Пределы нормы

Проснулся снова, встал, взглянул на часы, шесть. За окном темно. Не стал будить Розу, оделся, выпил холодный чай, приготовленный для меня еще с вечера, вышел на улицу, бесшумно затворив за собой дверь. Холодно.

Может и правда забыла, думал я. Никто ведь не знал, что я вчера приходил. Сказала Марселю, что поехала к Розе, а сама побыла с доктором пару часиков и домой. Стало невыносимо стыдно, я представил Ладу с Эдуардом Владимировичем сплетенными воедино, как мы с Розой совсем недавно.

Холодный ветер будто резал лицо, руки-то в карманах, а его некуда деть. Приду домой, мама откроет, спрошу про Ладу, успокоюсь ответом, прилягу на диван, укроюсь толстым одеялом и посплю пару часиков. Потом приму горячий душ, попрошу маму пожарить яичницу, выпью горячего чаю. Провожу маму на работу, а сам в котельную. Среди этого холода только и оставалось, что думать о чем-то теплом: дом, одеяло, чай, яичница, душ, Роза…

Роза. При мысли о ней, от одного ее имени, перехватывало дыхание. Снова и снова воскрешал в памяти каждый вздох, каждое движение – все казалось ценно, дорого. Потом вспоминал о Ладе, хмурился, сильнее чувствовал холодный ветер под курткой.

Постучал тихо. Мама все равно услышит, подумал. Но никто не отозвался. Громче, снова тишина. Позвонил в звонок, ничего. Ключ! – вспомнил я, сто лет им не пользовался. Шарил по карманам. В кармане штанов нашел ключ, но он не подошел, сунул его обратно, нужный оказался в куртке. Рука дрожала, когда открывал дверь.

Прошел по комнатам. Никого. Мамина кровать в беспорядке, Ладина с Марселем толи заправлена, толи не расправлена. Растерянный, стоял посреди гостиной. Куда же все делись? Впервые пожалел, что не имею мобильного телефона.

Запер на ключ квартиру, вышел опять в холод. Нет, все-таки к нему нельзя привыкнуть. Куда теперь? В котельную? Смогу ли сидеть там с таким неспокойным сердцем? Может обратно к Розе, у нее есть телефон, она позвонит Ладе.

Но я пошел в другую сторону. Шел так быстро, что даже спина вспотела. Ветер уже не казался таким страшным, то, что творилось внутри, казалось страшнее. Незнание страшило. Можно волноваться, плакать, страдать, лишь бы знать о чем. Уже стало совсем светло. На остановках стояли замершие люди, к ним подъезжали замершие троллейбусы.

Прежде чем постучать в железную дверь, отдышался, прислонившись к ней лбом. Так лбом и постучал, три глухих удара. Зачем я здесь? думал я. Долго не открывали. А может зря вся эта паника, может, они рано утром уехали в аэропорт, может Марсель просто увез ее, как и обещал? Тогда Эдуард Владимирович должен об этом знать, кому же знать, как не ему? Терся лбом о холодную дверь, пытался вспомнить видел ли чемоданы, когда заходил домой.

Дверь открылась, я отшатнулся назад. На пороге стоял полицейский, без головного убора, молодой, высокий, худой. Мы, молча, удивленно смотрели друг на друга. Я нашелся первый:

– А Алена Игоревна…

Даже не знаю, почему спросил о ней, машинально, от испуга.

– Нет ее, уехала.

Полицейский казался растерянным не меньше меня.

– Вы кто? – спросил он.

– Никто. А Эдуард Владимирович?

– Уже увезли.

Я на ватных ногах спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу. Сел на ледяную скамью у подъезда. И этих нет, растерянно подумал я. Подъехал полицейский автомобиль, из него вышло трое в форме, прошли мимо меня, скрылись в подъезде.

Нашел глазами окно Эдуарда Владимировича. Оттуда, как оказалось, на меня смотрели двое – молодой полицейский, с которым я говорил только что, уже в фуражке, и один из новоприбывших на машине. Молодой указывал на меня рукой, энергично шевелил губами.

Недолго пришлось ждать, пока оба спустились ко мне. Впереди шел полный: пожилой, живот большой, уставшие глаза с набрякшими под ними мешками, наверно в них усталость и скапливается, иначе, почему глаза кажутся такими…, размышлял о не нужном, будто и не я, а мозг сам, без меня, замерзший, тупой. За старшим сослуживцем торопился молодой. Так возле меня и остановились – пожилой впереди, молодой чуть подальше.

– Кем будете? – спросил пожилой, тяжело дыша после быстрой ходьбы по ступенькам.

– Алексей – отвечаю, теряясь, мне встать или нет? Продолжаю сидеть.

– Убитому кем будете? – нахмурился пожилой.

Неприлично долго ничего не отвечал. Конечно же, я знал, всё понял еще, когда увидел на пороге молодого полицейского, но зачем же так его называть, ведь еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел…

– Пациент. Бывший. – С трудом ответил я.

– Интересно.

Долго смотрел на меня полный. Неприятно стало от этих внимательных глаз.

Уже говорил второму, а сам по прежнему разглядывал мое лицо:

– В машине меня подождите.

И снова скрылся в подъезде. Молодой теперь стоял там, где недавно его старший товарищ, напарник или начальник, я ведь не разбирался.

– В машину пойдем, – сказал он мне, а я кивнул, послушно пошел за ним. Он в форме, ему виднее.

В машине тепло, хорошо. Полицейский сидел рядом со мной на заднем сидении автомобиля, не сводил глаз с моих рук. Я по привычке держал их на коленях. Я понимал, ему нужно смотреть, у него работа. Я и сам на них смотрел.

Но скучно было моим рукам лежать вот так, когда мысли роились, жужжали в моей голове. Сейчас бы хоть клочок бумаги, хоть огрызок серого карандаша. «Убитый» сказали про доктора. А еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел… Мой палец, по своей собственной воле, я тут не причем, нарисовал невидимый кружок на колене. Он обманул маму, лишил ее денег и меня, как уверяла Алена Игоревна, будущего. Еще кружок. Веры меня лишил. Еще один. Он не любил свою жену, а любил чужую. Кружок. Я должен был его ненавидеть. Я знал, где лежал пистолет. Кружок.

Полицейский, сидевший рядом, заметно заерзал на сидении, даже отодвинулся подальше, чтобы смотреть на меня как бы со стороны.

А мой палец уже выводил волнистые вертикальные линии. Даже если он не бел, мой профиль, если я не расколдован, то эта смерть все равно не на мне. Не хотел я ее, не желал, не делал.

Стирал подушечкой большого пальца все кружочки и профили. Я ведь однажды все понял. Ненавидеть нельзя. Нельзя хотеть смерти. Они умирают, иногда сами, иногда нет, а тень на тебе. Навсегда. Нельзя ненавидеть. Но он ее бьет. Я до боли сжал всей пятерней свое колено. Костяшки пальцев побелели, рука тряслась.

– Ты это… – заговорил молодой, но дверь уже открывали, на переднее сидение, за руль неуклюже пробрался полный.

Дорогой, на всякий случай, вспоминал вчерашний день, вдруг спросят. Поздно проснулся, котельная, дядя Паша (расстроенный, зарплату задерживают), дама с пистолетом (почти закончил), окно (за ним нет Веры, наверное, в школе), магазин (потратил последние мамины деньги), обед (скудный – хлеб с консервой), приборы, дядя Паша за сканвордом (спрашивает меня, я ничего не знаю), поспал (недолго, тревожно), вечер (наконец-то), иду к Алене Игоревне (холодно), вкусные, горячие пельмени, она – змея (то камень, то живее всех живых), холод пистолета, она – змея, на моих коленях (волнительно, стыдно), выгнала, иду домой (холодно), Лада в машине (слезы, уезжает в Америку), ненавижу Марселя, Роза (недовольная, опять ей подсунули меня), дорожка к ее дому (Вера не со мной), диван, ковер (по-моему с красными кружками), ненавижу Марселя, Роза… Плоть отзывается на одно ее имя. Вспоминаю про Розу в мельчайших деталях, звуки, запахи, Роза добрая, Роза щедрая, разве Роза может быть такой? Со мной? И вдруг все происходящее ночью показалось мне абсолютно нереальным. Сон, мечта, видение – все что угодно только не настоящая Роза, только не настоящий я. А откуда тогда мне знать, как у нее все там, под одеждой, как оно трепещет под моими шершавыми ладонями? В школе одноклассники много такого рассказывали, видео на телефоне показывали. Конечно, стыдно, но я смотрел, потом вспоминал, тогда тело также отзывалось, как сейчас на воспоминания о Розе…

Нет-нет, я помотал головой, потерся лбом о запотевшее лицо. Скользкая, очень скользкая дорожка. Я не вернусь туда, не придумаю, как убивал доктора. Это только детские игры, события – как карточки с картинками, я дорисовывал все новые и новые, выкладывал их в любой последовательности… Но я уже взрослый и то что я делал с Розой тому подтверждение, такое не выдумаешь.

Шел по коридору за полицейскими, возбужденный, немного растерянный. В кабинете указали на стул. Ну как же мне отделаться от себя тринадцатилетнего, думал я, когда я опять стою в кабинете заведующего психоневрологическим отделением городской больницы. Вот его стол, окно, как рамка для пейзажа в серых тонах, крашеные стены. Во рту сухо, руки дрожат, с минуты на минуту за мной придут вот эти, в форме, молодой и полный. Последний, этот неприятный, уставший человек, сядет на место безразличного мягкого доктора и спросит меня:

– Фамилия, имя, отчество, год, дата рождения, адрес, телефон.

Я назвал, тщательно проверяя за собой каждое, с трудом выговоренное, слово. Имя – моё? А фамилия? Точно моя? После даты рождения, добавил, что мне двадцать один, на случай если что-то напутал с датой. Заикался сильнее обычного, так всегда от волнения.

Полный полицейский записывал за мной на чистом листе бумаги. Молодой сидел неподалеку, за соседним столом.

– Мобильный? – спросил полный, выводя на бумаге стройные цифры номера телефона в маминой квартире.

– Нету.

Поднял на меня по-рыбьи водянистые глаза. Выжидающе, долго смотрел, потом спросил:

– Говорите, бывший пациент?

– Да.

– А он у нас… – молодой мгновенно, как по волшебству оказался у его стола, протянул ему папку. Тот медленно открыл ее, наслюнявил палец, но ничего листать не пришлось. Взял верхний листок, щурясь бегал глазами по строчкам – угу, детский психиатр.

Закивал, отложил папку в сторону.