Бык и бабочка

Ты и я – это больше похоже на блеф обстоятельств,

на шутку, над которой смеяться не хочется.

Ты и я. Ну чего ты молчишь? Скажи мне хоть что-нибудь.

Ты спрашиваешь, какого он цвета. Я не помню. Наверно, зеленого. И это неважно.

Я и ты – это облако, растворившееся в пространстве,

яблоко, разрезанное напополам,

разорванный сгусток энергии, сердце, распавшееся на две половинки.

День и ночь, которые больше никогда не встретятся друг другом.

А самое главное, что мы уже не существуем друг для друга.

Ты и я. Ну что ты смотришь так на меня, как будто в последний раз?

Ты спрашиваешь, какого он был все-таки цвета. Я не помню.

Наверное, синего.

Ты и я – эту мелодию мир больше не воспринимает на слух.

Ты и я – это карма, которая перестала быть явью,

это иллюзия, оборвавшаяся на своем пике.

Это два берега, слишком далекие друг от друга.

Ты и я. Ну зачем ты вдыхаешь, как будто прощаемся навсегда.

Зачем ты вздыхаешь? Как будто навсегда существует.

Ты снова просишь сказать, какого шарик был цвета?

Я, правда, не помню.

Но я бы все отдал, чтобы его цвет был цветом будущего, – говорит Жан и прикасается кубами к пустоте, где по идее должны располагаться губы былой возлюбленной.

– Так, стоп! – кричит Ева. – Поцелуй неубедителен. Никто не просит целовать тебя ее страстно. Но ты должен целовать ее проникновенно, как будто она еще существует. Зритель должен увидеть, что ты целуешь не пустоту, а то, что ты целуешь человека, который для тебя был когда-то дорог. Учить вас еще и учить! – произносит, вздыхая, Ева. Последняя фраза неубедительна. Такое ощущение, что ты никогда не любил, и у тебя не было разрыва отношений.

– Я не актер, – отвечает растерянно Жан. – Я этому никогда н6е учился.

– Милый мой, такие детские отмазки не принимаются. Для того, чтобы уметь целоваться в институтах обучаться не обязательно. Для этого вполне достаточно иметь сердце. Ну, целуй еще раз! Или ты хочешь, чтобы я поднялась на сцену и сама показала, как надо прощаться с любовью и целовать на прощанье того, кто был когда-то любовью?

У Евы взлохмаченные волосы, и одета она очень скверно, практически в какие-то обноски. Ева специально оделась так, что не дать разыграться своим инстинктам и не начать кокетничать с Жаном. У Евы была традиция, она всегда влюблялась в своих актеров. Но когда работа над спектаклем заканчивалась, влюбленность проходила и страсть гасла. Но на этот раз Ева решила сойти с проторенной тропы, внешне она хотела выглядеть как можно хуже при Жане, чтобы не давать себе повода думать и мечтать, что между ними что-то возможно. Мораль тут ни при чем, Ева просто боится растерять энергию, которой становится все меньше и меньше с теченьем ее болезни.

– Сынок, если ты так будешь лизаться с этой пустотой, окаймленной куском проволоки, то первую половину зала стошнит от такой откровенности, а вторую половину зала накроет смех, – комментирует Ева, ловя каждое движение Жана. – Учить тебя еще и учить, учить и учить. Только жаль, что ты ничему не учишься.

15

В планы Лены не входило рожать ребеночка в течение не только нескольких лет, а нескольких жизней. Потому что даже в следующей жизни Лена собиралась служить искусству и быть помощником режиссера на полную катушку и из последних сил. Но тут случилось непредвиденное, у Лены пропали критические дни, причем Лена даже не могла вспомнить, когда они в последний раз были. Она бы совсем не заметила пропажу этих самых дней, поскольку была погружена в мысли о театре, если бы она не вела регистрацию всех покупок. Именно по ней Лена поняла, что давно не тратила деньги на прокладки, а в ее шкафу имелась целая не распакованная пачка.

Лена подошла к большому шкафу с зеркальными дверями и повернулась к нему боком, положив руку себе на живот. Ей показалось, что был немного больше, чем обычно. У Леночки не могло уместиться в сознании, что она, помощница режиссера, правая рука самой Евы, могла так оступиться, случайно забеременев от супруга. Леночка попыталась припомнить, когда у нее с супругом последний раз был секс, и она не смогла этого вспомнить. Вероятно, в том момент она думала о чем-то другом, думала о постановке или о Еве, и ей было неважно, что с ней в это время делает муж. Леночка приучила себя не отвлекаться на мелочи. Думая о ребенке и беременности, Леночка не могла поверить, что ее так могло подставить ее собственное тело.

Первые годы брака Леночка предохранялась, чтобы не забеременеть, а потом она опытным путем выяснила для себя, что беременность не наступает, даже если у нее была близость с мужем без предохраняющих от беременности средств. После этого она вздохнула с облегчением. Она думала, что ее тело на ее стороне, потому что ее тело тоже хочет служить театру, как и душа. Но тело ее подвело, оно забеременело. Леночка точно понимала, что ее тело забеременело ей назло. Оно забеременело исподтишка, по-подленькому, как раз в тот момент, когда Леночка должна отдавать все свои силы театру и постановке.

Других вариантов быть не могло – только аборт. Но Леночке было обидно и страшно. Она села на диван, прислонив руки к лицу, и попыталась заплакать. Но слезы отказывались катиться из глаз. Все произошло так неожиданно. Если бы Леночка не поняла по наличию целой упаковки прокладок, то она бы по своему самочувствию вряд ли бы догадалась, что беременна. Ее тело как будто бы это сделало втихаря и не давало ей никаких сигналов и возможностей понять, что она уже на третьем месяце. Леночка опять же поняла по количеству женских гигиенических прокладок, что она уже на третьем месяце. У Лены не было ни токсикоза, ни головокружения, ничего, кроме отсутствия критических дней, что могло бы заставить задуматься о своем интересном положении, которое в ее случае ей было крайне не интересно, и даже преступно.

Леночка никогда не ассоциировала себя с мамочкой, меняющей пеленки, и ей были не понятны те женщины, которые ходят по больницам, лечась от бесплодия, и стоят на коленях в церкви, выпрашивая ребеночка. Ей ребеночек был не нужен. Леночка вспомнила, что в начале супружеской жизни очень боялась стать матерью, и ей даже снился ребеночек в костюме космонавта летающий в космосе ее чрева и весело ей подмигивающий. После такого сна Леночка просыпалась в холодном поту. «Я не хочу ребеночка! – говорила она, страшась, что это может произойти. – Я не хочу ребеночка, не хочу ребеночка». И в следующую ночь муж непременно получал от нее в постели отказ, так, как говорится, на всякий случай.

Ребеночек – это для Лены означало конец всего. Конец карьеры, конец общения с Евой, конец жизни театром и значит конец жизни иллюзиями, которые Леночка любила больше реальной жизни. Еще не родившийся и находящийся в ее чреве ребеночек еще не мог говорить и ходить, но он уже мог подписать смертный приговор тому, что Леночка любила больше всего – театру.

«Надеюсь, еще не поздно, – говорила Леночка себе, пытаясь себя успокоить. – А если уже поздно, то для меня это все равно не поздно. Я найду врача, это мое тело, и мое дело, я буду делать с ним все, что хочу». Леночка поняла, что нельзя медлить и поэтому решила срочно записаться к врачу на прием. Но она не могла подняться с дивана на ноги, мышцы как будто онемели, она не чувствовала ног. Леночка поняла, что у нее отнялись ноги из-за чрезвычайного нервного напряжения. У нее уже один раз так было, когда в их доме был пожар, и Лена не могла выйти из квартиры. Но тогда все обошлось, поэтому Лена надеялась, что обойдется, как и в тот раз, и не пострадает искусство. Леночка верила, что она должна исполнить свою миссию помощника режиссера. Она знала, что с такой отдачей, как она, никто не сможет работать. «Если нужно, – сказала мысленно себе Леночка, – я доползу до этого телефона». И через минуту Лена спустилась на колени перед диваном, а потом встала на четвереньки, чтобы ползти к нему. Потому что в данный момент телефон ассоциировался у нее со спасением. Спасением своего искусства, которому угрожал, сидящий в ее чреве ребенок.

16

Ева обожает нарушать геометрию своей комнаты, потому что в беспорядке ей легче думается. Иногда, чтобы как следует подумать, Еве нужно, чтобы все было перевернуто с ног на голову. Поэтому стул оказывает на боку, стол тоже перевернутым на бок, шторы, сорванными с окна, а на полу обязательно что-то валяется либо разбитая вдребезги ваза, либо банка в вареньем. Сегодня Ева разбила на полу трехлитровую банку с вареньем. Ева неуверенна, что глядя на это все, у нее возникнет какая-то новая мысль. Но чаще всего мысль приходит. Поэтому Ева лежит на диване, щелкает семечки и созерцает то, во что она превратила свою комнату.

Ева смотрит на разбитую банку с вареньем, она ждет от нее образов. Она уговаривает себя не напрягаться, потому что образы должны прийти сами собой. Но Ева все равно напрягается. Она тщательно обдумывает, на что похожа эта лежащая на пол банка со смородиновым вареньем. Но те ассоциации, которые приходят ей в голову, не радуют Еву, потому что варенье похоже на запеченную кровь. Смородиновое варенье – это любимое варенье Евы. В детстве его часто варила мама в неимоверных количествах, и его никто не ел. Раньше в детстве у них было очень много черной и красной смородины. И они ее каждое лето собирали. Большая часть варенья, сваренного летом на зиму, не поедалась, а так и оставалась стоять на полках. Но это не смущало мать Евы, и она в следующее лето варила так же много смородинового варенья. В результате его оказывалось столько, что в нем можно было купаться, если бы оно, конечно, не было таким густым.

В детстве Ева не то, что не любила смородиновое варенье, скорее она ей было чужим. Ее даже в еде тогда манило все редкое таинственное и загадочное. А смородиновое варенье, его было слишком много, чтобы оно могло быть оценено ею по достоинству. Но потом через три с половиной десятка лет все изменилось, Ева полюбила смородиновое варенье, потому что через него она могла прикоснуться к своему детству, к маме и папе, которых уже было не вернуть. Ева могла не есть варенье, но ей было необходимо, чтобы трехлитровая банка с вареньем стояла в ее квартире, можно даже не в самом заметном месте. Главное, чтобы Ева знала о том, что оно есть, и тогда ей становилась на душе теплее. Ева знала, что разбив эту банку, она завтра непременно купит другую и поставит ее на полку. Но она не жалела, что ее пришлось разбить, ведь искусство требует жертв.

Ева в последнее время стала думать о родителях чаще, но была этому не рада, потому что ей нужно было думать о спектакле. Она боялась своими мыслями разворошить осиное гнездо своей души. А так по большей части всегда и происходило. Отца Ева вспоминала чаще, чем мать. Потому что мать была слишком земная женщина, и Ева ее плохо понимала. Отец же Евы был религиозным фанатиком, именно поэтому Еву и назвали библейским именем – Ева, что означало жизнь. Но при всей религиозности отец Евы был очень толерантным человеком. И его не смущало, что когда он молился за обедом, маленькая Ева находила это смешным и корчила ему рожи. Он не сердился, сердце его было отдано Богу, подобно тому, как сердце Евы было сейчас отдано театру. Видимо, без алтаря для них не существовало жизни, и они были готовы защищать этот алтарь, кидаясь на амбразуру непонимания со стороны окружающих, желающих разрушить то, что для них свято. Наверное, у Евы это было наследственное, ей нужно было чему-то служить. Поэтому семьи как таковой для нее не существовало. Почти все время отец проводил в молитвах, был очень замкнутым, много работал на земле. Однажды Ева его спросила, неужели он всю жизнь хотел быть таким набожным человеком, и отец ответил, что он таким был не всегда. Он сказал, что до некоторого времени любил жизнь во всех ее проявлениях, пока не разочаровался в ней. И после этого он решил жить идеей служения. Тогда слова отца показались Еве непонятными, и только спустя годы она поняла их истинный смысл, она стала такой же, как он, только молилась она на театр и театру. Ее религией был театр.

Ева смотрит на стул, лежащий на боку, и он напоминает ей упавшего человека. Ева смотрит на разбитую банку с растекшимся по полу вареньем, похожим на запекшуюся кровь. И Ева вспоминает слова отца о его разрушенных иллюзиях жизни, и Ева испытывает то, ради чего она нарушала геометрию своей комнаты. Ева испытывает учащенное биение сердца, а значит, все это было не зря.

Ева продолжает щелкать семечки. Теперь ей доставляет огромное удовольствие есть семечки, потому что Ева нашла новый поворот в спектакле, а значит, она не бесполезна для искусства. Если сравнивать зависимость от вдохновения и озарения с наркоманией, то можно сказать, что Ева получила дозу и теперь она счастлива. Только она счастлива очень тихо. Если бы кто-то увидел Еву в этот момент, он бы вряд ли сказал, что она счастлива. Потому что Ева всегда предпочитала приглашать счастье внутрь сердца, а не оставлять его на лице снаружи.

17

Элона тихо спускается с недавно установленной на сцене винтовой лестницы. Элона очень красивая и почти невесомая. Она в красном платье со шлейфом. Она спускается по ступенькам неслышно, лишь слегка благородно и чинно приподнимая край платья, чтобы не наступить на него и не упасть.

Мне, – произносит она слова своей роли,

– полжизни просидевшей на цепи у Зеркала Мира, сказали, что сегодня

Состоится казнь. Будут расстреливать мои мечты.

И я иду сказать – стреляйте. Я сорвалась с цепи, чтобы сказать – стреляйте.

Я так мечтала, чтобы эти двое всегда были вместе. Я так ждала, что они скоро родят детей, и моя миссия в этом мире будет исполнена.

Я хотела, чтобы они наслаждались временем, проведенным вдвоем.

Я хотела побыть с ними рядом, когда их тела будут сливаться в большом поцелуе,