…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни

Барак на отшибе деревни Солонечной, как нельзя хорошо, подходил для жилья геологов-полевиков. Окрест ни одной собаки, пустырь вокруг дома, рядом озерко с пресной водой и большой туалет на два очка. В летнем исполнении, разумеется.

Удачный вариант на предстоящую зиму.

Андрюшка Жила, после отрыва от сиськи alma-mater, работал геологом в Черемховской ГРП, хотя и уверен был, что напрочь связал свою жизнь лишь с альпинизмом. Страсть к горным вершинам, победившая все мыслимые удовольствия, пестовалась им сладострастно. В любые свободные минуты шил себе пуховики, гнул карабины и оттяжки из пружинистых сталей, точил альпенштоки и якоря, вырезая из шин самолётных колёс подошвы для ботинок-вибров, рассказывал девчонкам скабрёзные детальки быта, подвисших на канатах друзей-альпинистов.

– Андрюш, а если… понос? – ёрничали языкастые девчонки, выпускницы Лисичанского техникума.

– Бывало, – Андрюшка лукаво подмигивал – стягиваешь штанцы и травишь… на трос.

Девчонки задорно гоготали.

Геологические дела Андрей делал промежду альпинистскими. В Солонечной пришлось – временно – забыть про альпы и кольдирьеры.

Едва не каждый день участковый геолог (а участковство – не бог весть какая заслуга, но всё-таки есть миссия, кураж власти) открывал для себя новые горизонты профессии. Партия, где он работал, разведывала месторождения на площадях угольных бассейнов: Черемховском, Харанорском, Гусиноозёрском, теперь очередь – на Бородинском. Романтика профессии со времён академических экспедиций была сильна, как честь кпсс. Бардовские песни у костра, ночёвки в поле, суточные маршруты со студентками… холили его альпинистское нутро. А поле кормило.

Крестик, Саня Крестовников, выпускник того же вуза-факультета, что и Митрич, Лёша Бо, Жила и Шкалик, был на два курса младше. Девчонки – выходцы из Прокопьевского и Лисичанского геотехникумов. Веня Смолькин – выпускник Томского университета. А их общий ранг – молодой специалист без опыта и навыка – уравнивал и в отношениях. Опыт и навык были делами наживными, то есть приходили к годам, когда поизносившиеся геологи начинали мечтать о камеральной работе. И никто из них о карьере не думал.

…Поехали впятером. Можно сказать, наобум: начальник Гусенков по телефону так и не уточнил место встречи, не разжевал, что, где да как. Видимо, не успел вписать их приезд в кружочки сетевого графика. Долго не могли собрать абалаковские рюкзаки – произведение узлов, швов и бесчисленных полостей, пригодных для перевозки всего сущего – от бутылки водки до хрустального колокольчика. С трудом довезли до станции, дотащили до вагона, до купе. Сели, поехали…

Случалось тесной компанией с водкой и гитарой, с девчонками, анекдотами путешествовать по командировочному назначению? Вот то-то! Видели в кино…

В купе вытрясли пищевые отсеки рюкзаков, восхитились роскошью ассортиментной розни. С таким гастрономическим прилавком можно ехать на Колыму! Чем не пир! У всех сало, смачное, разнообразного посола, в том числе – копчёное особо, «по-хохлятски», лисичанкой Людкой Ильченкой. У Крестовникова Саньки нашлась отварная курица. У Смолькина, как ни удивительно, из кошеля всплыла свежесолёная селёдка.

– Ой, малчиши! А куда поезд идёт? На юго-север или в… Западенцию?

– Тю… Сказилась чо ли… Ты, Ильченка, знаешь. откуда солнце встает? Геолог, лысен ту ми… – Андрюшка Жила энергично раскручивал матрас на полке, говорил, как на митинге, громко и убедительно. – Солнце светит прямо в глаз… затылок, то бишь… Значит, где запад? Иля, ты придуряешься? У тя по географии был учитель? Глобус, поди, пропил? Или бандера недорезанный?

– Отстань, сам дурак. Скажи: семь на восемь – шесть рублей?

– Ладно, квиты. Разливай! – присели за столик, осведомившись у проводницы о полустанке, достигаемым поездом в пять часов утра.

– Людка, молодец… молодица… лей горилочку, что тянуть… душонка трепещет…

– Какие-то жареные крев-ветки, а завёрнуты в «Правду». Что-то совсем полит-тическое! – Смолькин заикается, но выпивает первую и тут же избавляется от пауз и скованности. Но выпивает всегда одну – принцип. Саня Крестик не страдает недугом ограничения норм. Он бы-бы-бы… бард. И никакой, язви его… не геолог. И гитара в его руках, как обожаемая женщина… Девчонки кинулись к сайре в банке, как мотыльки к весёлому огоньку.

– Что вы смотрите так… из прищуренных глаз… – после второй рюмки Крестик посылает своё лукавое обращение Иришке Шепель. И плакала она, гитара, в его руках, как божественная скрипка… Ирочка рдеет, и вовсе не от санькиного внимания. Розовеет от избытка крови в голове, от гула счастья в груди, от трепета – одного из лучших человечьих качеств.

– Хорошо-то как, мальчики!

– …а мы не мальчики…

– Всё равно хорошо… сидим-едем…

Поезд грохочет во мгле.

Если бы не пить и не есть, да будильник взвинтить на полшестого, можно было не забыть, что под ногами… над головой… немного сквозит ветер, бегут рельсы, мелькают шпалы. Но уже заботы – забыты… Девчонки клонятся в объятия, и не контролируют состояние счастья, но заряжаются восторгом от парней. Буйствуют! Шикают, чурая друг друга, недоучки техникумовские.

А поезд торопливо укачивает люльки купе. Ай-лю-лю, ай-лю-лю… Сморило… укачало… развезло.

– Станция Бородино… Остановка вылезай-ка, – среди ночи зазывающим голосом доносит проводница. – Бородино. Остановка две минуты.

– Люди, Бородино!

– Что? Где? Уже слазить… скоро?

– Какую тебе… скоро! Поезд стоит две минуты!

Такие театральные сцены невозможно поставить в тесном купе. Пять спящих сомнамбул внезапно осознают: не сойдём – увезут в тьмутаракань. И начинается суматошная возня… В первые секунды, каждый, схватив чужой рюкзак, пытается впихнуть туда своё барахло… Потом команда Шкалика: «Грузи охапкой, там разберёмся…» Похватали всё, что уцепилось за пальцы. Последним выпулился Веня Смолькин, молчаливый и лихорадочный, с сумкой между ног, бутылкой в правой руке, и стаканом – в левой. Шкаликов рюкзак летит на перрон, а поезд уже набирает ход. Крестовников растерянно смотрит на ноги. Он бос… и без носков. Наконец, прыгает, вскидывая над головой гитару… Катапультирование… на лунную дорожку.

Благополучно сошли.

– …а ты чё с бутылью выколупываешься? – лучше бы молчала… Лучше бы Ильченко не ставила вопросы. В свете полустаночного фонаря увидели, что Крестовников бос… без ботинок, и даже без носков. А Смолькин… с сумкой в промежности… Но со «Старорусской» в правой, и стаканом в левой – руках…

– …когда успел налить? – допытывается Людка. Истерический гогот, смех с поросячьим визгом и хрюканьем, порвал станционную тишину. Громкое гоготание на всю станционную платформу. Немногочисленные пассажиры, сошедшие из других вагонов, и проводники с жёлтыми флажками в руках, оглядываясь на гам, не могут удержаться от улыбок. Засматриваются, как колоритная компания беснуется: попадали друг на друга и в свежевыпавший снежок, не в силах освободиться от удушающего чувства. Слёзы и вскрики, и тыканье пальцами в одиночную фигуру Смолькина, остолбеневшего и не расстающегося с налитой нормой: вторую не пьёт.

…На перроне никто не встречал. Рюкзаки переупаковали, двинулись по поселку наобум. Но на скамейках местного стадиона тормознули и разлили – по граммульке – «Старорусскую», для сугреву.

За благополучный аб-б-бордаж! – предложил Смолькин, которому на этот раз налили. Ещё раз, по инерции, хохотнули.

Когда развязанные языки довели до киева, раннее утро сменилось полуднем. На базе Гусенкова, в новосложенном балке, с фундаментами, засыпанными опилками, и односкаткой крыши, утеплённой толью и снегом, сквозь сизый папиросный дым им объяснили где и как перебиться грядущую ночь, пока в их полевом бараке вставляются вторые рамы и обшивается войлоком входная дверь. И дали проводника, топографа Коляна Зайцева.

Долго брели по колодистым улицам-переулкам сибирского Бородино. Наконец, Колян Зайцев завернул во двор без калитки. Скинул щеколду с дверей дома и вошёл первым.

– Тут буровички не хило жили, с… собакой Диком. А до них – маркшейдеры. У одного крыша поехала с перепоя. Его утром в колодце нашли – горячка. Вот на этом диване он и кончился. Дрова во дворе, вода в колодце… Ну, я пойду? – и в кромешной тишине Колян вышел, грохнув дверью.

Девчонки, ошарашенные образом и мрачной легендой особнячка, удалились из зала в горницу. Парни попадали на стулья.

– Ладно, я з-за дровами. – Веня очнулся первым.

– Может, по стопке? – предложил Шкалик.

– Давай. Девчонки, айда погреться… – И Крестик стал распаковывать рюкзак прямо на круглом столе, выставленном посредине зала.

Шкалик вынул кружки, водку, расстелил на столе «Правду» и разлил всю бутылку на шестерых.

– Венька, ты будешь?.. – Смолькин не отказался. Нарушил принцип. Он строгал лучины для растопки. Девчонки, словно куколки в фуфайках, вышли в зал и молча пялили глазки. Саня Крестик резал булку, сало и колбасу.

Что вы смотрите так, из прищуренных глаз, джентельмены, бароны и денди?… – после первой же дозы Крестик расчехлил гитару и рванул – высоко, форс-мажорно. И снова лукаво ласкал долгим взглядом Иришку Шепель.

– Я за двадцать минут опьянеть не смогла… – расслабилась и Ирка.

– …от бокала холодного бренди – фальшиво подпевала Люда Ильченко.

Скоро пели все, даже Веня Смолькин, уже не заикаясь и не комплексуя. Песня рванулась на свободу! Не пели – выкрикивали свои, накопившиеся внутри, неосознанные – тревогу и безысходность. Орали, перевирая слова и мелодии, забывая закусывать и выпивать. Гитара гуляла по рукам Крестика и Шкалика, словно разбитная девка. И так было хорошо, такое захватило чувство, такие вырывались эмоции, что не замечали хмельную слезу.

Спать попадали на полу и даже на диване с худой славой.

В далёком далеке, в своём чулане отдела кадров экспедиции, Пётр Тимофеевич систематически думал о них. Ему предстояло выпестовать из пацанов и девчонок настоящих профи: дюжих душой и телом, в меру умеющих и могущих, удачливых в поиске, разведке и… в личной жизни. Главных геологов и управленцев высокого разряда, годных для карьерного роста и продвижения. Системно мыслил: «Он, кадровик, по долгу службы и душевным качествам должен и может выполнить значимую, порученную ему государством и Миркиным, миссию. И выполнит! Свою лепту на процветание Союза внесет полной мерой!