Увечные механизмы

Рутений (или, попросту, Рут) – так звали паренька – заметил возвращавшихся к паровозу Висмута с Сурьмой и Празеодимом случайно, когда, сбежав от жандарма, прятался в ливневой канализации. Повинуясь беспризорничьему чутью, тихонько пошёл за ними, проскользнул на вокзал. А когда понял, что они – паровозники, решил не упускать возможность сбежать из города – другой, может, и не представится: не так-то просто пробраться на поезд без билета!

Заморив червячка, Рут выбрался из своего укрытия. Чуток повозившись, хитро согнутой проволочкой отомкнул защёлку на кухонной двери и попал в коридор, ведущий к двум купе. Прислушался – тишина.

Пробрался в одно купе, огляделся: внутри аккуратно прибрано и пахнет вкусно – комната явно дамская. Раскрыл шкаф: пара платьев на вешалках да засунутый в угол чемодан. Хотел поискать в чемодане денег, но поглядел на свои руки и постеснялся трогать вещи барышни, чтобы не замарать. Она ему худого не сделала, он слышал, как она его даже пожалела в разговоре с тем господином. Добрая, наверное, ни к чему за так обижать. Оглядев купе, ничего для себя полезного не нашёл – так, всё какие-то финтифлюшки.

Тихонько вышел в коридор, отпер второе купе. Просочившись через узкую щёлку, притворил за собой дверь и, обернувшись, только сейчас заметил полулежащего в ворохе подушек старика.

Празеодим, взволнованно покусывающий костяшки пальцев, переживал особенно напряжённый момент в книжной истории. Услышав лёгкий шорох, он с трудом оторвал взгляд от страниц, переведя его на неизвестно откуда явившуюся посреди его спальни чумазую фигуру. Моргнул – видение не пропало. Наоборот, стало чётче и вытаращило на Празеодима свои огромные глазищи.

«Ну всё, – подумал старик, – хана мне!» – и душераздирающе заорал. Мальчишка метнулся к выходу, дёрнул ручку, но её заклинило, и он, прижавшись спиной к двери, завопил в ответ – громко, как только мог.

Празеодим начал первым, поэтому и дыхание у него закончилось раньше. Умолкнув, чтобы набрать ещё воздуха, он пригляделся и вдруг скрипуче спросил, с расширившимися от ужаса глазами:

– Дух Будущих Святок, не ты ли почтил меня своим посещением?[1]

Мальчишка тоже перестал вопить и, хоть ни слова не понял из сказанного дедом, решил, что сумасшедшему лучше не перечить, кивнул:

– Я ли… почтил, ага…

– И образ имеешь того вчерашнего воришки, – пролепетал о чём-то догадывающийся старик, – неужто пришёл покарать меня за содеянное?

Рутений с трудом сглотнул вязкий ком, опять кивнул, всё ещё ничего не соображая:

– Ага… покарать.

И тут Празеодим рухнул с кровати на колени и, трагично заломив тощие руки, взревел:

– О, так покарай меня! Покарай меня, Дух Будущих Святок, дабы очистилась душа моя многогрешная страданиями, умылась слезами покаяния, и да не поглотит её, окаянную, геенна огненная!

Притиснувшийся к двери мальчишка аж вспотел и теперь лишь непонимающе моргал, во все глаза глядя на свихнувшегося старика в пижаме, простирающего к нему руки.

– Ч-чего?

– Покарай, я те сказал! – рявкнул дед, строго сдвинув седые брови.

– Цезий, съешь его! – в панике выкрикнул Рут, выкинув в сторону Празеодима руку с указующим перстом, по которой, выбравшись из-за пазухи, пробежала серая крыса и, прицелившись, прыгнула на старика.

Тот, трагично взмахнув руками, повалился назад с болтающейся на пижаме крысой, словно ему в грудь попала пуля. Изобразив неправдоподобные конвульсии, затих. Цезий, обнюхав деда и не найдя в его персоне ничего для себя занимательного, вернулся к застывшему Руту, по одежде вскарабкавшись на хозяйское плечо. Мальчишка, выждав пару минут, привстал на носочки, пытаясь разглядеть старика: никак и вправду помер?

– Хорошо получилось? – бодро поинтересовался Празеодим, приоткрыв один глаз. – Или ещё попробуем?

– Очуметь! – выдохнул потрясённый происходящим Рут.

– Ах, по?лноте, – жеманно хихикая, отмахнулся довольный Празеодим, – всего лишь импровизация!

***

На исходе третьего часа пути – перед первым перерывом – Висмут поглядел на притихшую Сурьму.

– У нас гости.

– В смысле?

– Помнишь вчерашнего воришку? Я запер его на кухне в вагоне. Он хотел стащить консервы и спрятался в шкафу. Я подумал, что этот паровоз – единственная для него возможность сбежать подальше от долгов своего отца, которые либо в тюрьму его загонят, либо в гроб. Но сейчас не уверен, что сделал правильно.

– Так вот чего ты такой задумчивый всё утро! – воспряла Сурьма.

– Надо бы поговорить с ним. Но реши я это сделать до отъезда, он бы сбежал. После вчерашнего-то.

– Всё правильно, – уверенно ответила Сурьма, – ты всё сделал правильно. Мы подвезём его, куда он захочет. По нашему маршруту, разумеется. Или вернём в Метаналь на обратном пути.

Висмут усмехнулся: как всё просто и понятно у этой девочки. Без лишних раздумий. Без лишних сомнений.

– Я пойду с тобой. Поговорить с ним. Можно? Я девушка, может, меня он не так сильно испугается.

Войдя в вагон, они услышали звуки губной гармошки, доносившиеся из купе Висмута.

– Как хорошо играет! – прошептала Сурьма. – Не знала, что твой отец умеет!

– И я не знал, – тоже шёпотом ответил Висмут, как можно тише открывая дверь, и замер на пороге, едва она приоткрылась.

Сурьма выглянула из-за его плеча и тоже застыла.

На полу, спиной к ним, сидел вчерашний воришка с крысой на плече и играл на гармонике.

На кровати восседал Празеодим с закрытыми глазами, дирижируя вдохновенно и невпопад.

Мелодия закончилась, Празеодим открыл глаза и, заметив гостей, состроил недовольную мину:

– Вход строго по билетам, ясно вам, бездельники? Ходят тут, сквозняк устроили… Играй, мальчик, играй! Здесь, помимо твоей крысы, только один истинный ценитель прекрасного!

[1] Цитата из «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса.

Глава 17

Мальчик и крыс сидели на кухне, одинаково сгорбившись, – один на табурете, другой на хозяйском плече – и с одинаковой жадностью вгрызались в подаренный Висмутом вчерашний крендель в маковой обсыпке, один на двоих. Оба ели сосредоточенно и быстро, крепко держа хлеб обеими руками, словно его вот-вот отберут.

– Что ж ты ещё банку консервов не взял, раз такой голодный? – негромко спросил Висмут.

Он стоял у кухонной двери, сложив на груди руки и прислонившись плечом к косяку, наблюдая за гостями.

Крыса выглядела упитанной. Мальчишка был совсем оборвыш. Он на миг оторвался от своего кренделя, утёр рукавом рот, быстро глянув на Висмута, и сразу же отвёл глаза. Взгляд был виноватый. На самом деле виноватый – не прикидывался.

– Невкусно ворованное? – догадался Висмут.

Паренёк сокрушённо вздохнул: бабка бы таких делов не одобрила – не так она его воспитала! А бабку он очень любил и жалел огорчать. Тем более ей оттуда – сверху – всё как на тарелочке видать!

– Да я б батрачил, – хрипло сказал он, проглотив кусок булки, – только у фабричных жизни – не больше четырёх годов. Кровью кашляют, слепнут… И – тогось. Всё от пыли этой ихней, фабричной. Ядовитая – страсть! – помолчал, ещё раз вздохнул. – А мне за батин должок двенадцать годков работы определили! Я и года не пробыл, а уже тутова – как золы насыпали, – мальчишка дотронулся до тощей груди, – и скрежещет всё чегой-то. Вот я и утёк кошели щипать, чтоб поскорее должок-то… Вы уж извиняйте меня, господин, что я вас…