появляясь в среде своих именитых советников, чинов своего двора, многочисленной челяди, вассалов, союзников и просителей, маркиз Аргайл, вероятно, имел в виду оказать известное влияние на нервную систему капитана Дугалда Дальгетти. Но этот доблестный муж, пробивавший себе дорогу то с той, то с другой стороны в течение большей половины Тридцатилетней войны в различных частях Германии, привык обращаться запанибрата с великими мира сего. Шведский король, а по его примеру даже и надменные имперские принцы частенько бывали вынуждены входить в фамильярные отношения со своими сослуживцами всякого звания и, не будучи в состоянии платить им жалованье, отделывались от денежных обязательств тем, что жили с ними на товарищеской ноге. Капитан Дугалд Дальгетти справедливо мог похвастать, что на пирах, задаваемых монархом, сидел наряду с принцами, а потому не особенно был поражен торжественной обстановкой Мак-Калемора. Он вообще не отличался скромностью и был о себе столь высокого мнения, что, в какую бы компанию ни попал, его самоуверенность возрастала сообразно знатности окружающих особ, так что и в самом высшем обществе он себя чувствовал так же непринужденно, как в среде своей братии. Его понятия о собственном величии основывались отчасти на благоговении к воинскому званию, которое, по его словам, каждого храброго кавалера ставило на одну доску с императором.

Когда его впустили в приемную, он без малейшего смущения отправился в дальний конец зала и хотя без всякой грации, но зато очень решительно подошел бы в упор к самому маркизу, если бы этот последний движением руки не остановил его. Капитан Дальгетти стал как вкопанный, отдал честь по-военному и так приветствовал маркиза:

– Доброго утра, милорд, а пожалуй, и доброго вечера. Beso а usted las manos[26 - Целую ваши руки (исп.).], как говорят испанцы.

– Кто вы такой, сэр, и чего вам нужно? – спросил маркиз суровым тоном, чем думал положить конец фамильярности этого солдата.