Дурной глаз

Это её первые слова за всё утро.

– Хочешь его выкупать? – интересуюсь я флегматично. Олька смотрит на меня с сумасшедшинкой в глазах. Должно быть, такой взгляд был у Виктора Франкенштейна, когда его творение ожило.

– Он же где-то поймал эту штуковину! – поясняет она. Уточняет: – Эту хрень. Мистера Кишки.

– Я не видел Хитреца с ночи, – беспокоюсь я и думаю о Мистере Кишки: вдруг он не убрался восвояси, а ползает поблизости, выжидая момента, подходящего… для чего?

Олька прерывает мои мысли новым замечанием:

– Вот бы проследить за ним, где он охотится!

Я её не слушаю. Я откладываю газету и иду в прихожую, где выставлена миска Хитреца. Кошачья еда, которую я насыпал коту перед завтраком, нетронута. Конечно, Хитрец порой устраивает голодовку, но…

Что – но? Я не знаю. Не нравится мне это, и всё. «Но» слишком смахивает на нехорошее предвестие.

А Олька продолжает поиски. Теперь она вооружилась лопатой. Впрочем, мне больше не до смеха. Я отправляюсь в зал, где на стене висит дисковый телефон, старый, но надёжный – он вызывает у меня доверие большее, чем современные гаджеты, так похожие на хрупкие ёлочные украшения. Нахожу в записной книжке номер зайнетдиновского коттеджа и кручу диск. Чубарова долго не отвечает. Я уже собираюсь повесить трубку, когда в ней, наконец, раздаётся голос соседки:

– Александр? Это вы? – Людмила Васильевна как-то сразу узнаёт звонящего.

Я спрашиваю, не видела ли она моего кота.

– Ну, дорогой, вы же знаете, Хитрец очень храбрый малый, но он близко не подходит к дому из-за Лучано.

Я извиняюсь за беспокойство, обещаю заглянуть вечером на огонёк и прощаюсь. Раздумываю, не позвонить ли Лейбовичу, как вдруг Ольга зовёт меня со двора. Выйдя из дома, я почти сразу вижу Хитреца.

Кот стоит возле кустов по другую сторону тропинки. Завидев меня, он делает несколько неуверенных шагов навстречу и останавливается, пошатываясь. Он тяжело дышит. И что-то не так с его обликом, добавился какой-то новый штрих, который я пока не могу опознать.

– Хитрец! – зову я. Тут Олька вскрикивает, прижав ладонь к своему подбородку.

Я кидаюсь к коту. Тот отступает на шаг, его лапы заплетаются, как речь алкоголика. Я вижу пару длинных игл, торчащих из его левого бока. Одна игла длиной с полруки, вторая покороче. Они суставчатые. Я осторожно подбираю Хитреца с земли. Он смотрит прямо на меня, его зрачки сильно расширены.

Иглы засели неглубоко, аккурат между кошачьих рёбер. С игл капает кровь Хитреца. Придерживая питомца, одной рукой я стараюсь вытащить их из его бока. К счастью, кот не доставляет мне проблем и почти не сопротивляется. Он вял и рассеян, будто вылакал пузырёк валерьянки. Я осторожно тяну самую длинную иглу, и поначалу она не идёт, точно на её конце, погружённом в кошачью плоть, крючок или зазубрина. Если так, то всё очень плохо. Кот выпускает когти, и они вонзаются мне в живот – инстинктивная реакция, за которую я не могу винить зверька. К счастью, игла поддаётся; я вытаскиваю её и отшвыриваю прочь. Так же поступаю со второй. На ощупь иглы тёплые и эластичные. Рыжая, поредевшая на боку шёрстка Хитреца окрашивается кровью, сочащейся из пары точечных ранок с припухшими розовыми краями. Хитрец начинает вырываться, подвывая, но я держу крепко. Усаживаюсь на землю. Пытаюсь его гладить, отчего он заводится ещё больше. Если бы он не ослаб, то уже освободился бы и удрал.

– Хитрец, – приговариваю я примирительно. – Хитрец, Хитрец, так надо.

– О, господи! – Олька тут как тут. – Он весь в крови. Надо продезинфицировать рану. У тебя антисептик есть какой-нибудь?

– Принеси из холодильника бутылку водки. Початую. И в аптечке бинты.

Она таращится на меня, как на дикаря. «Хочу в Лондон из этой глуши!», – говорит её взгляд.

– Да, сестрёнка, да, – хриплю я. Мои джинсы вымазаны в кошачьей крови. – Только водкой мы, дремучие провинциалы, и спасаемся. Дуй же, ну!

Олька дует за водкой и бинтами. Я рассматриваю лежащие на земле иглы, которые вовсе и не иглы.

Они не суставчатые, как мне сперва показалось, а телескопические, точно антенны старенького переносного телевизора, пылящегося у меня на чердаке. Я вижу, как они пульсируют и сокращаются. С их более широких концов толчками выплёскиваются струйки крови Хитреца, и мне становится ясно, что иглы полые – точь-в-точь соломинки для коктейля. Я думаю о клещах, которых в наших краях тьма тьмущая. Если неумело оторвать присосавшегося клеща, челюсти могут остаться в ранке и продолжат тянуть кровь. И мне становится ясно, что иглы – не средство защиты неведомого животного, как у ежа, а часть ротового аппарата какого-то монструозного клопа или москита.

Прежде Хитрец охотился – успешно – на неизвестных науке тварей. На этот раз он сам стал добычей. Я не без страха всматриваюсь в густой подлесок. Там темно. Кроны сосен шумят от порывов ветра, но в подлеске царит тишина, ни один листик не колыхнётся.

Возвращается сестра с бинтами и водкой. Я поднимаюсь, прижимая Хитреца ещё крепче, Олька отрывает бинт и щедро смачивает его водкой, после чего прижимает к кошачьему боку. «Вооооу!», – хрипло ревёт Хитрец, что, вероятно, означает: «Я выцарапаю тебе глаза!»; мне, конечно – с сестрой кот ведёт себя как джентльмен, едва ли не благоговеет перед ней.

– Кровь не останавливается! – Голос у Ольки срывается, и слышится какой-то птичий писк.

– Держи-держи! – прикрикиваю я. Двадцать кошачьих когтей терзают мою плоть, так что водка вскоре понадобится и мне.

– Не останавливается!

Олька сдавливает края ранки, и на бинте остаются мелкие коричневые обломки, похожие на крючочки. Очевидно, они служили «клещу» для того, чтобы удерживать жертву. К счастью, Хитрец, самый лучший на свете кот, сумел вырваться от кровососа – вместе с его хоботками, впившимися в тело.

Возможности удерживать извивающегося, шипящего питомца больше нет, и я ослабляю хватку. Кот ласточкой слетает с меня и несётся, спотыкаясь, к дому. Экстремальная дезинфекция ран вернула ему бодрость. Раз! – и шмыгает в приоткрытую дверь.

Олька сопит.

– Кровь никак не останавливалась, – оправдывается она почему-то. – Я хорошо промокала ранки, честно.

Так необычно видеть её растерянной.

– Антикоагулянт, – предполагаю я. – Как в слюне летучих мышей-вампиров. Вещество, препятствующее сворачиваемости крови.

Я зло гляжу на лежащие неподалёку хоботки «клеща»… или какая там тварь ими оснащена? Интересно, сколько таких хоботков у неё осталось?

Стоило мне мысленно задать эти вопросы, как хоботки начинают двигаться. Они сокращаются и удлиняются, а потом ползут – ко мне. На запах крови, кошачьей… или моей. Мне это очевидно: уж слишком они целеустремлённые. Я отступаю на шаг.

И тут Олька с криком первобытного человека принимается топтать хоботки. Крик сдавленный – сестра зажимает рот ладонью. Она обута в босоножки. Хоботки корчатся, из них брызжет оставшаяся внутри кровь Хитреца.

– Оль, уйди! – Я хватаю её за запястье и оттаскиваю в сторону. Сестра шатается (такой сегодня день: День Заплетающихся Ног), но сходит с тропинки, на которой остались растерзанные хоботки.

Которые всё ещё шевелятся!

Я бегу в подвал и приношу оттуда банку керосина и спички. Плещу из банки на хоботки, отчего те становятся иссиня-влажными, и поджигаю. Мы с Олькой смотрим, как они извиваются в пламени. Мы наблюдаем, пока не прекращается всякое их движение. Наблюдаем, пока от хоботков не остаётся кучка пепла.

Глаза у Ольки стеклянные.

Мне не нравится выражение её глаз, а ей, очевидно, – моих.

***

Поздний вечер. Мы в зале – Олька, кот и я. Сестра в кресле, с ноутбуком на коленях, долгое время что-то выстукивает на клавишах. Я сижу перед телевизором. Часом ранее я пытался писать детектив, но не продвинулся дальше одной страницы, так что сейчас я притворяюсь, будто смотрю какую-то увеселительную дрянь вперемежку с рекламой, которая тоже дрянь. Хитрец расположился под столом. Кажется, он единственный из нас, кто в норме.

Наконец Олька произносит:

– Зря ты сжёг эти штуки.

Я не сразу нахожусь с ответом.

– А нам надо было отправить их в Голливуд?

– В музей, умник, – парирует Олька ядовито, как будто это не она полдня назад остервенело топтала хоботки кровососа, отказывающиеся умирать. – Мы ведь обсуждали…