Дурной глаз

– Значит, тебе за ним и убирать.

Логично. Я признаю поражение, сползаю с дивана и плетусь выкидывать кошачий трофей.

Сейчас разгар лета, июль, и Хитрец дома не сидит. У него сезон охоты. Когда охота удачна, он нередко делится радостью со мной. Мыши, ящерки, птички – который год я нахожу добычу у входной двери на коврике, и всегда неподалёку сидит Хитрец, довольный, как кот с коробки кошачьего корма, гордый, как Большой Сфинкс. Наблюдает за моей реакцией. И совсем не удивляется, когда я не прихожу в восторг: что взять с двуногого лежебоки? Я пытался отвадить Хитреца от привычки, добавляя в миску больше еды, но не преуспел: видать, в роду у него были камышовые коты – звери неприручаемые и свирепые.

С приезда Ольки Хитрец стал оставлять трофеи на более заметных местах как настоящий дамский угодник. Однажды он даже положил на ноутбук сестры задушенную лягушку и потом, несомненно, недоумевал, почему Олька оценила подношение странным образом: гоняла охотника веником по комнатам. В тот раз я еле отговорил её возвращаться в Британию.

Итак, я беру щётку и пластиковый совок – Оля называет этот комплект «скорой помощью» – и отправляюсь в комнату для гостей. Хитрец в своём амплуа, невозмутимо сидит под дверью с выражением: «Кто? Я? Да как вы могли подумать?» на рыжей морде.

– Вот! – указывает Олька в пространство перед собой. – Твой кот – бандит!

Я подхожу к столу, на котором стоит включенный ноутбук, нагибаюсь за мышью и сметаю тельце зверька на совок. Люстра выключена, поэтому в комнате темно. Я осторожно выпрямляюсь, чтобы не опрокинуть совок, смотрю на мышь поближе… и замираю.

– Бедненькая! – вздыхает Олька.

– Оль, – говорю я. – Это не мышь.

– Конечно, мышь! – морщится сестра, но подходит и всматривается пристальней из-за моего плеча. С губ её срывается резкий выдох, похожий на хлопок, словно кто-то открыл шампанское.

– Какая гадость! Убери её отсюда, Саш! – требует она, забыв, что мгновение назад называла гадость «бедненькой».

Хитрец сидит на пороге, уши прижаты, и сам он как сжатая пружина. Мохнатая.

– Ты где это взял, брат? – спрашиваю его я. Кот смотрит мимо меня, не мигая. Видит то, чего не видим мы, люди. Естественно, он не отвечает.

Тварюшка, лежащая на совке, напоминает мышь только на первый взгляд. Она крупнее, у неё редкая, серая с проседью шерсть, непропорционально длинные лапы, сведённые судорогой. Голова вывернута под неестественным углом, и на усах подсыхают капельки крови. Глаза круглые, пронзительно-чёрные, без белка – какие-то паучьи глаза. Рот открыт, он чересчур огромен для такой маленькой головы и полон зубов-иголок. Воистину, если бы я назвал кота не Хитрецом, ему подошло бы имя Счастливчик, раз уж ему посчастливилось избежать укуса этой сухопутной пираньи. У «мыши» нет ушей. Я легонько дую на её голову; от моего дыхания шёрстка у виска топорщится, и я, наконец, вижу ухо – просто крошечная ямка в белесой коже. Олька смотрит на меня озадаченно, потом замечает то же, что и я: дырочку вместо уха.

– Какая уродливая мышь! – констатирует она.

Я пытаюсь шутить:

– Можешь подсказать своим приятелям-журналистам тему для статьи. «Крысы-мутанты в предгорьях Урала», как тебе?

– Мои приятели-журналисты не работают в жёлтых газетёнках.

– А со Стивеном Кингом ты не знакома? Мы можем сделать чучело из этого зверёныша и отправить ему посылку.

– Откуда бы я с ним была знакома? Я в Америке-то была только три раза.

Я иду во двор выбрасывать мышь, или чем эта тварюшка является. Хитрец срывается с места и трусит впереди, хвост трубой.

– Брось ему в миску, пусть лопает! – кричит нам вслед сестра. Кот останавливается на мгновение и укоризненно оглядывается на Ольку. Словно понимает. Золото, а не котик, пусть и вредина.

Я выхожу на улицу и направляюсь по тропинке к лесу. Удаляюсь от дома, от света, от Хитреца, оставшегося на пороге, погружаюсь во мглу, шелестящую травой, замечаю, как непроизвольно ускоряется шаг. Мне не хочется оставаться наедине с маленьким уродцем в вытянутой руке. Пусть он и дохлый, но что если поблизости снуёт в подлеске целая стая таких же хищных мышей?

– Я их тоже отошлю Стивену Кингу, – бормочу я.

Наконец, решив, что отошёл от дома достаточно далеко, я размахиваюсь и зашвыриваю тельце подальше в заросли. Страшилка, кувыркаясь, улетает в ночь, и до меня доносится влажное «шлёп». Тёмный лес вздыхает, и мне кажется, что я слышу возню среди ветвей кустарника.

Домой возвращаюсь быстрее, чем следовало бы. Почти бегом.

Смейтесь-смейтесь.

***

«Шшахх, шшахх», – лижет метла бетонную дорожку перед домом сухим языком, захватывая сосновые иголки, шишки, невесть откуда принесённый ветром клочок обёрточной бумаги, похожий на лоскут кожи старика. Июль в этом году выдался небывало жарким, и я не успеваю утирать пот со лба и шеи. В застывшем воздухе солнце уходит на ночлег за вершину горы Утиный Клюв, где постепенно становится багрово-розовым, превращая облачка в пылающие дирижабли. Перспектива искажена – солнце кажется близким, а Утиный Клюв – совсем далёким. Ты словно находишься во сне. Именно таким мне видится окружающий мир с порога нашего дома.

В восьмидесятых годах прошлого века здесь начали строить санаторий для рабочих Свердловской области, да не окончили. От санатория остались два недостроенных корпуса, теперь полностью укрытых лесной чащей, и несколько коттеджиков, которые в девяностых отошли за символическую плату местным чиновникам, решившим, что в новой России организовывать досуг трудящимся ни к чему. Одним из таких чиновников оказался дядя вашего покорного слуги. В начале нулевых его звезда закатилась, он оставил службу, запил и вскоре умер, успев, однако, узаконить домик. После смерти дяди дом достался нам с сестрой. Теперь почти все коттеджики сменили хозяев. Так, если выйти на тропинку и неспешным шагом пройти по ней на запад, за крутым холмом обнаружится дом Оскара Зайнетдинова, местного предпринимателя. Оскар с семейством второй месяц путешествует по странам Юго-Восточной Азии и сейчас должен быть, если не ошибаюсь, в Таиланде. За коттеджем присматривает Людмила Васильевна Чубарова, пожилая женщина, некогда учительница русского языка, деловитая и немного эксцентричная. Я с ней сходу нашёл общий язык, чего не могу сказать о её нанимателе. Сразу за домом Зайнетдинова лес смыкается, становится труднопроходимым, и тянется до берега озера Черногром, чьи воды плещутся у подножия неприступной громадины-горы с отвесными стенами, одного из часовых в цепи Уральского хребта. Гора получила своё название не случайно – её склоны отвесны, и она действительно напоминает смотрящий в небо клюв гигантской утки, выросший из земной коры и зажатый двумя другими, более пологими, горами. Если бы не её труднодоступность, она могла бы снискать у скалолазов популярность не меньшую, чем Чёртово городище, а по высоте она ненамного уступает Конжаковскому Камню.

Меня зовут Александр Гришин, и, не в пример дяде, работаю я инженером в местном ООО. Также у меня есть несколько патентов, и я заработал на них достаточно, чтобы поддерживать дядин коттедж в приличном состоянии. Сейчас я в отпуске, который посвятил своему хобби. Видите ли, я пишу детективы. Кто-то из вас, возможно, их даже читал. Моё имя ничего не скажет читателям, так как пишу я под женским псевдонимом. Издатель говорит, что это хорошо для продаж, и поскольку среди домохозяек книжки расходятся как эскимо в летний полдень, у меня нет причин ему не верить. То, что я никогда не получу за них Русского Букера, меня не расстраивает.

Ольга, моя младшая сестра, – дизайнер, как вы могли догадаться, и уж поверьте, она куда более талантлива в своей области, чем я в написании детективов. Живёт в Англии, мотается по миру, в июле приехала ко мне погостить. Сейчас, когда я подметаю дорожку, из открытой двери слышен её голос; он то приближается к порогу, то взлетает по лестнице на второй этаж, почти затихая, то оказывается на кухне, в ванной, в зале. Олька говорит по мобильнику, и кажется, что с несколькими людьми сразу. Обсуждает дела на английском, а на русском ругает качество сотовой связи в лесу. На крыше минивэна «Форд Галакси», который она взяла напрокат, распластался и млеет Хитрец. Напустил на себя равнодушный вид, тайком следит за взмахами метлы, ждёт, когда я подойду к машине. Шутка, которая ему никогда не надоедает: исподтишка прыгнуть на метлу, вцепиться лапами в щётку, разметать мусор и дать дёру прежде, чем я подниму крик. Я мету к нему, подыгрывая. Воздух так прозрачен, что видны плывущие в его тепле паутинки.

Я мету и думаю о том, что время – это вода. Несётся по камням, шумит, образует стремнины, течение сильное, ногам не найти в нём опору; поднимаешь одну ногу – а вторую выбивает из-под тебя. Таково время в больших городах, в Большом Мире. Но есть и другое время. Век за веком и эпоха за эпохой наслаиваются друг на друга, как геологические пласты, чуть колышутся, замирают и собираются в огромное озеро, хранящее тайны. Когда я смотрю на Утиный Клюв и на солнце, которое покоится на вершине горы, как на блюде, я чувствую, как плаваю в этом озере, не ощущая течения.

Иногда Олька спрашивает меня, почему я не уеду из этих мест в более цивилизованные. Я не могу рассказать ей про время-реку и время-озеро, поэтому только улыбаюсь в ответ, отчего Олька выходит из себя. Она как фотон, не знающий покоя, и мне порой кажется, что в своём ритме, ритме Большого Мира, она обгонит меня по возрасту и вернётся сюда однажды совсем старушкой, а я, по-прежнему сорокалетний, буду писать детективы, скрываясь под женским именем, мести двор, играть с Хитрецом и иногда с Чубаровой опрокидывать по бокалу-другому хереса на веранде дома Зайнетдинова.

А вот и сама Чубарова, легка на помине. Людмила Васильевна показывается на тропинке в сопровождении своей кавказской овчарки Лучано. Всегда неразлучны. Лучано тащит в зубах палку. Хитрец сразу настораживается, а потом и вовсе убегает, хотя овчарка никак на него не реагирует. Лучано очень спокойный и добродушный пёс. Я машу рукой, и Чубарова отвечает мне взмахом соломенной шляпы с широкими полями. Неразлучная парочка подходит ко мне, и я замечаю в свободной руке отставной учительницы один из моих детективов. В мягкой обложке.

– Понимаю ваше неодобрение, Александр Владимирович! – восклицает она звонко, проследив за моим взглядом. – Писанина та ещё, язык попросту невыносим! Не Гоголь! Но цепляет, чёрт побери, я не пойму, чем, хоть расстреляйте!

Лучано выплёвывает палку и тычется мордой мне в руки. Я чешу пса за ухом.

– Прогуливаетесь? – спрашиваю я очевидное.

– Как всегда, – отвечает Чубарова. – До забора и обратно. Вы поглядите, как солнце застыло в промежутке между днём и ночью. Обожаю этот момент.

– Кажется, когда оно скатится за гору, этот день уйдёт, как и все прочие дни до него, но это не так, на самом деле они все остаются здесь, у подножия, и если мы поднимемся достаточно высоко, то увидим их, собравшиеся с другой стороны горы. Дни от самого начала времён.

– Ничего себе, да вы лирик! – радуется пожилая дама. – Книжки бы вам писать, таким-то штилем, в отличие от… – Она потрясает моим детективным романчиком. Мне делается одновременно смешно и неловко.

На крыльце показывается Олька с мобилкой у уха и кивает Чубаровой. Та машет ей шляпой, и Олька уходит в дом. Она недолюбливает Людмилу Васильевну, я не знаю, почему.

– Смартфоны, – комментирует Чубарова. – Пожиратели времени. Ученики подарили мне «айфон», да я так ни разу его и не включила, остался в городе пылиться. Нахрен он мне, pardon moi?

– Здесь всё равно плохая связь, – киваю я. – Из-за гор.

Она глядит в сторону Утиного Клюва, щурясь.

– Вчера Лучик всю ночь очень нервничал. Совсем как неделю назад, когда в горах случился обвал. Мне пришлось запереть мальчишку в сараюшке, но я до утра глаз не сомкнула! Вдруг опять трясти начнёт? Слава богу, обошлось. Да? – Она наклоняется к овчарке, и Лучано лижет ей щёку, вильнув тяжёлым хвостом. – Ты мой хороший!

– Лейбович рассказывал, будто той ночью он видел на вершине горы столпы белого света.

– Молодой человек, Лейбович неплохой сосед, но исключительно до тех пор, пока не выпьет. Я хоть и временная здесь, и то обратила внимание.

– Что есть, то есть… А вы заметили: на следующий день после обвала исчезла мошка? Я даже снял противомоскитные сетки с окон – понадеялся, что Ольга их промоет.

– Конечно. И слава богу! Мы с Лучиком сэкономим на «Рапторе», д-да, Лу-учик? – Она трепет Лучано по холке.