Дурной глаз

Ни один из перечисленных вариантов?

От умозаключения сестры мне легче не делается, и я всей душой желаю, чтобы «оно» убралось обратно в это «не отсюда» – на Проксиму Центавра или в Измерение Х.

– Эта дрянь – просто богохульство, – говорит слабым голосом Олька, и, похоже, мой атеизм взял выходной, потому что я полностью соглашаюсь с сестрой.

Хитрец сидит у шкафа и лупит себя хвостом по бокам, не сводя зелёных глазищ с крохотного чудища.

– Где ты нашёл эту паршивость? – спрашиваю я его.

– Но на паштет ты, парень, заработал честно, – задумчиво произносит Олька. Это она коту.

– О чём ты?

– Разве неясно, Сань? – откликается она. Её вытянутая рука начинает медленно опускаться. – Это научная сенсация, если я что-то понимаю в науке. Блин! Куда я дела «айфон»?

– Ты серьёзно?

– Да ты что, кретин, конечно, я серьёзно! – взрывается Олька. Я огрызаюсь: «Сама идиотка», прямо как в детстве, но она не обращает внимания и продолжает: – Ты знаешь, сколько стоит научная сенсация, эта долбаная инопланетная жизнь?!

– С чего ты взяла, что она инопланетная? Может, это мутант, какой-нибудь новый вид.

– Да эта хрень не похожа ни на одну земную тварь!

– Может, осьминог… – начинаю я, но умолкаю, поняв нелепость такого предположения. Олька красноречиво закатывает глаза, а потом замечает свой мобильник, оставленный на столе.

– Дай-ка мне «айфон», – велит она. – Надо сделать снимки.

При этих словах существо лениво расправляет «щупальца» и начинает катиться к открытому окну, словно стесняется фотографироваться. Ползёт неспешно, будто исполняет медленный танец. На мгновение среди сплетения отростков мелькают какие-то безобразные ноздреватые наросты. Они напоминают старые древесные грибы.

Мы с Олькой замираем, зато Хитрец приходит в себя. Он кричит почти человеческим голосом. Кричит, как сумасшедший. Я бросаюсь к окну, точно повинуясь кошачьему приказу, и с размаху опускаю ногу в шлёпанце на тварь. Ничего отвратительнее я в жизни не делал. Я чувствую, как создание бьётся под подошвой, скорее ощущаю, чем слышу резиновый скрип, и тут одно из щупалец в агонии касается моей ступни. Я со стоном отпрыгиваю. Я не знаю, какого цвета кровь хлынет из раздавленного существа, и ожидаю увидеть зелёную или жёлтую, как жидкое мыло.

Но кровь ярко-красная, густая. Тварь вяло барахтается в расползающейся по линолеуму луже, выбрасывает то одно «щупальце», то другое, и, наконец, затихает. Шлёпанец, которым я растоптал её, мне хочется снять и немедленно сжечь.

– Принеси совок, ведро и тряпку… – еле шевелю губами я. Олька понимает всё по-своему:

– Конечно! Мы спрячем её в мусорный пакет, положим в морозилку, которая в чулане стоит, а после я отвезу её в Москву. К чёрту Лондон!

Я слишком хорошо знаю Ольку. Уж если ей что взбрело в голову, она не изменит решения. Скорее, расшибёт себе лоб о стену.

Но чтобы эта тварь, гнусная и пугающая, как раковая опухоль, до субботы хранилась в моём морозильнике?! Да ни за что! Ни часу, ни минуты!

И я кое-что придумал.

– Ты сделаешь всё сама, тут я тебе не помощник. Мешки на кухне, под мойкой, перчатки в кухонном шкафу, – подсказываю я. – И не забудь ведро с водой и тряпку.

– Саш! – восклицает она в возбуждении и выбегает из комнаты.

Мне тоже мешкать нечего.

Я хватаю с журнального столика номер «Каравана истории», разрываю его на две части и подступаю к твари, попутно отмечая, что осквернённый шлёпанец оставляет на полу кровавые отпечатки. Нагибаюсь над комком щупалец, преодолевая сопротивление сгустившегося воздуха. Не дав себе опомниться, поддеваю тварь одной половиной журнала и закидываю на другую половину. Моё сердце сжимается до размеров грецкого ореха. Я слышу, как по дому мечется Олька, хлопает дверцами на кухне, топочет. Я выпрямляюсь, чувствуя рукой отвратительный вес мёртвого (очень на это надеюсь) создания.

Дело за малым. Два шага до окна.

Целых два шага, которые я не могу сделать.

Похоже, я израсходовал запас мужества, отпущенный мне природой на всю оставшуюся жизнь. Меня трясёт. Запах твари усилился, лупит в ноздри. Она свалится с журнала, если мне придётся двигаться, – так я думаю, и от этой мысли хочется плакать.

Вдруг я слышу – совсем рядом:

– Саш, я нашла мешок! Я скоро!

Я кидаюсь к окну, как солдат на дзот. В этот самый миг существо вскидывает посеревшие, дряблые «щупальца», оставляя на мелованной бумаге кровяные разводы, и опять ползёт… на этот раз к моим пальцам. Словно хочет пожать руку мне, своему неудачливому убийце. И я закидываю её в окно, подальше от дома. Меня мутит, и я плохо соображаю. Колотит в висках. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как входит Олька с утварью в охапке. Олька же смотрит на меня, на журнал с пятном, похожим на грязного паука, в моей руке, затем – на окно. И всё понимает.

– Оно вернулось на Марс, – глухо говорю я. – За ним прилетели хозяева. Пришлось отдать.

– Как же ты мог?! – криком женщины, которая застала мужа в постели со своей лучшей подругой, голосит сестра. Её губы белеют, будто она жадно целовала кусок сухого льда.

– Оно оказалось живо и пыталось меня схватить, – пытаюсь оправдаться я. – Мне другого не оставалось.

– Как ты мог?!

Она выбегает из комнаты.

Следующий час она ищет под стенами дома добычу Хитреца, а я бегаю за ней со щёткой наперевес, чтобы добить тварь, если та найдётся.

– Я уеду в город завтра же! – наконец сдаётся Олька. – Не стану дожидаться субботы. Ты сукин сын, Саш, хоть и брат.

– Ага, – без сил соглашаюсь я. – Как скажешь. Пойдём в дом.

– Вино и икру оставляю тебе. Выпей её со своей старой подружакой! Подавись! Приятно повеселится! – она едва не плачет и отталкивает меня, когда я пытаюсь её приобнять.

Тапок я выкидываю, кровь с пола вытираю – после того, как Олька сфотографировала лужицу. Линолеум на месте кровавого пятна слегка выцвел. Вот так.

Я ложусь спать, а Олька что-то остервенело строчит в Фейсбук. Никуда она завтра не уедет, мне ли не знать…

…А утром по небу летели, кувыркаясь друг за другом, облака – стремительно, как при перемотке видео.

Близилось ненастье.

***

С восходом Олька возобновляет поиски. Она буквально прочёсывает траву под окном, из которого я выбросил нечто, о котором не хочу вспоминать. Вскоре Олька расширяет зону поиска, и я тревожусь всякий раз, когда она скрывается в лесу. Время от времени сестра, отбросив щётку и мешок для мусора, врывается в дом, начинает собирать чемоданы, демонстративно и с шумом. Смех и грех.

Ближе к полудню на неё нисходит озарение.

Она замирает на крыльце возле кресла-качалки, в котором сижу я и притворяюсь, что читаю газету. На лице Ольки выражение торжества, словно она услышала государственный гимн:

– Кот! Конечно! Котяра!