Одна нога здесь… Книга третья

– Не за что, токмо ты больше того, не озоруй больше! Ну хоть подол завороти обратно, бесстыдница!

А та и не думала подчиняться, все так же стоя к деду спиной, она дотянула подол подмышки, голышом наполовину, как и прежде:

– Чого ж бесстыдница? Я у собе на городе, що хочу, то и роблю, а вот ты подглядываешь! Спросил, чим я занятая, так топерь смотри, як бабы силу собирають!

И она снова отпечатала на грядке вместительную ямку.

– Я ешче и не так могу! – пообещала дивчина, и начала поворачиваться.

– Ой, верю, верю! – вскричал старик, и спешно кинулся прочь, подгоняемый заливистым смехом черноокой дивчины.

Поскольку в проулке смотреть было не на что, а за заборы он теперь заглядывать опасался, Яромилыч принялся размышлять о том, как удачно он обзавелся в Синебугорске помощниками. Ох, чуяло сердце, понадобятся они ему. За этими думами он и не заметил, как прошел мимо сидевшего на завалинке толстого увальня с отвисшим носом. Увалень громко чавкая, сосал петушка на палочке и то и дело облизывал липкие пальцы. Хрюкнув не хуже давешних поросят в лужах, он радостно прогнусавил:

– Гы-ы! Одноногий побирушка с шавкой! Уроды-ы!

– Что? – Яромилычу показалось, что он ослышался.

– Да он ещё и глухой! Вот урод! Иди отсюда, здесь не подают! – Увалень небрежно помахал в сторону своим леденцом.

Старик понял, кого он имеет неудовольствие лицезреть. Рябуха, точно жаба на нересте, вольготно развалился на скамейке, отвесив пухлые щеки. На вид ему было лет шестнадцать, но наверное на деле все же меньше. Переросток, так сказать.

– Молодой человек, вас родители не учили вежливости? – попробовал усовестить его дед.

– Ложил я на родителей, а тебе и подавно срал за пазуху! Понял? Отвали, старый бздун!

Яромилыч неторопливо огляделся по сторонам. Никого. Что ж, отлично. Подойдя к Рябуху на пару шагов, он сделал вид, что на что-то засмотрелся за его спиной, а потом, кивнув в ту сторону, спросил:

– Это не тебя зовут там?

Рябуха перекатил петушка из-за одной щеки на другую сторону, лениво повернулся и тут же полетел кубарем со скамьи, опрокинутый ударом палкой. Яромилыч, кипя праведным гневом, стоял над ним и ждал, что последует дальше. Палочка была заведена для нового удара, который дед собирался нанести, как только засранец разразится матюками. Но тот вместо этого лишь натужно сипел, хватая себя за горло, и не делал ни малейшей попытки подняться. Из распахнутого рта торчала деревяшка от сосульки, которой он подавился.

– Ну что, оставить тебя здесь подыхать? – спросил Яромилыч.

Толстый балбес отрицательно замотал головой, умоляюще протягивая руки, и что-то отчаянно хрипя.

– Помочь, говоришь?

Теперь Рябух закивал, тыча пальцем себе в рот.

– Ладно, сейчас помогу. Вставай.

Оболтус с трудом поднялся, пот градом катил по его жирному щекам.

– Повернись.

Как только Рябух повиновался, дед от всей души жахнул негодяя палкой по толстым ягодицам. Петушок выпорхнул изо рта и обиженный рев разнесся далеко-предалеко, немедленно подхваченный всеми окрестными псами. На шум из-за ближайшего забора выскочил всклоченный мужичок в полосатой рубахе, к которому Рябух и кинулся, тыча пальцем в деда:

– Батянюшка родненький, этот гад меня ударил! Сволочь!

Отец ловко отвесил ему затрещину, от которой детинушка укатился за калитку, и поклонился Яромилычу:

– Спасибо тебе, старче! Давно его надо было проучить, да все боятся люди. Может теперь хоть дойдет до него хоть что-то. Некоторых, сам знаешь, добрым словом не научишь, они за слабость это почитают, а вот кулак у них в почете. Э-хе-хе…

Ещё раз поклонившись, он запер за собой калитку и вскоре оттуда донеслись звуки, которые дед однозначно истолковал, как соприкосновение кожаного ремня с чьей-то задницей. Удовлетворено вздохнув, он продолжил свой путь. Переулок в конце-концов закончился и Яромилыч, как ему и сказали мальчишки, свернул налево. Здесь уже начиналась, хотя и замызганная всяким мусором, но настоящая мостовая. Дед поцокал по ней. Дома тут стояли получше прежних, покрупнее, подобротнее, сразу видно, что дальше от ворот и поближе к середке народ заселялся все зажиточнее и зажиточнее. И народ кое-какой на улицах был, хоть и немного. Одни чинно сидели на завалинках, другие шествовали по своим делам. В стороны от мостовой убегали небольшие тропинки, закоулки и даже улочки меж домов. Спокойно пройти удалось совсем немного. Вдруг, откуда-то с одной из таких улочек на Яромилыча налетел какой-то человек. Он пошатнулся и непременно бы упал, если бы не ухватился за деда, как рак за добычу. Бережно поддержав его, Яромилыч молвил, упреждая извинения со стороны страдальца:

– Да ничего, ничего.

Извинений, однако, не последовало. Впрочем, достаточно было повнимательнее рассмотреть человека, чтобы понять, почему. Перед Яромилычем стоял безумец. Самый обыкновенный юродивый, мелко сотрясаемый внутренними бесами. Был он весьма и весьма грязен, одежда же представляла собой невообразимое рваньё, скверно пахнущее и засаленное до неприличия, Редкая бороденка юродивого коряво топорщилась, руки так и ходили ходуном, лицо искажалось, глаза смотрели в разные стороны, а ноги отбивали топотуху.

– Бе-е-е! – радостно изрек безумец вместо благодарности, и показал длинный язык.

– Чего тебе, сирый? – спросил Яромилыч.

– Отдай золото! – вдруг взвыл тот, – Верни мои сокровища!

– Будя, будя, – ласково молвил дед. – Иди-ка вон, посиди на лавочке.

– Золото! Золото! Отдай мое золото!

Старик был готов пожалеть несчастного сумасшедшего, но черт возьми, до чего же тот оказался назойлив! Вместо того, чтобы проследовать к ближайшей лавке, возле чьего-то забора, куда и указывал Яромилыч, он заходил юлой вокруг деда, непрерывно теребя его за рукава и лопоча на разные лады одно и то же:

– Золото! Где мои гривны? Верни все до полушечки! Все восемнадцать тысяч пятьсот!

Жучка точно также юлой вертелась вокруг юродивого, пытаясь попасть ему под ноги, но безумец выделывал такие коленца, что скамеечка ещё ни разу не смогла этого сделать. На них уже начали озираться редкие прохожие. «Придётся дать» – вздохнул старик. Будь дело в Зибунях, он давно бы уже накостылял наглому попрошайке палкой по загривку, чтобы неповадно было уважаемых людей задирать! Мало ли, что человек Божий! Дома никто бы и слова не сказал. Но здесь, в столице, кто его знает, чем оно обернется. Стукнешь юродивого, а тебя за это – на годик в острог…

Порывшись в сумке, дед выудил гривну и дал её болезному:

– На-ка, вот, сходи покушай.

Юрод оскалился радостно и мигом сунул монетку за щеку.

– Бе-е-е!

Это, должно быть, означало у него благодарность, а может и прощание, потому как получив желаемое, он немедленно отстал, зайчиком попрыгав туда же, откуда и появился. Жучка замела землю ему вослед, а Яромилыч незаметно сплюнул в ту же сторону.

Едва зайдя за угол, откуда старик не смог бы его разглядеть, юродивый припустил со всех ног. Меньше чем через четверть часа он добрался до улицы, где обитали только обеспеченные жители города – бояре и купцы – и вошел в один из особняков, куда, видимо, имел свободный доступ. Дюжие молодцы на воротах даже отворили калитку ему навстречу, и не подумав останавливать. Скинув в сенях нищенское облачение, он умылся из стоящей здесь же кадки, шумно фыркая и разбрызгивая воду вокруг, утерся белейшего льна рушником, поднесенным румяной прислужницей, и переменив платье, поспешил по лесенке на второй поверх. О его приходе доложили загодя, пока он приводил себя в надлежащий вид, и хотя час был не приемный, хозяин терема немедленно его допустил, ибо сведения, которые доставлял этот его помощник всегда были первостепенной важности.

В вошедшем в горницу молодце, с незапоминающимися чертами лица, но вполне пригожем, хотя бы и с точки зрения той же прислужницы, вряд ли бы кто сейчас смог признать давешнего безумца. Соломенные вихри были расчесаны на пробор, борода уложена, лицо раскраснелось после рушника, свежая наглаженная рубаха чуть ли не хрустела. Но вот обычной самодовольной улыбки сегодня, как отметил ожидавший его появления хозяин жилища, не наблюдалось. Да и движения вон какие-то дёрганые.

Грузный боярин в златошитом облачении, развалившийся в кресле из красного дерева, украшенного перламутровыми вставками, выпростал из прорези долгого рукава свою холеную белую руку, протянув её посетителю для поцелуя. Тот почтительно встал на одно колено и приложился к тяжёлому золотому перстню. «Ничего, – подумал молодец в который уж раз, – когда-нибудь и у меня будет такое же. И это мне будут лобызать руку, а не я…». Боярин указал ему на скамью подле себя и первым соизволил спросить:

– Ну, что у тебя, Проворко?

Он немного пришепетывал, и прозвучало это как «Ну, фто у тефя, Профорко», но те, кто с ним общались достаточно долго волей-неволей приучались понимать его речь. И не фыркать в воротник, когда боярин особенно потешно коверкал какое-то слово. Насмешек боярин не терпел.

Провор настолько хорошо соответствовал своему имени, что оно казалось прозвищем. Впрочем, никто не мог поручиться, что знал настоящее имя этого человека. Он принадлежал той незаменимой породе людей, что могут, за подобающую цену, помочь богатым и знатным людям в затруднительном положении. Внешности он был самой обыкновенной, простой сухощавый парень среднего росточка с незапоминающимся лицом. А меж тем, ему не составило бы труда без верёвок и кошек вскарабкаться в окно хоть на третьем поверхе, оторваться от пешей или конной погони, превратить в смертоносное оружие любой предмет, будь то миска или скамья, или без оружия одолеть вооружённого противника. Он метко стрелял их лука и метал ножи, топоры, камни – да всё, что можно с толком метнуть. Все его наниматели неизменно оставались довольны.

На этот раз дело Провору досталось совсем пустяшное – проследить, не объявится ли в городе одноногий старик с зибуньским говором. С такими-то приметами и не найти?! Для начала Провор договорился со всеми начальниками привратной стражи, чтобы те велели своим подчиненным глядеть в оба, да и сами бы не дремали. Золота было не жаль – за все платило Общество. Однако на одних только стражей он полагаться не стал. Мудрые глаголют: «Хочешь сделать хорошо, сделай все сам».