Сведи меня в могилу

«Кружитесь, листовые клочки, гонитесь друг за другом в бурой жиже. Раствори смуту, горькая вода. Помоги балованной лаской протрезветь».

Где это всё? Где всепоглощающий стыд, мука за фатальность ошибок прошлого? Каково ей отныне касаться лица рукой, пить с ладони? Нормально. В том то и дело – сейчас гораздо легче. Потому что ещё не решилась сформулировать, что сделала с мужчиной? Потому что уже всё? Или просто демонический гомон теперь всякий раз перекрывало воспоминание – жаркое прерывистое дыхание и скулёж, нелепый, жалкий – чужое удовольствие. И подумать не могла. Она! Его! И тревожно, что облажалась. Ему было хорошо? Точно?

– Нормально? – сотрясла воздух Вини, не выпуская кружки из рук.

В фонарном отсвете мелькнула почти что инсультная ухмылка.

– Меня такой ерундой не возьмёшь.

Вини сняла шампур, тем самым как бы приглашая угощаться. Уточнила:

– В смысле?

– В смысле в коньячном топе – серебро. В остальном и в десятку не попал.

Укусив ароматное плодовое тело, медленно отвела его ото рта. Поедала Богата тревожным взглядом. Он, смущённый вниманием, боролся с приступом улыбчивости.

«В рот пароход! Откровения попёрли… Так и знал, другую бутыль надо было брать».

Вини, зацепившееся за это «остальное», с ходу придумала лишь один каламбур, чтоб не в лоб.

– То-то ты такой хмурый[27 - «Хмурый» – одно из названий героина.].

– То-то! – с вызовом выпалил тот.

Пауза.

– Шутишь.

– Вот только не надо этого, а! Мне пятьсот лет!

Эхо заглушили еловые стены. Тишина напала со всех сторон, крикун сжался в плечах. Глянуть на собеседницу не хватило прыти, но краем глаза заприметил вертел с шампиньонами. Подала, а то, похоже, стесняется кушать.

– Я ничего не говорю, Богат, – мягко сказала она. – Но теперь хочу знать. Ты… продолжаешь?

Сорвал гриб зубами. Приятный вкус подсластил минуту. Кто ж знал, что бесплатное сносно? Иль с голодухи мерещится?

– Нет, – ответил он спокойно. – По молодости. Цивильно. Если уже представила притоны с дверью нараспашку – представляй обратно.

Вини отвела глаза, задумчиво пожёвывая.

– И как же ты справился? С зависимостью.

– У тебя какое-то однобокое представление. Не знаешь, что жизнь подкидывает испытания пострашнее безрадостного ожидания. Не знаешь ужас мук и горечи лишений, – хлюпнул чаем, отпуская себе секунду на «подумать». – Какие у тебя вообще могут быть проблемы? «Золотой Угунди с платиновыми дисками или платиновый с золотыми»?

– Я не понимаю…

– А я не понимаю, к чему этот снисходительный тон. Ангел мой, не зуб дам – челюсть на полочку положу, что каждый из твоих знакомых разок, да хапал. И мама, и папа, и даже братик! Ну как теперь? Приятно? Корона не жмёт?

Вини только моргнула, не отрываясь от завораживающих переливов затухающих углей. Железной рукой перенесла картофелины из пекла в миску – остывать. Подкинула веточек в огонь. Мужчина внимательно наблюдал за её действиями.

– Нет короны, – лениво повозила в костре голым шампуром. – Такими категориями оперируешь? Формальностями? Ну, нет тогда.

Его лицо помрачилось. Выпятилась нижняя губа. Это ещё что за новости?

– Откуда?

– Антидепрессанты. Считается? Говорили дозировку. А как-то слабо. Затяжной курс. Предлагали новые. Перебарщивала. Врач предостерегал. Другие выписывали сильнее. Нейролептики. Сильнее, сильнее, и «щёлк»!.. отмерло.

В улыбке сверкнули зубы. Так карикатурно, что скажи она сейчас, что в свободное от работы время режет людей – Богат бы и эту сенсацию принял за нечто само собой разумеющееся. Её голос. Гробовой. Бессмертное сердце съёжилось. Так бывает с несостыковками. В эту минуту собеседник ненароком пополнил свою воображаемую галерею мрачных мгновений жизни. Пилюля для торможения веселья.

– Как давно?

– Лет двести. Сто пятьдесят… не помню.

– Ты поэтому?

Слишком глубоко капнул. Не обвались, шахта. Вини зажмурилась, сглотнула, но на него так и не взглянула. Спину скрючила, чтоб жар огня лизал лицо.

– Каждый варится в своём. Кого сдует бриз, кого землетрясение не свалит с ног. Нет, не из-за Мариды. Никогда себе этого не прощу, но жила как-то. Вот я мразь, прикинь? Вина подстёгивала. Чувство… вибрация в груди. Оно было. Какое-то. Дело принципа. Остались сельские бордели. Шлюшатни на Луне, за бугром, не знаю! С моего расследования должно карту писать. Но как ты сказал? Ужас мук? Порядок, как по техническому заданию. Поработала. Доброго поделала. Купила… дом. Руку на отсечение. Руку! – спряталась за ладонями. Ну, где же слёзы? Хотя бы сейчас, где? Ни едкий дым от горящей липы, ни исповедь, ничего не помогало вспомнить, что ещё жива. Кто проклял? За что? Плач давно погибшей души, будто пропущенный через десять фильтров, выдавал лишь осипший шёпот. – Я… устала. Наверное, как только родилась. Вот и вся причина.

Богат переваривал услышанное. Так долго, что Вини стало казаться, будто она здесь одна. Повернётся – а его нет. И только чёрные деревья вокруг. Птица не гаркнет, волк не взвоет, солидарности ради. Не испугалась бы. Пригорюнилась разве что.

– Да-а-а, – протянул муж. – Ты особенная, Вини… Неогранённая. – Делал длинные паузы, но голос креп с каждой фразой. Раздражение зашкварчало маслом на раскалённой сковородке. – У меня было много девушек. Красавицы, умницы. Половина – конченые эгоистки, вторая – ещё хлеще. Простительно. Зажиточные и самодостаточные заслуживают восхищения. Уважения, в конце концов. Но на моей памяти никогда не встречался с подобной тебе. С такой… патологично самовлюблённой. Упиваешься немощностью. Смакуешь, лелеешь. Любимый паразит ревнив. С какой страстью друг друга дерёте, аж завидно, – он сально улыбнулся. – А строишь-то из себя… девственную душу.

Ждал жалящей боли в груди – жар раскалённого железного прута, на который супруга насадит его сердце, как шампиньон. Или хотя бы брошенного уголька, что подпалит брови. На крайний случай – фокус со сгибанием металла. Как тогда, с вилкой, а теперь с шампуром. Вини же, по своей сути, предпочитает изливать гнев на предметы. Однако ничего подобного не случилось. Только испепеляла взглядом. Даже губы расслаблены… Да. Так же неприятно, как полешко в лицо.

– Я боюсь за тебя. – Его тон не смягчился ни на йоту. – Если не врёшь, и это вся причина – мне жаль. Я был о тебе лучшего мнения.

Не меняя выражения лица, процедила:

– Много ты понимаешь.

– Много. Я же верно сказал?

– Дешёвый развод. Ты не получишь, чего добиваешься.

– Как и ты – моей жалости. И от остальных не получишь, помяни моё слово. Нравится одиночество – люби и равнодушие гостей на своих похоронах.

Скрипнули зубы.

– Ты хороший. Поэтому мне не всё равно. Но я переживу.

– Переживёшь? Стерпишь? Ты лучшая… Ещё пятьсот лет потерпишь?

– Да, я лучше! – зажестикулировала в мужской манере – широко, не разгибая локтей. – Я лучше вас! Настолько, что говорю это от сердца, от холодного разума. Без всяких… Америку открыл, эгоисткой назвал. Детский сад. И чем это помешало другим? Не тем ли ценнее добродетель, что замечена за дьяволом? Что от меня, нарцистичной, в итоге останется? Дела проросли в чужих судьбах. В созидание – целый лес. Даже если люди прошагали по выставленным рукам моим, не глянув вниз. А ты? Что твоя жизнь против моей? Чем она богата, Богат? Любовью раз через два? Но ты же вообще недалеко здесь от меня ушёл. Озабоченные. Озабоченные довольством. Цели те же, средства не оправданны. Я, если не могу, не способна, честно признаю. Не перебиваюсь обманками. И чтоб ты знал – горжусь. Несла крест, сама сколотила! Хоть палкой в меня тычь – Атлант не может держать небо вечно. Ты же – только язык за зубами. И то не всегда.

– Чего?