Большая ловитва

А была ли поддержка от Путяты – с его-то огромной властью? Вступался ли он, когда неправедно наезжали на меня его подчиненные, коим поручал он начальствовать надо мной при исполнении заданий в Киеве, Тмутаракани, Булгаре, да и иных?

Увы! Умышленно не ставил на место ущемлявших меня, из опасения, что заподозрят его в поблажках по родству. Сам единою попросил: «Ты уж не горячись, аще накипело! Не давай повода тем, кто мечтает меня подсидеть!»

А разве оплачивались хотя бы единожды мои дополнительные траты, вынужденные? Отнюдь! Зажулили даже две трети обратного пути от ромеев!

Никогда не выставлял я Секретной службе за убытки по собственным прихотям, понеже не алчен и не лжив, однако с каковой стати неизбежно восполнять перерасход по служебным надобностям из собственного кошеля?

Оседлали мя, взгромоздились, и неровен час, опять вознамерятся погонять! И поделом! – никто не заставлял меня поддаваться лукавству Путяты тринадесять лет тому… Что ж, сам допустил, самому и сбрасывать!

Ведь иное ноне. Вон и в Киеве новый князь».

А и верно! Секретная служба Земли вятичей результативно попользовалась Молчаном с подачи его хитроумного старшего родича. Однако обошли нештатного бойца невидимого фронта какими-либо отличиями за сие.

Его не удостоили даже скрытной благодарности в аналгично скрытном приказе, и куда годится сие?!

Согласно совершенно секретному положению о тайных выплатах привлеченным скрытникам, ему, нештатнику, полагались лишь умеренные командировочные. Однако Путята и их выдавал за личное благодеяние! Еще и утаил, что плавание в ромейскую столицу оплачено лишь в один конец…

И не запамятовал Молчан, как старший родич, напутствуя его туда, изобразил неслыханную щедрость, заявив:

– В личный дар тебе разорюсь аж на десять дирхемов. На, владей! Погуляй, продав свой товар и мое задание выполнив! Однако не увлекайся…

О, лицемерие, злостное и постыдное! Ведь на опыте собственных трат Путята был прекрасно осведомлен: при тамошних ценах на товары и услуги, включая и любострастного свойства, невозможно разгуляться на десять дирхемов, обменяв их – с изрядным убытком из-за грабительского курса, на ромейские милиарисии – тоже серебряные. Хотя не мог не понимать он: уже вскоре Молчану придется залезать в кошель, черпая из собственных средств. Что и произошло в Царьграде!

А по-иному и быть не могло. Понеже пиры с тамошними прелестницами, равно и презенты им, а не скупился, загуляв, Молчан, широкий, требовали немалых затрат, не говоря уже об окончательных расчетах.

Ведь коварно слукавил Путята, заверяя, что вовсе не запрашивают царьградские девицы с тех, кто покажется им особливо пригожим. Лжа, и еще раз лжа! Сообразно ромейским законам распутного промысла, запрашивали они, и еще как! И разве воздержались хотя бы единожды, когда угощал их?

Сходным образом пришлось раскошеливаться ему и в иных краях. Хотя там он был уже начеку! Причем, сопутствующая убыточность для собственной мошны имела место, несмотря на внеплановые свершения Молчана на ниве скрытности, опричь выполнения обязательной программы от Путяты!

В той же Тмутаракани выявил он тайного агента болгар при дворе князя Мстислава Владимировича, о чем незамедлительно уведомил состоявшего с ним на связи оперативника резидентуры Секретной службы вятичей в оном княжестве. А был им Будимир из того спецназа Путяты, ходившего за Булгаком, в коем Молчан-дебютант состоял младшим. И в довершение сумел увлечь – по личной инициативе, весьма осведомленную хазарянку, чьи родители бежали из разграбленного киевлянами Итиля – столицы Хазарского каганата.

В Биляре же распознал, и тоже инициативно, одну из местных, коя открылась ему, разомлев от ласк его, что сотрудничает с булгарским сыском в качестве нештатного осведомителя, поведав немало ценного для резидентуры Секретной службы вятичей в Булгарии.

В Киеве ж и пуще того отличился, а не время еще открыть…

Однако так и не улыбнулись ему поощрения из премиального фонда – со сметами под грифом «Совершенно секретно! Хранить вечно! Не перепроверять!» Ибо нигде не ценят привлеченных энтузиастов, вечно экономя на них и выгадывая, а особливо – в тайных службах, обделяя порой, до самого недавнего времени, даже кровных родичей. Ноне уж не обделяют…

«Неправедны с тобой начальствующие сходники! Однако и сам ты повинен, – встрял внутренний глас. – Аще даны тебе зубы, так огрызайся! А ежели робеешь, не причитай задним числом» …

LXXVI

Допрежь не доставили Яроока, объявленного Доброгневой изменником, вопреки презумпции невиновности, дружинники продолжали укреплять позиции и отрабатывать действия боевых расчетов при неизбежном налете. Хотя у иных из них и зародились сомнения, относительно целесообразности оных действий, инициированные признанием Балуя, с позором отправленного под домашний арест – до выяснения всех отягчающих обстоятельств.

Что до Гладыша, тому все же доверили собирать чурки для большого костра, однако под наблюдением, подозревая: способен сбежать к ворогам!

Тут Доброгнева сообразила, что подчиненное воинство не оснащено сухими пайками, кои вдохновляют воев в канун битвы пуще призывов к мужеству! И приказала она не отходившему от нее Храбру, а Беляй был оставлен присматривать за Третьяком, взять с собой двоих дружинников и отвести в жилище семейное, дабы загрузились они там некими припасами.

Подлежали выдаче: мед – два кувшина глиняных и ложки к ним; соленая рыба – двадесять; остаточный кусок копченого окорока из кабана; деревянная кадушка с груздочками; половина ковриги, что планировалась на вечернюю трапезу; все наличные птичьи яйца, кои можно испечь и на месте; кувшин отбродившей сыты, однако сие – лишь по отражении налета.

Опричь того, широкая щедротами своими Доброгнева распорядилась отловить четырех курей, дабы приготовить их, ощипанных, на костерке под надзором Дробна, и отлить березовицы в три бурачка. Не сомневалась она: возрадуются вслед чрева подчиненных, потеплеет в душах их, и дополнительно проникнутся они к матери-командирше – не батяни лишь потому, что от природы не росла у нее борода. Ибо каковой же вятич не любит халявного угощения!

Еще не вернулись с припасами, подоспел Скурата – с топориком, сулицей, луком и тулом, полным стрел, да и с ножом на поясе, мигом подпавший под подозрение дружинников, ведь предупредил его Балуй о нападении на обоз, а не оповестил он все городище.

Однако Доброгнева, зримо удостоверившись, что подлинно боец – сей, аще вооружен столь, сразу и сообразила: лучшего помощника по чисто ратным вопросам не найти ей! К тому же, Молчан рекомендовал. И отведя Скурату в сторонку, скоренько ввела его в курс дела. Не умолчала при том о тяжести возможных обвинений от дружины, дабы не чванился, знал свое место и понимал: свобода его – в руце Доброгневы!

Скурата, не в пример Балую, был наделен разумом, прозорливостью да и тяжелой десницей, отчего жена его даже не помышляла гульнуть налево, провидя неизбежное наказание, суровое, хотя мечталось ей, и даже во снах являлось.

Посему, оперативно прикинув, согласился он стать в подчинение Доброгневы, избранной всей дружиной, возглавив непосредственное руководство предстоящей бранью, решительно не веря в ее возможность, равно и в тупость разбойников, кои могли славно поживиться, токмо напав на обоз.

А таче, подумал он, непременно предъявит Молчану за сию неадекватную энтузиастку. Однако в деликатной форме, иначе самому дороже станет!

Вслед Доброгнева во всеуслышание огласила, что кореш за кореша – не отвечает, и нет на Скурате безусловной вины, а с ворогами – отважен он, о чем и супруг ее, Молчан, не раз баял. И способен зело пригодиться в бою!

Тут и припасы прибыли. И вдохновилась вся дружина, мысленно воздав должное Доброгневе за лакомое попечение, подтвердившее, что верно избрала она именно ее! Все ж, некие – с червоточиной в душах и жадные, высказали мнение, что не имеет подозрительный Скурата права на долю при дележке.

И когда отчасти насытились чрева их, а предстояли и куры, поджаренные, благодушно восприняли дружинники, как, с доставкой Яроока – под конвоем, начался публичный допрос, завершившийся его этапированием в подклеть – под охрану; неважно, что раскаялся он, даже о снисхождении просил.

Должно упомянуть, что Доброгнева, потроша подследственного Яроока, не прибегнув и к пыткам, вмиг распутала всю преступную цепочку – от Жихоря до Балуя! При таковых-то талантах к экстренному дознанию служить бы ей в прокуратуре – следователем по особо важным делам, либо преуспевать по благородной линии политического сыска!

И никому не в печаль, что лиходеи так и не напали со стороны реки. Ведь обернись иначе, ни на шаг не отступило бы воинство Доброгневы! А спасло городище, разбив и победив ворогов! Виват командирше и берегине!

Сетовал лишь Яроок в погребе, использованном ажно поруб в остроге. Вспомнили о нем и освободили, когда стемнело, а до того не выводили даже для оправки. И томился он, проклиная себя, что открылся Балую, коего с радостью задушил бы…

LXXVII

До Беданова камня оставалось еще изрядно. Время помыслить о насущном отнюдь не истекло.

«А ведь Путята с охотой направил бы меня наново!» – вспомнилось Молчану. И точно! Уже по возвращении его из Булгарии, когда долго сидели они, употребляя не квас, старший родич высказал с дальним прицелом:

– Всем хороша твоя жена, однако примечаю: податлив ты пред ней…

– Чем же? – вскинул брови Молчан.

– Податлив, и не отпирайся! А будь иначе, предложил бы я тебе вновь отправиться к ромеям. Надолго, зато занятие подлинно для тебя! И скрытно прославился бы тайными подвигами. Возможно, и вельми обогатился, ведь верю, что избежишь провала, а место – явно доходное.

Таковая честь выпадает немногим! И сразу же принят был на службу к нам, получив и достойный чин. А ежели встанет поперек твоя Доброгнева, не принимай к сердцу!

Хотя и не стану корить ее, рожденную для уборки по дому и каждодневной готовки. Понеже жертвовать собой во имя Земли вятичей дано лишь героям, с коими и ты почти вровень! – совсем немного осталось…

«Э, родич, на старые уловки уж не клюну! Да и на новые не поддамся!», – хмыкнул в душе Молчан. И осведомился, будто из любопытства:

– А место для тайных подвигов каково? Ежели попечителем женского монастыря в долине реки Ликос, да на все лето, пожалуй, подумаю…

– Ничуть ты не взрослеешь! А ведь уже за тридесять: пора бы! – в сердцах высказал Путая, явно досадуя, что промазал, однако не утратив еще надежд. И прицелился наново:

– Ждут тебя и радости, вожделенные! Ибо поначалу направлен будешь в порт Авидос, стоящий на берегу пролива Геллеспонт, соединяя два моря – Пропонтиду и Эгейское, и лишь потом – в Царьград, коей ты упорно называешь Константинополем, а я уж по старинке…

Авиденки же – первейшие распутницы во всей Ромейской державе, поелику оттачивают свое мастерство каждодневно и еженощно, обслуживая команды всех прибывающих в Авидос судов, а берут, к чести их, недорого. Правда, и в болтливости нет им равных, однако, поверь мне, притерпеться можно и к сей помехе!