…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

– Тут скопом виноваты. В том числе и ты среди подозреваемых ходить будешь. – умный Митрич говорил, что думал. – Предлагаю каждому написать объяснительную. Кто, когда и за кем… на завтрак пошёл. Когда и за кем вернулся. Потом сверим. И объяснительные в контору сдадим. Пусть следователи разбираются. Если до следствия дойдёт. Вещь всё-таки. Не найдётся, тебе платить придётся.

– Не-е. Не заставят. – обнадёжил Шкалик – они обязаны охрану обеспечить. Сейф выдать. Права у нас есть: экономистка в вузе учила. Заставить нельзя, но по собственному согласию – можно.

– Хм-м… Нельзя, но если сильно хочется, то можно? – съязвил вопросом Валера Елдышев.

– У Татаринцевой не выкрутишься – обречённо заявил Лёша. – Да и не в деньгах дело: кто всё же мог стибрить, а? Кому выгодно? Неужто завидки взяли? Но скоро всем выдадут такие считалки, не сомневаюсь…

– Не связан ли этот случай со вчерашней вознёй? – неожиданный вопрос Митрича выявил прямой намёк на Сашка Макарова.

В салоне замолчали. Кража калькулятора обнаружила новую реальность – вор среди своих. Поганое вызвала чувство.

– Виталий Константинович, а нам точно заплатят за халтуру-то?

– Тьфу! Побери тебя… Одно да потому. Что ты заладил? Сказано – получишь свои башли. Сработать ещё надо. То дождь, то другая канитель. Каротажка вчера в овраг скатилась: Гуран на ремонт просится. На водовозке не наездишься. И болтать меньше надо. Вынюхивают тут, наушники долбатые! – фырчал Синицын, напяливая лямки рюкзака.

Шкалик в разговоре почти не участвовал. Это подметил Митрич. Списывал на вчерашний инцидент.

Вахта развезла всех по точкам. День занимался по-летнему тёплый. Сбросили фуфайки. Даже Оператор работал с прохладцей. До обеда успели прогнать полдюжины профилей. Лёша Бо, оставив Танюшку Нарву на точке, ушёл с проверкой на буровую. Здесь его скоро сменит Шкалик. А девчонок надо контролировать, особенно Валю Фролову. Последние записи в её пикетажки вызвали смех, а потом оторопь: «…переслаивание алевролитов с прослойками микрозернистого мергеля. Слоистость косоволнистая, прерывистая, линзовидная». Во чешет, а… Надо смотреть в оба. Как не обидеть придирками?.. Больно вспыльчива эта… золотая молодёжь. Валя, после «введения в легенду», особенно близко к сердцу принимает все его поправки и замечания. Попутал же чёрт.

Шкалик не пришёл на точку к Танюшке. У «топографини» случился полудневный простой. Напрасно вглядывалась в горизонт, воображаемый облик не материализовался. Ни на вахтовке, ни пешком никто не явился. Занималась неувязками. Но работа на ум не шла: куда он, запавший под сердце, запропастился? Танюшка прилегла у теодолита и, не сдерживаясь более, пустила слезу. «Любимый… милый… ласковый…» – выговаривала она шепотом, вытирая ладошкой щеки. – Убью, как увижу… ненавижу, ненавижу…».

Шкалик пролежал полдня в траве неглубокой ложбинки. Дремал, пытался забыться и победить отвратное настроение – депрессию, как пишут в романах. Что-то надломилось в его настроениях. Что-то неодолимое выросло за душой. «Человечество чёртово! Что вам всем надо? Почему всё не так? Не срастается, не рубцуется… Саднит». Домой вернулся, не заходя на ужин в кафе. Из лёшиной пикетажки, брошенной на подоконнике, выудил глазами кривые каракульки:

Прощай, Харанор, извини, уезжаю здесь, знаешь, забудешь, как пахнет хвоя…

Из-под пальцев шевельнулись странички, прошелестев словно шёпот девичьих губ. И неожиданно больно вонзились в переносицу жаркие, будто пролившийся кипяток, струи неистощимой тоски. Слёз ли, скрывавшихся в сердечном отсеке. Горечи, сравнимой лишь с тарбаганьей жёлчью…

Отца в Тунгиро-Харанорской впадине не было. Женька почувствовал это вчера, сидя на крыльце харанорского барака. Сердцем почувствовал, или душой познал. Здесь ему делать нечего. Все попытки поисков, точнее, поиски попыток, были ошибочными и тщетными. Пустыми, как поплавок. Зря остался в Иркутии. Зря устроился в тёплом местечке Черемховской провинции, зря болтался по командировкам – городам и весям Забайкалья. Нужно возвращаться в родные места.

Вернулся в комнату и залёг в постель, не раздеваясь. Перетерпел все оклики и шумы. Притворялся спящим.

…Глубокой ночью, когда Шкалик открывал Танюшкину дверь, он почти до стона, до всхлипа понимал, что идёт прощаться. Прижаться к ней, полежать на ней, не испытывая ни страсти, ни вожделения. Запомнить её… Как Люсю… Впитать, как озон послегрозовой ночи. А когда она неожиданно и податливо ответила ему, и вцепилась ногтями в спину, больно, жадно, расцарапывая кожу и закусывая жадными губами его губы, Шкалик потерял разум и контроль над собой.

Очнувшись под утро, слушая её сонное дыхание, он осторожно оделся, притворил за собой дверь и ушёл на трассу, в сторону Борзи. Без вещей, без гитары, налегке. Ушёл, порывая нити едва образовавшихся связей, ни о чём не думая, ничего не просчитывая. В предутренней тьме, под посвист долинного ветра налегке, в тёплой фуфайке, идти было легко и блаженно.

Прощай, уезжаю без слёз и парада…

Из дневника Митрича

Всеми способами зажимают зарплату первого месяца за харанорскую халтурку. Выдали крохотный аванс и делают вид, что рассчитались. Сашок Макаров всё разнюхал и донёс куда следует. Кто ему слил?

Бухгалтер, кем-то подученая и поддержанная, уклоняется, из месяца в месяц, от платежа. Из конторских кому-то говорила, что «это преступление, в котором не будет участвовать». У-у, какая… С другими ёрничала, что «приписки в виде мёртвых душ запрещены со времён после Чичикова». Храмцов занял нейтральную позицию, будто ничего не знает про халтуру. В партии правды не найдёшь. Вся надежда на Витальку Синицына.

Неужели замылят?

Мы с Лёшей Бо размечтались на халявные деньги скупить раритеты чёрного книжного рынка, процветающего в Иркутске: серии «Сокровища лирической поэзии», «Литературные памятники», «Приключения», изданные «Молодой гвардией», что-нибудь экзотическое. Жучок Выборов нам поможет. Эй, потолок, скажи – мечта рухнет? Придётся написать в ООН, или Анджеле Дэвис.

Может, пойти в диссиденты? Написать роман о Харанорской халяве. О разгильдяйстве одних и подвиге других. О конторских чинушах, унизивших моё интеллигентское реноме, понудив заделаться работягой… И не заплативших за работу. О коллегах, также вынужденных унижаться за рубли и копейки… Сага жизни… Все подробности изложить: как было, как выглядит и как будет в ближайшей перспективе. Думаю, в текущие сто лет – как есть, так и будет. Будут геологи щи лаптем хлебать.

Роман – блестящая идея… В Союзе не издадут. Не на эту ли тему тоскует Александр Городницкий, выцарапывая из души строчки?

Не плачь, моряк, о чужой земле,

Скользящей мимо бортов,

Пускай ладони твои в смоле —

Без пятен сердце, зато.

Лицо закутай в холодный дым,

Водой солёной умой,

И снова станешь ты молодым,

Когда придём мы домой.

О чем он тоскует?

Произошло ЧП. Внезапно пропал Шкаратин. Не пришёл ночевать, а поутру его хватились. Вещи на месте – человека нет. Всех подняли по тревоге. Заявили в милицию. Заявление не приняли. Искали собственными силами. Остановив все работы на полдня, прочесали окрестности: пропал след шкаликов. Вблизи Борзи произошёл сильный пожар: занялась трава вдоль дорог и в пойменных лесочках. Вал огня, гонимый ветром, угрожал станции. Погибло несколько баранов. На расследование несчастного случая послан инженер по ТБ.

…Инженер приехал. Сходил в МВД. Подал заявку на розыск Шкаратина. Куда сгинул этот бедолага? Без родины, без флага, но – так же не делается! Мог бы меня на ушко предупредить. Не ищите, мол, еду на БАМ. Всё похоже на историю его отца, которого ищет-поищет, сыскать не может.

Есть ли в Союзе место для подвига? Непраздный вопрос. Времена павликовморозовых, павоккорчагиных, олеговкошевых… ушли в Лету? Кто сегодня герой? Знаменитый в узких кругах Аксарин? «Угольной геологией в академическую эпоху занимались немало известных геологов и учёных. Среди них – харизматичная личность А. Б. Аксарин. Он занимался геологией угленосности, ископаемой флоры, качества и состава углей крупнейшего в Красноярском крае Канско-Ачинского угольного бассейна. Открыл и исследовал Саяно-Партизанский угленосный район (м.п.и. с каменными спекающимися углями), изучил другие провинции: Абаканский, Березовский, Ирша-Бородинский, Назаровский и Рыбинский районы. Исследовал палеонтологию и обосновал возраст угольной толщи Канско-Ачинского бассейна. Для неё же унифицировал стратиграфическую схема угленосных образований, защитил её в АН СССР».

Кто и зачем из обычных геологов делает героев? Как говорится, есть ли… в СССР место подвигу?»

Отыскался след шкаликов… После суточной отсидки в КПЗ по Советской улице, что и по сей миг существует в иркутском городе, Женька Шкаратин был отпущен на свободу и, по настоянию милиции, возвратился в «Востсибуглеразведку», в знакомый ему – да и любезным читателям – кабинет Тюфеича. На дворе стояла глубокая осень, ледок на Ушаковке прихватило первым морозцем, снежный заберег взъерошило и приморозило зябким хиуском. Хрустели хрусталики под ногами. Нет, пожалуй, два года назад было теплее. Может, от «Плиски», выпитой натощак, показалось? Мгновенье неуловимого счастья ударило током – до боли. Шкалик пересидел на захламленном бережке обеденное время, пытаясь выдумать слова оправдания, сто раз проговаривая просьбу: «пошлите на канские угли». Наконец, он выдумал трос, свисающий перед носом, захватив который обеими руками, сорвал тело с места. Прыжками поскакал в здание экспедиции.

…«Был отпущен – пришел» – дистанция огромного размера. Утром, покинув милицейскую КПЗ, Шкалик проехал «зайцем» до родного общежития, взбаламутил глаза знакомых рож старых друзей фантастическими картинами геологических былей, веря в собственные байки. Студенты спешно пили утренний чай, торопясь на занятия. Шкалик, потренькивая на Кешиной гитарке, поджидал неизвестности.

– Ну, ты Шкалик и Конан-дойл!

– Кеха, не дерзи мне – получишь…

– А не ври, Шкалик, лучшему другу. Про зелененьких… зеленю-ю-сеньких… человечков. Не три уши. – ёрничал Кеша.

– Не человечки они… Значит, иду ночью в сторону Борзи. Дымом воняет. Думал, это от труб. Вдруг со стороны холмика на меня шквал искр обрушился! Веер бенгальских огней… Да подожди ты, Кеха… А за веером искр к дороге покатилась стена пламени… Всполохи как волны воды. Ярко-оранжевые и жаркие… Я, идиот, побежал от неё вперёд. А навстречу мне вообще… пал огня высотой в… полменя… Бегу по грунтовке, смерть по обе стороны дороги, так и лижет бока… Тело, чувствую, накаляется, штормовка и волосы… Уже и назад хода нет, и впереди – неизвестность… Ночь, темень, дым и огонь… Задыхаться стал. Уже не бегу, а трусцой… Всё, думаю, сгорю сейчас заживо… И, понимаешь, Кеш, Люся мне на ум пришла… Ведь узнает, что я сгорел заживо. Как переживёт?.. Во рту у меня сухота, горло першит, хриплю… Потом я задом пошёл, упал, пополз… внизу не так жарко… а дорога-то го-ря-чая, как сковородка… Я вскочил… И вдруг новый веер искр и вместе с ним холодом меня обдало: это ветер в лицо задул, да такой силы, что весь пал отнесло от меня. Только не ветер это был, а зелёное… прохладное и… хвоей пахло. Ну чо ты ржёшь, Кехун придурочный?..

– Сочиняешь, Шкалик. Врёшь, как по писаному.

– Ладно, вру… Посмотри мои брови… волосы… Займи трояк… до получки?

Занял пару рублей под залог шарфа, подаренного Иришкой Шепель, Шкалик пересёк Ангару на пассажирском катере, как с Люсей в романтическом путешествии; пешком добрался до экспедиции.

Разговор с Петром Тимофеевичем не получился. Тюфеич не был готов к встрече. Он неожиданно для Шкалика сорвался со стула, наорал, мол, сотру в порошок и распылю в огороде, а потом долго жумкал «пропажу» в объятиях, извиняясь, скрывая прорвавшиеся слёзы и чувства, бормотал, бормотал, нашепётывал… Наконец, справился с собой, спросил про палёные волосы, достал бутерброды, заварил чай… Всех входящих просил – «потерпите», и на телефонные звонки отвечал кратким приподниманием трубки.

Пока угощался крепким чаем, Шкалик успел понять, что он «был в командировке в Гусиноозерске, приболел, выздоровел, вышел на работу, что вернётся – до нового штатного расписания – в Черемховскую ГРП, а там видно будет».