Горький шоколад

– Нет-нет, – испугался Марк, – спасибо, мне ничего не надо.

– Еще салатик из мандаринов, Светка сделала. Ну, это в комнате…

– Ага, – и он направился в комнату к Толе. Из-за двери, плотно закрытой, доносились приглушенные голоса, тихий перебор гитары, звонкий смех.

Позже этот день вспоминался как наваждение, как странный сон. Марк стоял перед дверью, скрывающей море. Там, на глубине, в совершенной тишине, плавали плоские слепые рыбы, а на поверхности бушевал ветер, кипели волны и большие птицы, раскинув крылья, неслись в лучах восходящего солнца. Казалось, с тех пор, как он открыл дверь, прошло не две минуты, но гораздо больше, целая вечность. Знакомые предметы рассеялись прозрачным светом, камни стали легкими и простыми, как лебединое перо, но, странно, за ними ничего не было, кроме бесконечно-белой, ровной, холодной равнины… Можно сказать и так: с того мгновения, как Марк открыл дверь и вошел в комнату – он перестал быть Марком.

Но у этого события есть своя небольшая предыстория, быть может, малозначительная, на первый взгляд, и неяркая. Это разговор с Костей и Машей. А, может быть, и что-то еще.

В тот раз гостей собралось особенно много. Сидели буквально везде. На кровати и письменном столе, на подоконнике, рядом с финиковой пальмой, и на полу, среди стопок книг. Сам Толя уютно устроился в кресле. На круглой тумбочке возвышался таз, наполненный мандариновым салатом, который Костя в шутку называл «Снова-курю-мама», а Света – «Якутское солнце». Тянулась бесконечно-длинная унылая песня, Марк кивнул и тихонько пробрался на свое любимое место, в дальний угол на большую коробку, в которой хранились учебники и словари.

– Кстати, Толь, ты хотел что-то важное сказать? – напомнила Света.

– Ну-у, Свет. «Берег» сначала споем! После…

– Тооля…

– Анатолий, что! Что, что, что! – послышалось со всех сторон.

– Э-э, ну это важно. Хотел. Но так случилось, вы слышали, погиб Вася. Я знал его немного. Не то чтобы знал, просто пересеклись пару раз. Общие друзья. И тэ дэ. И вот тебе раз.

Кого-то осенило мудрое решение:

– Надо их гнать.

– Точно, – утвердил Толя, – хвать ныть, чего-то ждать. Пора действовать. Так ведь? Так. А пока… Может быть, это не кстати. Но… мы решили пожениться.

– Браво, браво! – раздался дружный плеск голосов, – молодцы!

– Конечно, без всякой свадьбы и прочей муры. Просто распишемся, съездим к родителям Светы. В деревню. Потом, может быть, в Египет. Хотя не знаю. Мне ведь нужно готовиться. Хочу в аспирантуру поступать.

– Прекрасно, Толя! А почему же не кстати?

– Да почему… Не люблю формальности! Парень с подружкой. Это так романтично! А муж и жена – уже домострой. Пахнет плесенью. Средними веками.

– Средние века – тоже романтично, – неожиданно сказала незнакомая девушка в черном шерстяном платье, расшитом мелкими цветами. Марк обратил на нее внимание. Лет шестнадцать, наверное. На тонких пальцах несколько медных колечек, волна светлых густых волос, завиваясь, почти касается колен, когда она склоняет голову.

– Ниночка, не спорю. Но романтика бывает разная. Мрачная, готика. Ходить на кладбище в непромокаемом плаще и черной шляпе – тоже, ой как романтично. Правда? А есть романтика весны, первого чувства, любви… Я вот про что.

Тут опять запели. Какой-то парень в квадратных очках с тонированными стеклами вытянул из чехла гитару. Тихо и серьезно пропел, точнее сказать, прошептал на выдохе песню о глубокой сильной реке, которая пульсирует сквозь столетия мимо семейных драм и могильных плит, а еще про камень, брошенный в море.

– Если кто еще не в курсе, то это Миша, – сказал Маслов, – с Ниной из Москвы приехал. Такие вот крутые песни знает. А что в Москве нового?

– Да-к… – задумался Миша, – все как прежде.

– Криминала много?

– А то как же!

– Москва – это ужас, – подвел итоги Толя, – гибель. Все вроде так цивильно. Ну, люди ходят, кругом магазины, свет. А как внутрь, в душу заглянешь – так мрак. Никого порядка. Этой… нравственности. Все только деньги гребут. Покупают новые айфоны… сидят в саунах.

– Москва большая, мы живем в самом центре, – оживилась Нина и чуть покраснела, – наш папа хочет уехать в деревню. Вот выйдешь утром на крыльцо – травка, коровы, цветы. Тишина. Но это он так говорит… Мы напоминаем, в деревне нет редакции и театра, круглый год там будет скучно.

– Не, ну вы молодцы, – заценил Толя и вздохнул, – я бы в Москве, наверное, давно коньки отбросил. Не выношу двух вещей: моральной грязи и стерильности.

Говорил Толя мало, но каждое его слово звучало весомо. Спал он обычно с раннего утра до обеда; ночами дежурил в городской больнице, а временами ездил в Москву, играл в переходе станции Трубной на старой гитаре, сделанной из красного каштана, пил из термоса белый чай и встречался с друзьями. По утверждению Толи, то была жизнь «в полном смысле этого слова». А прибавьте еще нежную девушку Свету с длинными волосами и голубыми глазами, мандариновый салат «Якутское солнце» и чудный вид из окна: сюрреализм стройки, взрывающей серый берег реки. И, наверняка, вы догадаетесь: Толя – счастливейший человек. Простой и веселый, без всяких косных правил и мертвого груза общепринятых норм. Еще года три назад что-то вроде идеала для Марка. Как здорово, как славно уметь жить «в полном смысле этого слова»!

Особенно, когда Людмила Петровна вздыхает: «Я никогда не занималась собой. Свою жизнь пропустила. Все отдала другим, до последней ниточки. Сколько сил потратила, воспитывая тебя. Покупала игрушки, учебники… ох». Или, например, когда она приходит на собрание ветеранов, с торжественным и скорбным видом сидит в зале, а потом рассказывает, повторяет сотый раз одно и то же… «В советское время был энтузиазм. Все друг друга поддерживали, защищали родину, строили заводы. А теперь…»

Дед Марка, Андрей Васильевич, погиб в июле 1943 года под Москвой. С тех пор его фотография висела в гостиной рядом с портретом Сталина. Бабушка Людмила молилась на них перед сном. А ему, единственному внуку, постоянно твердила о великой победе, доставшейся страшной ценой. «Гитлер вероломно напал на Советский союз… – говорила бабушка, – но мы отстояли страну. Марк, нужно чтить память предков». Да, собственно, он и чтил, как мог. В начале июля обязательно съедал блин, густо намазанный медом. С покорной грустью думал о судьбе деда. Весной привязывал к олнии рюкзака георгиевскую ленточку…

– А тебя зовут Марк?

Он вздрогнул. Народ заметно зашевелился, выходя из комнаты на перекур. Перед ним стояла Нина, босиком; прищурившись, накручивала на палец прядь волос.

– Да… как догадалась?

– Слышала!

И она направилась к балкону.

– Постой, – окликнул Марк, – ты из Москвы, а здесь надолго?

– У бабушки гостим неделю. И летом, наверное, будем…

– Я с бабушкой живу.

– А мама?

– Уехала в Питер. Ну, мы видимся редко, в общем.

– Твоя мама, должно быть, очень красивая.

– Как? – Марк не поверил своим ушам, – еще бы… конечно, красивая! У нее уже пятый муж.

Тут же пожалел, что брякнул. Про свою семью он никому не рассказывал, даже Толе Маслову.

– Ничего себе… – выдохнул кто-то рядом, – как бывает.

– Ну-у, – словно извиняясь, протянула Нина, – Марк, знакомься. Мой брат Миша. Он физик и поэт, поэтому такой серьезный.

– Ты классно сегодня пел… – тут же нашелся Марк, и неприятная тема была исчерпана.

Откуда-то из глубины комнаты возникла древняя старушка, та самая, что обычно гуляет возле реки. Медленно, будто с трудом, просочилась сквозь письменный стол, ступила на подоконник и исчезла. Но перед этим она оглянулась. Ее лицо было скрыто черным капюшоном. Был виден только подбородок, похожий на тусклое моченое яблоко. Она ничего не говорила, но, как показалась Марку, что-то обещала, что-то хотела сказать.

Марк вскочил и мгновенно, в три прыжка, оказался у окна, на подоконнике, на том самом месте, где только что стоял призрак. Проверил раму, все плотно. Щелкнул задвижку, приоткрыл. Внизу никого не было.

Только вечернее небо клубится серыми тучами, невозможно печальное и прекрасное. Во дворе играют дети, резиновый мячик четко ударяется об асфальт и отскакивает. «Раз-два, – решительно считает девичий голосок – прыг!»