Большая ловитва

После охоты Болеслав распорядился отдать оба рога нам – в награду за доблесть нашу. Ловчий задумал оправить свой в серебро и хранить на видном месте. А я, не сообразив сразу, как поступить с таковой наградой, обработал его, дабы не подгнил, и оставил в прежнем виде, не украшая. Доныне хранится он в жилище моем, и возвращаясь, всегда прикасаюсь к нему – на удачу… Сам видишь: и здесь я тебя обошел!

– Горазд ты бахвалиться! – отреагировал Булгак, резко переменяя ход беседы, доселе едва ль не дружеской, внешне. – Однако вспомни, елико сходников, засылаемых тобой, так и не добралось до Киева, ибо скверно готовил их ты, а я наперед знал, когда они отправлялись…

– Не ликуй! – осадил своего ворога Путята. – Деяна, оповещавшего тебя тогда, выявили мы. И вслед использовали его в своих целях, о чем и не подозревал он. Ноне, как отпала надобность в нем, а он, сам того не ведая, помог мне обдурить тебя, утоп твой Деян в болоте! При том, что не хотелось ему!

Да ведь и на поле сем не я, а ты насмерть положил свою дружину! Лишь сам и остался, да и то – токмо из-за служебной моей надобности…

LVII

– Выманил и упиваешься? – укоризненно покачал главой Булгак, будто сокрушаясь от таковой невежливости. – Аще б не тот, коего я полагал Доброславом, не изловчиться тебе!

– Выманивал я на себя! И супротив единодесяти. А ты и возликовал от подобного счастья, не заподозрив! Не пытайся взыскивать с иного за собственное неразумие. Смешон ты!

– А взял ты меня чем? Не срази твои, по подлости, моего коня, прорвался бы я…

– Аще коня разят, сие, по-твоему, подло. А ежели убивец от тя мне в спину стрелой попал, то доброе было? – повысил Путята в тоне.

– За донос твой в Царьграде еще и не то заслужил ты! Не забуду вовек! – вскинулся Булгак, разом побагровев.

– А что заслужил ты, памятливый, за Любослава и еще шестерых героев наших, замученных тобой уже в Чернигове? И кончен спор! – утомил ты меня, – озлобился, вспомнив прежнее, и Путята. – Прекращай разминать пясти – не допущу до меча, и не надейся! И вытягивай руце: наново вязать их будем.

– И что спустя? Огнем пытать будешь? Так не успеешь его развести, а уж отойду я – ведаю секрет. И запомни, Путята: недолог и твой век! Наперед озаботился я о том. Жди!

– Не пугай! Не страшно!

– Разве? А чего ж руце вязал и приказал вновь? Много вас вокруг, а я един, и не успеет ко мне подмога. Однако не я дрожу, а ты! Понеже боязлив стал по старости.

Слабо тебе потягаться со мной в честном бою, где лишь ты да я, и никого опричь! И посмотрели бы люди твои, кто храбрее.

Не трусь! – на тебя ведь нижестоящие смотрят. И даже младшой твой. Не срамись перед ними! Ведь некогда даже ты не всегда робел… Пущай и хоронился в сторонке, посылая на риск иных! Токмо и способен, что выманивать. Плюю на таковых! Тоже мне, вятич…

Верно рассчитал черниговский тиун! Давний его ворог, главный, пришел в неистовство от подобного посрамления, вельми лживого, на виду у подчиненных и Молчана. И вне себя от оскорблений, нанесенных, выкрикнул:

– Подымай меч! Будем до смерти биться!

«Вот и взбеленился он, – возрадовался в душе Булгак. – Еще бы разжечь в нем лютости! Тогда, рассвирепев вконец, потеряет он осторожность, и порешу его!»

И целясь в ту же уязвимую точку, из-за коей, незадолго пред ним, Молчан взбесил старшего родича, молвил он вслух:

– Беру свои слова обратно, раз ты отважился все ж. Когда одолею тебя в честном бою, героем буду! А сразишь меня ты скарамасаксом своим, краденым, вся хвала твоей станет.

– Краденым?! Меня им старейшины наградили за подвиги мои! – вскричал Путята, окончательно утратив душевное равновесие.

– И что с того? Не укоряю же тебя, что сам ты его и спер, хотя и не отважусь поручиться.

Однако рассуди сам! Ежели ты, по заданиям своих старейшин, прислуживая им, крал в Киеве наши секреты, полагая сие доблестью, отчего бы и им самим не украсть что-то, дабы расплатиться с тобой? Чем они лучше тя? – резонно возразил Булгак.

И добавил:

– Угомонись! Вернись в обличье зрелого мужа! Негоже тебе, по старшинству пред твоими нижестоящими, попусту впадать в бешенство! Лучше приглянись к рукояти своего меча. А она – из кости морского зверя, именуемой рыбьим зубом. Добывали ее варяги – дальние предки мои, в северных морях, наполненных льдами. Вятичи таковых и не видывали… Взгляни, не поленись, что на нем начертано, и многое откроется тебе!

Похоже, чисто машинально, однако явно понапрасну, Путята извлек из ножен, крепимых на ремне, заподозренный скарамасакс и поднес его к очам.

– Приглядываешься? – продолжил Булгак участливым тоном. – Зри: на одной стороне прорезано, тонко, да оное и для тебя не секрет, осемь знаков, называемых рунами, значение коих неведомо тебе. Аще первый из них похож на стрелу из лука, сие – руна Тейваз, сулящая победу в битвах. И непреложно получится, что твой скрамасакс еще при княгине Ольге был украден у Руальда – родича моего, пусть и не прямого, коего я видел однажды еще мальцом. А Руальду достался он от знаменитого отца его Ивора, ближнего человека князя Олега, правившего Русью аж тридцать лет.

История скрамаскаса сего известна всем в нашем роду!

Путята в безмолвие впал, подобно боксеру из наших дней, оказавшемуся на полу после тяжелого пропущенного удара…

– Ежели ж первый знак в ряду иной, стало быть, и украден он у иных потомков варягов, пришедших на Русь! – безжалостно резюмировал черниговский тиун. – Однако явно, что умыкнули его для твоих старейшин, либо спер кто-то из них самих, скрытно проникнув к нам в младые лета. Иначе и быть не может! Сии мечи столь редки, что в Киеве каждый из них – наперечет. И точно известно, что в сражениях никогда не доставались они нашим ворогам.

Посему решай сам, с каковым оружием идти в бой супротив меня – с честным, либо бесчестным …

На Путяту было больно смотреть! В присутствии подчиненных он, не убоявшийся кинуться вдвоем супротив единадесяти, унижен был – не мене, чем унижал сам, пребывая хозяином положения.

А враз переменилось! И теперь красовался, открыто дерзя безо всякой робости, уже Булгак – безоружный и в плотном окружении пяти неприятелей.

И вновь ощутил Молчан, сколь схожи сии двое, при том, что Путята, в отличие от Булгака, едва ли когда покушался на чужое, помимо секретов для старейшин. А в том, что сей скрамасакс краден не без них, даже не усомнился он, услышав об его приметах.

Ведь еще до убытия на тура доверил ему старший родич подержать в руце, однако под зорким приглядом, чудо-меч, коим неимоверно тщеславился. И обратив внимание на знаки те, запомнил тогда Молчан, что первый из них в точности напоминал стрелу с оперением вниз.

«Верно говорил он: «Сколь извилисты пути земные наши! Не угадаешь, где рухнешь, и почему; где возвысишься, и отчего», – подумал младший родич, ожидая, чем старшой его ответит аспиду, василиску и лесной гадюке.

Путята ответил красиво!

Вонзил оземь свой меч, бесценный, и молвил, внятно и веско:

– Не применю его против тебя, и впредь не возьму в длань! Пусть останется в поле сем, пока не подберут его черниговские, прибыв на твой розыск. Легче им будет догадаться, кто победил здесь!

Не причастен я к его хищению, ибо не вор, якоже ты, черниговский лихоимец! Однако сожалею… И обойдусь сей миг лишь саблей! – не посетуй, что в крови она одного из твоих…

Изготовился? Тогда в бой!

За вятичей!

– За Киев!

И встречно ринулись они! – насмерть, не прибегая к щитам…

Дождь все не унимался, небо было по-прежнему затянуто тучами, и сей локальный катаклизм предопределил тактику их боя. Ибо сделал бессмысленным следование базовому нормативу подобных противоборств: закружив схватку, оказаться спиной к солнцу, когда соперник, оказавшись против светила, хотя бы на миг ослепнет и пропустит роковой для себя удар.

В остальном они следовали типовым правилам контактного боя: уходили от ударов, увертываясь; ловили взгляд противника, предугадывая его действия; при отражении подставляли плоскость клинка, дабы не затупить лезвие; держались прямо, выдвигая грудь и тулово, одновременно стараясь не отрывать от земли подошв с каблуками, что помогало – особливо на скользкой траве, удерживать необходимое равновесие.

И действовали столь резво, что впившийся в них взором Молчан не всегда успевал осознать.

Заточенный на весь клинок однолезвийный широкий меч Булгака с долом – продольным желобком для уменьшения веса и стока крови, и навершием в качестве противовеса, был длиннее узкой сабли Путяты, что помогало ему удерживать удобную для себя дистанцию.

А оружие Путяты – с лезвием на вытянутой стороне, рукоятью крестовиной, елманью, представлявшей расширение в верхней трети клинка, и темляком, намотанном на запястье, дабы не выронить в бою, имело иные очевидные плюсы.