М.В. Лентовский

Бросивший сцену, театр, ушедший «в забвении» доживать свой блестяще начатый, короткий, – увы! – век:

– К дгугу!

К Лентовскому.

– Мне нужно, дгуг, какую-нибудь камогку, погбутыгки водки в день…

Ружье и несколько зарядов дроби..

– Водку я выпью, а закуски пастгегаю себе сам! А богше обо мне пгошу не заботиться! Не надо!

В центре Москвы он жил дикарем.

В маркграфстве «Эрмитаж»!

Ему ежедневно выдавалось, – кухарка должна была выдавать, «к господам на ггаза» он не желал показываться, – полбутылки водки, хлеб и сколько-то зарядов.

И в «Эрмитаже», среди молчания снеговой пустыни, вдруг бухал выстрел.

– Это что? – испуганно вздрагивал посетитель.

– А это Любский по голубям стреляет, – спокойно пояснял Лентовский, – или по галкам, а то по воронам. Себе и Полтавцеву на завтрак охотится!

Из двух сожителей в горницах появлялся один, – Полтавцев.

– Ну, что Любский? – спрашивали его.

И на старом, милом, добром, обросшем седой бородою лице его появлялась милая, добрая, детская улыбка.

Он поднимал палец вверх и говорил, понижая голос:

– Горд!.. Умирает в пустыне… Как лев-с.

Любский появлялся страшно редко. Да и то, справившись у верного капельдинера Матвея, который никак и ни за что не мог расстаться с Лентовским:

– Магкггаф один? У магкггафа никого нет?

При других, при посторонних, «при людях» он не появлялся никогда.

Людей он избегал.

Он:

– Умигал один! Фантастический мир?

И мне вспоминаются эти тяжелые времена и эти верные друзья. С измученными тревогою лицами.

Им все говорят, дома говорят от голода, потому что есть нечего, есть нечего. Друзья говорят, доброжелатели.

– Да плюньте вы на этого Лентовского. Кончился он. Кончился. Не воскреснет!

А они все еще считают себя «на службе у Лентовского».

Не идут никуда. Не ищут ничего.

Преступлением, изменой считают «искать чего-нибудь другого».

Они входят с измученными тревогой и нуждою лицами.

И заботливо осведомляются:

– Как здоровье, Михаил Валентинович?

Это не фраза вежливости. Это нежная, это родственная заботливость. И садятся, стараясь говорить «о чем-нибудь другом», боясь задать вопрос:

– Ну, что, Михаил Валентинович? Как дела? Есть надежда?

Только пытливо всматриваются.

Словно смотрят на орла, у которого перешиблено крыло, но который вот-вот поправится, крыло заживет, – и он вновь взовьется под небеса орлиным взмахом, могучий и сильный, и властный.

И никто из них не обмолвится словом о том, что дома у него осталась без хлеба семья.

О себе не говорят.

О себе не думают.

Вот милый Л., актер, друг юности.[133 - Вот милый Л., актер, друг юности. – Вероятно, имеется в виду Леонидов (настоящая фамилия Гуляев) Леонид Иванович, актер, поэт и переводчик ряда оперетт для театра Лентовского.]

Я не уверен, ел ли он сегодня.

Все, что у него есть: домишко, где-то на окраинах Москвы. И этому грозит конец.

И этот домишко хотят описать за долги Лентовского. Л. был ответственным директором сада.

И останется он на старости лет без куска хлеба, без теплого крова.

Он все отдал делу Лентовского. Талант. Всю жизнь.

Пусть и последние крохи гибнут в крахе «его Лентовского».

Он ни слова не сказал об этом.

– Зачем его расстраивать?

«Он» перед ним и так больной, измученный.

– Зачем расстраивать его больше? От него нужно удалять эти «мелочи».