Преступление отца Амаро

Для больной устроили удобное сиденье из подушек. Гертруда ехала на возу, нагруженном ящиками, сундучками, корзинами, мешками, посудою, корзиночкою с кошкою и большим пакетом образов любимых святых доны Жозефы.

В конце недели пришел черед сеньоры Жоаннеры. Улица Милосердия огласилась скрипом телеги, запряженной быками и увозившей на дачу посуду и мебель, а сеньора Жоаннера и Руса поехали в том же шарабане, в котором отвезли в Рикосу Амелию, и тоже повезли с собою корзинку с кошкою.

Каноник уехал еще накануне, и Амаро один провожал сеньору Жоаннеру; она расплакалась, садясь в экипаж.

– Полно, полно, что вы, сеньора, – сказал Амаро.

– Ох, падре, если бы вы знали, как мне тяжело оставлять дочку! Мне кажется, что я никогда не увижу её. Навещайте ее иногда в Рикосе, окажите мне эту милость.

– Будьте покойны, сеньора.

– Прощайте, сеньора. Счастливого пути, кланяйтесь отцу-наставнику. Прощайте, сеньора; прощай, Руса.

Шарабан покатился. Амаро медленно пошел вслед за ним по дороге в Фигера. Было уже девять часов, и луна ярко светила в этот теплый, августовский вечер. У моста он остановился, печально глядя на воду, бежавшую по песчаному руслу с однообразным журчанием. Лунный свет трепетал на её поверхности, в виде блестящей филиграновой сетки. Амаро стоял среди полной тишины, куря папиросы и выкидывая окурки в реку. Ему было очень грустно и тяжело.

Когда пробило одиннадцать, он медленно поплелся домой и прошел по улице Милосердия. Дом был заперт, окна пусты, без занавесок. Все было кончено. Амаро ушел домой со слезами на глазах.

Как только он явился, прислуга выбежала на лестницу сказать, что дядя Эшгельаш приходил за ним уже два раза в большом огорчении. Тото была при смерти и не желала принимать Св. Причастия иначе, как из его рук.

Амаро пошел из уважения к дяде Эшгельашу, хотя ему было очень неприятно возвращаться при такой обстановке в место счастливых свиданий.

Дверь дома звонаря была приоткрыта, и священник наткнулся в темноте на двух женщин, которые выходили оттуда, вздыхая. Он направился прямо в спальню умирающей. На столе горели две большие свечи, принесенные из церкви; тело Тото было покрыто белою простынею. У кровати сидел отец Сильверио, призванный, очевидно, как дежурный эту неделю, и читал молитвенник, сдвинув очки на кончик носа. При виде Амаро он встал к нему.

– Ну, коллега, вас искали по всему городу, – прошептал он еле слышно. – Бедняжка требовала вас непременно. Боже, какую сцену она мне закатила, узнав, что вы не придете! Я боялся, как-бы она не плюнула на распятие… Так она и умерла без покаяния.

Амаро приподнял край простыни, не говоря ни слова, но сейчас же опустил ее и поднялся наверх в комнату звонаря, который отчаянно рыдал, лежа на кровати, лицом к стене. Амаро прикоснулся к его плечу.

– Покоритесь судьбе, дядя Эшгельаш… На то, видно, водя Божия… Для неё это даже лучше. Дядя Эшгельаш обернулся и, узнав священника, сквозь туманившие глаза слезы взял его за руку, собираясь поцеловать ее. Амаро попятился назад.

– Полно, полно, дядя Эшгельаш. Господь милостив. Он облегчит ваши страдания.

Но тот не слушал слов утешения. Амаро спустился вниз и занял место Сильверио у стола со свечами и принялся читать молитвенник.

Он просидел так до поздней ночи. Весь дом погрузился в глубокое безмолвие, казавшееся еще более зловещим от близости огромного собора, Амаро торопливо читал молитвы, чувствуя безотчетный страх, но не решался пошевельнуться, будучи прикован к стулу сверхъестественною силою. Несколько раз книга падала ему на колени; он не поднимал её сразу, а сидел неподвижно, чувствуя за своею спиною присутствие трупа под белою простынею и вспоминая с горечью те дни, когда солнце весело освещало двор, ласточки громко чириками, а он с Амелией поднимался, смеясь, в комнату, где лежал теперь, на той самой кровати, рыдая от отчаяния, несчастный дядя Эшгельаш…

XXII

Каноник Диас очень просил Амаро не ездить в Рикосу, по крайней мере, первые недели, чтобы не возбуждать подозрений у доны Жозефы и у прислуги. Жизнь Амаро стала еще печальнее и унылее, чем первое время после переезда на улицу Созас. Никого из знакомых не оставалось в Лерии. После утренней службы в соборе день тянулся всегда томительно медленно; Амаро жил в полном одиночестве. Только прислужник заходил к нему изредка после обеда, выглядя еще худее и мрачнее обыкновенного. Но Амаро ненавидел его и старался всячески отделаться от его общества.

Иной раз священник заглядывал к Сильверио, но тот действовал ему на нервы своим довольным, флегматичным видом, вечными похвалами адвокату Годиньо и его семье, глупыми шутками и идиотским смехом. Он уходил от него в раздражении, проклиная судьбу, создавшую его столь непохожим на Сильверию. Этот человек был счастлив, по крайней мере. Почему же и он, Амаро, не был тоже хорошим, священником, несколько упрямым и эгоистичным, со спокойною кровью в жилах?

Амаро бывал также у Натарио, лежавшего еще в постели из-за перелома ноги. Но ему был противен вид комнаты больного с удушливою атмосферою, пропитанною запахом арники и пота, и целым эскадроном стклянок на комоде между статуями святых. Натарио был в ужасном настроении, и здоровье друзей и знакомых возмущало его, словно личное оскорбление.

– А вы по-прежнему чувствуете себя великолепно? Чорт возьми! – бормотал он злобно.

Амаро сообщал ему новости, например, о письме от каноника из Виеры или о здоровье доны Жозефы. Но Натарио не интересовался людьми, с которыми его связывало лишь знакомство; его занимала только судьба врагов, возбуждавших в нем Чувство глубокой ненависти. Он спрашивал, например, сдох-ли уже с голоду Жоан Эдуардо.

– Хоть это дело успел я сделать перед тем, как лечь в проклятую постель!

Амаро уходил от него в еще более тяжелом состоянии и шел гулять по лиссабонской дороге. Но стоило ему удалиться от городского оживления, как его печаль становилась еще глубже под впечатлением скучного, тоскливого пейзажа. Жизнь представлялась ему тогда длинною и однообразною, как тянувшаяся перед ним и терявшаяся в вечернем тумане дорога. На обратном пути он заходил иной раз на кладбище и бродил по кипарисовым аллеям. В самом конце кладбища, у ограды, ему часто встречался человек, стоящий на коленях у простого черного креста под плакучею ивою. Это был дядя Эшгельаш, с вечным костылем, молившийся на могиле Тото. Амаро заговаривал с ним, и они даже прогуливались вместе по аллеям, с фамильярностью, допустимою только в таком месте. Отец Амаро добродушно утешал старика: все равно несчастная девушка не жила, а лежала всегда в постели.

– Ох, падре, это была все-таки жизнь… И я остался одиноким, как перст.

– Все мы одиноки, дядя Эшгельаш, – печально отвечал Амаро.

Звонарь вздыхал и спрашивал о здоровье доны Жозефы и Амелии.

– Они уехали в Рикосу.

– Бедные, не очень-то там весело.

– Ничего не поделать. Надо нести свой крест, дядя Эшгельаш.

Они шли дальше по обсаженным буксом дорожкам. Амаро узнавал местами могилы, окропленные им при похоронах святою водою. Где были теперь души покойников, которых он проводил сюда, рассеянно бормоча слова молитвы и думая только об Амелии? Это были могилы местных горожан. Амаро знал в лицо близких им людей и видел их сперва горько плачущими на похоронах, потом весело гуляющими на бульваре или за разговорами в магазинах.

Когда он возвращался домой, начиналась бесконечно-длинная ночь. Он пытался читать, но зевал от скуки с первых же строчек. Иногда он писал канонику. В девять часов подавали чай; после чаю он гулял без конца по комнате, курил, останавливался у окна, глядя во мрак ночи, читал мельком объявления или два-три известия в газете и снова ходил по комнате, зевая так громко, что прислуга слышала в кухне.

Этот пустой образ жизни действовал так расслабляюще на его волю, что всякая работа, которая могла бы заполнить долгие, томительные дни, была ему ненавистна, как излишняя, обременительная тяжесть. По утрам он быстро служил обедню в церкви и исполнял требы с досадою и нетерпением, обратившись в отвратительного служителя церкви. Единственное, что доставляло ему некоторое утешение, это колоссальный аппетит. Кухарка у него была превосходная, а дона Мария поручила ему, перед отъездом в Виеру, отслужить за её счет полтораста молебнов по четыреста рейс за каждый, и это давало ему возможность угощаться вкусными блюдами, запивая их прекрасным вином, выбранным для него отцом-наставником. Амаро просиживал за столом целые часы, развалившись на стуле, потягивая кофе и жалея, что должен жить в разлуке с Амелией.

– Что то она там поделывает, бедная! – думал он, потягиваясь от скуки и лени.

Бедная Амелия проклинала тем временем свою жизнь в Рикосе.

Еще на пути в имение дона Жозефа молча дала ей понять, чтобы она не рассчитывала больше на её прежнюю любовь или на прощение. То-же самое отношение продолжалось и по приезде. Старуха стала прямо невыносима. Она резко гнала Амелию прочь, если та хотела поправить ей подушки или шаль, упорно молчала, когда Амелия проводила вечер в её комнате за шитьем, и постоянно вздыхала, намекая на тяжелое бремя, посланное ей Богом на последок дней.

Амелия обвиняла в этом отца Амаро. Он обещал ей, что крестная мать будет обходиться с нею мягко и снисходительно, а вместо этого она попала в руки злой, старой девы и ханжи.

Очутившись одна в большой, холодной комнате с кроватью под балдахином и двумя креслами, обитыми колеей, Амелия проплакала всю ночь. На утро она спустилась в сад познакомиться с арендатором и его женою в надежде, что найдет в них приятное общество. Но жена оказалась сухою и мрачною женщиною в трауре со слабым, стонущим голосом, а арендатор был похож на орангутанга и производил отталкивающее впечатление огромными, торчащими ушами, выпяченною нижнею челюстью и впалою грудью, как у чахоточного. Амелия ушла от них поскорее и отправилась бродить по фруктовому саду; но дорожки поросли сорною травою, и тень под густыми деревьями действовала на нее угнетающе.

Она предпочла тогда проводить дни дома. Окна её комнаты выходили на фасад, и взгляд бродил часами по печальному пейзажу – однообразным, бесплодным пространствам с отдельными чахлыми деревцами.

По утрам она помогала доне Жозефе делать туалет и усаживала ее на диване, садясь рядом с нею с каким-нибудь рукоделием; но старуха угрюмо молчала и хрипела или откашливалась. Амелии пришла в голову мысль выписать из города свой рояль, но старуха рассердилась, услышав об этом.

– Ты, верно, с ума сошла. У меня расстроено здоровье, а ты собираешься барабанить на рояле. Тоже выдумала!

Гертруда также почти не разговаривала с него, исчезая в каждую свободную минуту. Она была родом из этой деревни и уходила болтать с прежними соседками.

Хуже всего чувствовала себя Амелия по вечерам. Уложив старуху в постель, она оставалась в её спальне, чтобы читать вечерния молитвы с нею и Гертрудою. Прислуга зажигала старую, жестяную лампу, с абажуром, и весь вечер проходил в зловещей тишине, нарушаемой только жужжанием прялки Гертруды.

Прежде чем ложиться спать, они плотно запирали все двери из боязни воров, и тогда начиналось для Амелии самое тяжелое время. Суеверный страх не давал ей спать. Она слышала все время какие-то непонятные звуки: то скрипел пол в коридоре под чьими-то быстрыми шагами, то пламя свечи склонялось, словно под невидимым дыханием, то слышалось вдали, около кухни, падение какого-то тела. Амелия торопливо шептала молитвы, закутавшись с головою в одеяло; но если она засыпала, ее мучили кошмары. Однажды она проснулась внезапно, услышав голос, простонавший за высокою спинкою кровати: – Амелия, готовься, твой конец пришел. – Она вскочила в ужасе и побежала в одной рубашке к старой Гертруде.

Но в следующую ночь голос опять заговорил, когда она стала засыпать: – Амелия, помни о своих грехах! Готовься, Амелия! – Она закричала и лишилась чувств. К счастью, Гертруда не успела еще лечь, прибежала на крик и застала девушку, лежащею неподвижно поперек кровати с холодными руками. Она разбудила жену арендатора, и они вдвоем привели Амелию в чувство с большим трудом. С этих пор Гертруда спала в её комнате, и голос перестал грозить Амелии из-за спинки кровати.

Однако, мысль о смерти и страх перед муками ада не покидали ее ни днем, ни ночью. Она впала в истеричную меланхолию, сразу постарела и опустилась, стала ходить грязная и растрепанная, не заботясь о своем грешном теле. Всякое движение, всякое усилие, было противно ей. Она даже молилась неохотно, считая это бесполезным, и спрятала на дно сундука приданое, которое шила для ребенка; у неё явилась ненависть к существу, шевелившемуся в её животе и погубившему ее. Но еще больше ненавидела она соблазнившего ее, негодного священника. Мысль о нем приводила ее в отчаяние. Он жил себе спокойно в Лерии, сладко ел и пил, исповедывал других, может быть, даже ухаживал за ними, а она терзалась тут в одиночестве под бременем греха, в который он вверг ее.

Это возбужденное состояние, наверно, привело бы ее к смерти, если бы не аббат Феррао, навещавший теперь очень часто сестру каноника.

Амелия слышала еще раньше, что аббат Феррао «большой оригинал»; но никто не отрицал у него жизненного опыта и глубокой учености. Он служил в этом приходе уже очень давно и жил среди бедных людей, в бесплодной местности, питаясь хлебом и молоком. Это был такой добрый человек, что он охотно шел в грозу и бурю до полмили, если у какого-нибудь прихожанина болели зубы, или у старухи сдохла коза… В его карманах всегда находилось несколько монет на нужды бедняков; он был в большой дружбе с деревенскими ребятишками и плел им лапти из коры.