Асмодей нашего времени

За?зжiй артистъ, окинувъ торжествующимъ взоромъ всю честную компанiю, прiударилъ всей десятерней по несчастной клавитур?, и шумный концертъ Тальберга разлился бурнымъ, стремительнымъ потокомъ. Исполнитель не жал?лъ себя нисколько; онъ почти дрался съ клавишами, которыя кричали не своимъ голосомъ, точно стадо поросятъ, въ которое ворвался сердитый волкъ. Капачини приподнимался, перегибался то на право, то нал?во, взбрасывалъ длинныя космы свои, переходилъ въ самое несооств?тственное прежнему шуму и гаму piano и опять вырывался съ раздирательными тушами, словно укушенный тарантуломъ. Все общество было очаровано, потому что эти господа иностранные артисты удивительно какъ ловко ум?ютъ декорировать свое искусство, и какъ говорится, товаръ лицомъ показать. Можно держать сто противъ одного, что лучшiй изъ нашихъ доморощенныхъ виртуозовъ спасуетъ передъ дюжиннымъ даже джентльменомъ, явившимся къ намъ изъ за-моря. Русскiй челов?къ робокъ, недов?рчивъ къ самому себ? и шарлатанить не мастеръ; все, что онъ ум?етъ, показываетъ натурой и тревожно ждетъ суда труду и искусству своему, усовершенствованiе котораго уже выше силъ его. Иностранецъ см?лъ и самонад?янъ до дерзости; онъ не боится строгаго приговора судей взыскательныхъ, ибо гордо считаетъ ихъ всегда ниже себя, ибо приговоръ этотъ скользитъ лишь по налощенной поверхности его искусства, не зад?вая души, которой иногда тамъ и вовсе не бываетъ. Усовершая то, что неизб?жно требуетъ усовершенiя, онъ снова убираетъ свое изд?лiе въ нарядную мишуру, "на иншiй только манеръ," и опять пускаетъ его въ ходъ, не боясь строгаго приговора взыскательныхъ судей.

– Браво, мусью, браво! Ихъ-данке, ихъ-данке! восклицалъ Онисимъ Сергеевичъ, пожимая руку Капачини. Славно отвалялъ, разбойникъ, чудесно, говорилъ онъ, обращаясь ко вс?мъ вообще.

– А д?йствительно, артистически, подтвердилъ какой-то лысый и беззубый господинъ съ заискивающею расположенность усм?шкою.

– На томъ ужь стоятъ эти н?мцы! А какъ это у него тамъ выходитъ… и Онисимъ Сергеевичъ не объяснилъ ужь, что тамъ такое у него выходитъ, а изъ повертыванья пальцами нельзя было ничего угадать. – Славно, ей-богу, славно! Какъ разъ видно, что н?мецкая штука, проклятый!

– Да, точно-съ, сказалъ тотъ же господинъ, фуроръ производитъ-съ,

– А вотъ, мусью, послушайте-ка, продолжалъ Онисимъ Сергеевичъ, взявъ за руку артиста, который собрался было утереть вспот?вшiй лобъ, – и Елена моя сыграетъ вамъ.

– Елена? Nein, ich spiel nicht.

– Чего тамъ нихтъ? я вамъ говорю, что сыграетъ Елена моя.

– Моя, ja.

– Моя, батюшка, моя! Дочь, дочь моя!

– Тошь, тошь, ja, ja.

– Толкуй тутъ больной съ подлекаремъ! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ съ досадой.,

– Ахъ, папа, какъ же я стану играть? отозвалась Елена.

– Такъ, просто, садись да и играй. Ч?мъ богаты, т?мъ и рады. Ты только въ контрастъ ему, понимаешь, въ контрастъ. Онъ барабанилъ на пропалую, а ты что нибудь эдакъ мелодическое, по тихонечку. Пойдемъ-ка, мусью.

Онисимъ Сергеевичъ взялъ за руку Елену и Капачини и подвелъ ихъ къ фортепьяну.

– Сыграю сонату, сказала Елена, обращаясь къ отцу.

– Какую?

– Cis-mol.

– А чортъ ихъ знаетъ эти ваши цисмоли да цедуры! Ты мн? скажи: чья она?

– Бетховена.

– Cis-mol, Beethoven? отозвался Капачини. O, das ist gut, das ist sehr gut!

– Именно гутъ! Это музыка, батюшка, такая, что пальчики оближешь, ноготочки обгрызешь. Вуй, мусью?

– Ja, ja!

Елена ус?лась. Въ зал? опять все притихло. Дивное созданiе Бетховена мало однакожь выиграло отъ игры доморощеной артистки. У насъ, къ несчастiю, не достаетъ н?мецкаго терп?нiя, чтобъ заняться ч?мъ нибудь серьезно. Мы любимъ такъ, чтобъ тяпъ да ляпъ, и вышелъ корабль. Елена играла недурно: но Моцартъ и Бетховенъ торопливо схватили бы съ пюльпитра безсмертныя творенiя свои и кр?пко поссорились бы съ артисткой. Самъ Капачини поминутно стукалъ ногой, выбивая тактъ, который, в?роятно, теряла Елена. Почтительное безмолвiе благосклонной публики нарушалось иногда нетерп?ливыми возгласами Капачини: forte, piano! Пiэса однакожь дошла до конца благополучно. Капачини в?жливо поклонился раскрасн?вшейся артистк?, а вся честная компанiя осыпала ее прив?тствiями и благодарностями, въ которыхъ, разум?ется, искренности не было ни на волосъ. Племянничковъ особенно отличился при семъ случа?: диктаторскiй тонъ и техническiе термины, съ нам?ренiемъ пущенные имъ въ д?ло, обратили на него вниманiе самаго Капачини, который минуты съ дв? не спускалъ глазъ съ Племянничкова, но потомъ улыбнувшись, отошелъ къ незанятому креслу. А Племянничковъ обратился съ панегирикомъ къ Соломонид? Егоровн?, и, какъ видно, попалъ зд?сь въ тактъ, потому что Соломонида Егоровна улыбалась ему весьма обязательно и чаще обыкновеннаго щурила узенькiе свои глазки, что, къ слову сказать, было, у ней выраженiемъ особеннаго удовольствiя.

Въ продолженiи игры Елены, Софьинъ и Marie сид?ли отд?льно отъ прочихъ, въ мен?е людномъ углу залы. Въ каждомъ движенiи молодой д?вушки просв?чивало нетерп?ливое любопытство. Она какъ будто торопила взорами игравшую сестру, и тотчасъ же, по окончанiи пiэсы, обратилась къ Софьину.

– Какая досада! Вотъ уже въ другой разъ перебиваютъ разсказъ вашъ. То этотъ Пустовцевъ, то этотъ Капачини, то этотъ противный Бетховенъ!

– Такъ разсказъ мой занимаетъ васъ? сказалъ Софьинъ.

– Еще бы! Да еслибъ можно было, я увела бы васъ въ кабинетъ маменькинъ, чтобъ никто не м?шалъ намъ.

– Благодарю, искренно благодарю васъ, Марья Онисимовна! Я в?рю вашему непритворному участiю, в?рю душой моей; иначе она не раскрывалась бы предъ вами такъ беззав?тно.

– Продолжайтежь, на чемъ бишь вы остановились?

– Я дошелъ до той минуты, когда, наслаждаясь всей полнотой счастья, не чаялъ я конца ему. Ахъ, Марья Онисимовна, если приведетъ васъ Богъ когда нибудь найти себ? друга по сердцу, – большаго счастiя я вамъ не желаю. Боюсь даже желать и столько, потому, что его слишкомъ много. Переполненный сосудъ всегда въ опасности пролиться, – а у васъ съ моей незабвенной подругой всего было такъ полно, такъ много, что израсходовать этотъ запасъ мало было двухъ челов?ческихъ жизней. А между т?мъ одна изъ этихъ двухъ жизней – та или другая – непрем?нно должна была остаться грустной свид?тельницей прожитаго счастья… и осталась.

Владимiръ Петровичъ замолчалъ. Marie на минуту отвернулась въ сторону, и украдкой, какъ будто поправляя волосы, отерла глаза.

– Все таки, тихо сказала она, вы вид?ли на земл? счастье.

– Право, не знаю, что вамъ сказать на это. Я противор?чу себ? въ этомъ случа?; вырывается у меня слово о минувшемъ счастьи: но въ ту же минуту холодное размышленiе говоритъ мн?, что можетъ быть и я вид?лъ бы счастье, еслибъ оно было на земл?.

– А разв? его н?тъ вовсе?

– Н?тъ, и быть не можетъ! Васъ удивитъ это, но оно такъ есть. Не стану говорить вамъ о претендентахъ на счастье, условливающихъ его т?ми или другими благами; возмите вы самаго счастлив?йшаго въ мiр? челов?ка, который видитъ осуществленiе вс?хъ прекрасн?йшихъ надеждъ и желанiй благородной души своей. Снаружи вы назовете его счастливымъ: но я не соглашусь съ вами и скажу, что онъ несчастливъ бол?е другихъ, если пользуется счастьемъ своимъ небезсознательно. Всякую минуту неизб?жно тревожитъ его опасенiе потерять свое счастье; будущность, оставляя ему вн?шнiя блага, пугаетъ отнятiемъ т?хъ благъ, безъ которыхъ мертва душа его. Марья Онисимовна, счастье ли это?… И вотъ на какихъ счастливцевъ я былъ похожъ въ то время, когда жилъ съ моей незабвенной подругой! Я былъ точь въ точь узникъ, который, им?я всего по горло, съ минуты на минуту ждетъ с?киры палача.

– Вы, однакожь, забыли разсказъ вашъ.

– Продолжаю. Но только позвольте мн?, Марья Онисимовна, пропустить грустныя страницы постигшаго меня несчастiя. Я не въ состоянiи описать вамъ мою потерю; иначе она была бы слишкомъ мелка и ограниченна, еслибъ могла поддаться моему или чьему-бы то ни было описанiю. Довольно того, что я чувствовалъ ее вс?мъ существомъ своимъ, – а это много, слишкомъ много для земнаго горя; я чувствовалъ все это одинъ, – а это опять много, слишкомъ много для одного челов?ка!.. Малютка сирота требовалъ моихъ попеченiй: но гд?жь мн? было управиться съ нуждами созданiя, котораго я еще не научился понимать, если я плохо управлялся съ горемъ и тоской того, кого изучалъ съ самаго рожденiя, если я потерялъ ум?нье ходить самъ за собой?..

– Гд?жь теперь сынъ вашъ?

– У д?душки своего.

– Б?дняжечка! Какъ бы мн? хот?лось вид?ть его!

Въ этихъ простыхъ словахъ была такая н?жность, какою природа одарила только женщину.

Софьинъ тревожно взглянулъ на нее. Marie невольно покрасн?ла.

– И вамъ нескучно безъ него? сказала она, отвернувшись немного.

– Спросите т?ло, разлучаемое съ душою, – теб? не скучно безъ нея? Спросите дикаря, насильно отторгнутаго отъ его в?чно-зелен?ющейся родины, – теб? не скучно безъ нея? Спросите рыбу, вынутую изъ р?ки и брошенную на пылающiй отъ зноя берегъ, – теб? не скучно безъ нея?.. Ахъ, Марья Онисимовна! Лучшая часть моего существа отлет?ла отъ меня навсегда; радость и ут?шенiе скорбной души моей не при мн?! Съ ч?мъ же остался я теперь, какъ не съ тоской, не съ грустью-давнишней спутницей моей жизни?… Вы задумались, Марья Онисимовна?

– Да, задумалась, а знаете ли о чемъ? О томъ, какъ должно быть любила васъ ваша Надина!

– Никто такъ не любилъ меня и любить уже не будетъ! грустно сказалъ Софьинъ.

– Почему вы это знаете? болтнула Marie, и потомъ уставила на него глаза, какбы сама испугавшись своей наивности.

– Да, Марья Онисимовна, продолжалъ Софьинъ, какбы не пробуждаясь отъ своей грустной задумчивости, она любила меня, потому…

– Перестаньте однакожь, перебила Marie; для васъ тяжелъ этотъ разговоръ.