Горький шоколад

– А что есть, Тимур?

– Неоднозначность.

– Та самая разница между «да» и «нет»?

– Совокупность плюсов и минусов. В любой идее содержится собственная тень, и даже идея Бога, такая популярная и прекрасная, выдавливает из себя кровавый крик. Вспомнить инквизицию.

– Постой, ведь совокупность абстрактна. А значит, иллюзорна. Я бы сказала, не плюсы и минусы в конкретной ситуации, а какая-то основа, высшая заданная ценность, которая и решает все. Ради чего мы строили заводы? Зачем?

– Экономика страны,.. счастливое будущее… Как «зачем»? Ведь только дети спрашивают: а почему земля круглая, а почему селедка соленая? Почему да почему.

– И почему ты такой?..

– Какой?

– Ну… Сам не убиваешь, не воруешь… постоянен в своем выборе. Если все содержит, включает в себя и добро, и зло…

– А! Тут дело принципа. На самом деле, Библия – штука мудрая, и заповеди даны полезные, прежде всего, для самого человека. Здесь есть чувство собственного уважения. Ты не опускаешься до уровня алкоголика-неудачника. Не портишь свою жизнь случайными связями. А помогая нищему, ты совершаешь поступок, достойный личности с большой буквы. Заслуживаешь поощрения, прежде всего, морального…

– Ты когда-нибудь опаздываешь?

– Было раз, когда часы перевели. Ровно на час.

– Я так и думала.

Машина замедлила ход.

– Пойдем сфоткаемся, – предложил Тимур, – вон там, у памятника Дзержинскому? Тут светло, фонари…

– Ой, неохота. Поехали домой! Спать хочу.

– Да это быстро, на память. Ну давай.

«Последний раз, последняя фотография», – думала Маша, устало разглядывая серый, стиснутый высокими домами проспект. Пахнуло дождевой свежестью, воздух казался рыхлым, так низко, к самой земле, опустились облака. На скамейке под памятником сидела женщина с огромными ореховыми, неестественно округленными глазами на бледном лице, в норковой шапке и короткой легкой куртке, и молодой парень, совсем еще мальчик, прилег на лавку, положил голову ей на колени, смотрел в холодное темное небо. Они молчали, будто напряженно вслушивались в таинственный гул ночи.

– Простите, – подошел Тимур, – вы не могли бы…

– Не надо, зачем… – хотела остановить Маша, но не успела.

– Нас сфотографировать.

– Конечно-конечно, – неожиданно легко ответила женщина, – пожалуйста.

Она отодвинулась, боком освобождая колени, и быстро встала, а парень так и оставался лежать, словно ничего не слышал.

– Куда нажать…

«Нажать!.. Курок взведен! – Маша облизала губы. – Настала минута прощанья… И откуда такие глупые мысли?».

– Вот кнопочка, – любезно пояснил Тимур.

– Три-четыре…

«…Москва – огромный город! Пробки – даже в ночное время», – говорил Тимур, когда они ехали обратно. За окном ползли размытые дождевой изморосью рекламные щиты и витрины, подсвеченные неоном. Маша давно уже перестала следить за дорогой, районы раскрывались бесшумной матрешкой, и от смутной пестроты болели глаза: мелькая, все повторялось вновь и вновь, и только светофор раскалывал красным нить проводов.

– Помнишь, летом мы катались на роликах, проезжали этот памятник…

– Летом? Конечно… Тогда все походило на горстку пыли, даже деревья с пышными кронами, даже цветы. Ты еще рассказывал про Вавилова, а я удивлялась самой возможности существования человека, ничем на тебя не похожего, простого и бесстрашного, и было в этом какое-то предчувствие, предвкушение что ли, другого мира, который назревал, звучал все громче и настойчивее, хотя и существовал параллельно с нашим тусклым, будничным счастьем. Быть может, именно тогда я усомнилась в себе. Ведь настоящая встреча может произойти лишь в состоянии неустойчивости, когда небо, сжатое крышами, меняет свои очертания, а ты, с удивлением осматриваясь, не узнаешь знакомых, много раз исхоженных, старых мест. Музыка асфальта уже тогда выстукивала и бормотала, выплевывая мелкие камешки, его имя – Денис.

– Кругами объезжали этот памятник, на лавочке отдыхали.

– Помню. А как твой друг?

– Какой?

– Ну… роллер. Друг детства.

– А!.. Вавилов. Разбился.

– Что?!

– Погиб… Упал с лестницы театра, на которой обычно тренировался, да так неудачно. Прямо виском о каменный угол перил.

– Какой ужас!

– Да… но в целом, можно было предвидеть. Зачем все это? В больницу попадал не раз, и все равно. Не понял. И вот, пожалуйста. А я говорил ему…

– Мм…

– Предупреждал, что так может случиться. А возле памятника мне давно хотелось сфоткаться. Еще тогда, летом, – закончил Тимур, а сам подумал: «фотография получилась неплохо, немного подправлю яркость и сегодня же загружу на свою страницу. Давно не обновлял наш альбом».

25.

Той ночью она долго не могла заснуть, мир дробился: дома стали крохотными, и кубики этажей роились черно-желтыми стаями ос, а площади зловеще проступали темными родимыми пятнами. Куда бы она ни шагнула, куда ни посмотрела – везде были дома, и была жизнь, и сама она в своей комнате оказалась вплетенной в каменную сеть. И город простирался за окном: огромный и бесконечный. Сияющий и сонный, томительно бесснежный.

Под утро обнажились пустынные дали, холодный свет разливался, как молоко из переполненной до краев чаши неба и, когда Маша вышла на улицу, было так тихо, словно на дне высохшего древнего озера. На первой паре она старательно записывала лекцию, поглядывая на небо, на то, как снопы солнца взрывают рыхлость облаков, опускаются, падают к земле, и окна, вспыхивая, напоминают нимбы. В тот день все было сияющим, странным и молчащим. Почти ни о чем не думалось, так случается во сне: предельно яркий цвет и замедленность ощущений.

– Морозно… – говорила Таня…– ой-ей. Дубленку пора доставать.

Хотелось встретить Дениса, без него мир не звучал, лишь медленно таял в солнечном свечении, походил на сон. Маша бродила по коридорам, но его нигде не было. Перемены сцепляли день, будто кровеносные сосуды; минуты исчезали, и тогда все кругом затягивалось тонкой пленкой льда – до следующего короткого перерыва.

А потом она увидела.

Денис стоял на площадке между лестницами, но смотрел чуть в сторону. Маша заметила девушку, ту самую, смутно знакомую, в кожаной куртке с высоким воротником. Ее волосы были зачесаны назад, и лоб казался неестественно высоким, а рот сжатым и припухшим, точно скомканный лист бумаги. Похоже, ее звали Катя, Марина или Зоя. Или Галя, например.

И по тому, как чуть дрогнула его верхняя губа, как, изменившись, просветлел взгляд, как шагнул он ей навстречу, и она, подавшись телом вперед, протянула руку, как стояли они и говорили о чем-то, недолго и тихо, а потом ушли, легко ступая, – Маша все поняла. Это было однозначно и необратимо.

… Домой идти не хотелось. Она долго бродила по улицам, уже стемнело, замерзли ноги, и все меньше попадалось встречных прохожих. Пока ты чувствуешь мороз (щеки свело), можно просто идти, ни о чем не думать, вернее, напротив, думать, взахлеб размышлять, увязнув в единственном воспоминании. Лестница… Лестница… Как там дальше-то? Лестница, а потом…