Тяга к свершениям: книга четвертая

– Не стал. Хотя до сих пор время от времени меня посещает такая идея.

– И не стал искать встречи с ним, чтобы отомстить?

– Конечно нет!.., – произнеся это, Дульцов вдруг замолчал, поняв, что его эмоции увели их разговор в сторону от той мысли, которой он хотел поделиться с Романом. – Суть в другом. Понимаешь, я и до решения по делу знал, что виноват этот мужик и более того, был на девяносто девять процентов уверен, что его признают виновным (поэтому, кстати, даже не пытался дать взятку ни ментам, ни следователю), но все равно переживал и волновался по этому поводу.

– Ну правильно – на девяносто девять процентов, – сказал Роман, не совсем понимая к чему хочет подвести его Дульцов. – То есть ты не был уверен, в разрешении дела на все сто процентов, и именно эта неопределенность, этот мизерный шанс сделал так, что ты переживал и сожалел о произошедшем. И в больницу ты ездил не из-за того, что хотел поддержать этого мужика, а наверняка затем, чтобы узнать, как у него обстоят дела, насколько серьезно он пострадал. Ты может быть даже хотел помочь ему тогда, но лишь для того, чтобы в случае если по какой-нибудь причине дело примет негативный для тебя оборот, иметь его симпатии на своей стороне, и возможность заявить, что посещал его и очень переживал за его здоровье. Решение же следователя исключило все другие варианты в твоей ситуации, расставило все точки и дало этот последний недостающий процент, который и прекратил все твои переживания.

– Именно! – громко произнес Дульцов. – Как только я узнал о решении следствия, в голове у меня произошла переоценка событий, на этот раз уже с позиции моей полной и доказанной невиновности. Это изменило мое отношение до неузнаваемости, изменило в худшую сторону. Даже мизерный шанс понести наказание заставлял меня воспринимать эту ситуацию намного, в разы более серьезно и ответственно. То есть отношение человека к какой-нибудь ситуации в корне различается, в случае, когда он уверен в своей безнаказанности, и когда есть хоть даже малейшая, ничтожнейшая вероятность, что его действия будут признаны преступными! – размеренно, но в тоже время твердо и энергически проговорил свою мысль Дульцов. – Ты знаешь, – продолжил он уже спокойнее, вопросительно посмотрев при этом на Романа, – что у нас сейчас по закону президент обладает полной и пожизненной неприкосновенностью?..

– Знаю.

– Но если освобождение от такой незначительной ответственности как в моем случае коренным образом изменило мое восприятие ситуации, то вообрази, как будет относиться к своим решениям человека, который знает, что он недосягаем для правосудия и любое его действие становится действием за рамками закона! Представляешь, что это такое?!! В тот день, когда человек, вступая в должность президента России, принимает на себя ответственность за огромную страну с многомилионным населением; в тот самый день, начиная с которого любое свое решение он должен взвешивать и оценивать как никогда прежде; в этот же день он осознает свою полную безнаказанность, понимает, что по закону не может уже быть привлечен к ответственности, что бы ни делал!!!

Дульцов был увлечен до крайности: всего его переполняло эмоциями, глаза горели, дыхание сбилось от столь длинной и импульсивной тирады. Но взглянув по окончании своей речи на Романа, он с удивлением обнаружил, что тот пребывал в совершенно спокойном состоянии: похоже было, что эти слова нисколечко его не тронули.

– Да о чем говорить, – произнес Роман, с какой-то усталостью в голосе. Озвученная Дульцовым мысль была для него отнюдь не нова, так что навязчивая речь друга даже слегка его утомила. – Такого нет ни в одной цивилизованной, более-менее развитой стране. Будь ты хоть граф, хоть министр, хоть президент, хоть королевская особа – перед законом ты такой же гражданин, как и все. Существует практика, что президента нельзя привлекать, пока он исполняет свои полномочия, что логично и обоснованно, ведь страна не может остаться без лидера, но как только он уходит с поста (а в развитых странах в случае нарушения закона это происходит, как правило, досрочно и очень быстро), то подвергается суду наравне со всеми.

– И я именно проникся этой разницей! – с чувством продолжил Дульцов. – Разницу между тем, когда есть хоть малейшая вероятность, что тебя привлекут к ответственности и тем, когда твои действия уже не могут быть осуждены по законодательству. Разница между двумя этими случаями выглядит несущественной, но психологическое ее значение огромно! Это же абсурд – вывести за рамки правового поля отдельного человека, и не какого-нибудь там обычного служащего, а полностью снять ответственность с президента страны!

Лицо Дульцова было сейчас преисполнено негодованием. Он действительно пропустил через себя, впитал оба этих состояния, прочувствовал их огромную разницу в результате столь резкого перехода из одного в другое. Дульцов видел и то, что Роман разделяет его точку зрения, но никак не мог понять, почему он так спокоен. Ему казалось, что друг не до конца осознает всю важность и глубину мысли, которую он пытался до него донести, и Дульцов хотел открыть ему свои чувства, дать возможность прикоснуться к этим эмоциям. Но Роману это совершенно не требовалось. Принцип равенства перед законом всех без исключения граждан был в системе его жизненных ценностей настолько первоочередным и обязательным, что ему не нужно было для его глубокого осознания пропускать через себя эти ощущения, подобно тому, как любому нормальному человеку не требуется быть жертвой насильника, чтобы понять абсолютную неприемлемость насилия.

– Наши предки будут смеяться и недоумевать над нами, так же как мы сейчас смеемся и недоумеваем над крепостным правом или системой наследственного правления, – произнес Роман настолько тихо, будто специально хотел, чтобы Дульцов его не расслышал. У него не было желания продолжать этот пессимистический, бесплодный разговор, и он снова уставился в окно в попытке поскорее сменить направление своих мыслей.

Друзья ехали сейчас по густому сосновому лесу. Деревья здесь были высокие, с прямыми голыми стволами, и только на самых вершинах у них имелись широкие хвойные кроны, которые полностью заслоняли собой большую часть небосклона, оставляя свободной лишь узкую голубую полосу над дорогой. Прямые солнечные лучи попадали сюда всего на несколько часов в день, когда солнце, проходя по небу, пересекало эту полосу, и сейчас оно находилось как раз над дорогой. Свет падал на стволы деревьев, освещая яркую желто-коричневую кору сосен, и проникал дальше, в самую чащу, туда, куда ему, не реши человек проложить здесь дорогу, никогда не суждено было бы попасть. Солнечные лучи нарушали вековой сумрак под кронами соснового леса и дымкой растворялись здесь, пробуждая новую жизнь: ближе к дороге трава на земле становилась заметно выше и гуще, а канавы вдоль трассы заросли даже достаточно приличными кустарниками, которые зеленели сейчас, развернув свои листья навстречу солнцу.

От созерцания всей этой первозданной красоты к Роману быстро вернулось его прежнее хорошее настроение. Его переполнило изнутри самыми положительными эмоциями, душе, казалось было тесно в груди, и она всеми силами старалась выплеснуться наружу. Желание это было столь непреодолимым, что глубоко вздохнув, Роман, не в силах уже сдерживать переполнявшие его чувства, принялся радостно напевать вслух:

– Был шторм, канаты р-р-рвали кожу с рук,

И якорная цепь визжала чертом,

Пел ветер песню гр-рубую и вдруг

Раздался голос: «Человек за бортом!».

И сразу: «Полный назад! Сто-о-оп машина!

Живо достать и согреть!

Внутрь ему, если мужчина,

Если же нет – растереть!».

Я пожалел, что обречен шагать

По суше, значит мне не жда-ать подмоги:

Никто меня не бр-роситься спасать

И не объявит шлюпочной тревоги.

А скажет: «Полный впер-ре-од – ветер в спину,

Будем в порту по часам!

Так ему – сукину сыну,

Пусть выбирается сам!

И мой корабль от меня уйдет –

На нем, должно быть, люди выше сортом.

Впередсмотрящий смотрит лишь вперед –

Не видит он, что человек за бортом.

Я вижу – мимо суда проплывают,

Ждет их пр-риветливый порт, –

Мало ли кто выпадает

С главной дороги за борт!».

Роман пел не так, чтобы уж совсем ужасно, а вполне даже сносно, да и основная суть этой замечательной песни заключались отнюдь не в напеве, а исключительно в словах, но, не смотря на это, спев три куплета, он остановился. Душевный порыв, вызвавший его пение, поутих, и он трезво рассудил, что Дульцов, прекрасно знающий эту песню, наверное, не горит желанием слушать ее сейчас, тем более в его голом исполнении, не приправленном ни звуками гитары, ни хотя бы аудиозаписью.

Вскоре участок неба впереди начал постепенно увеличиваться. Уже через несколько минут друзья выехали из леса, и их взору предстала широкая равнина, которая раскинулась во все стороны на многие километры до самого горизонта. Вокруг невозможно было найти ни деревца, ни холмика, ни какого-либо водоема – только дорога одиноко тянулась все дальше и дальше. Но на фоне всего этого однообразия имелось, однако же, кое-что, моментально приковавшее к себе внимание обоих друзей – вдалеке к трассе примыкало какое-то небольшое строение.

– Наконец-то цивилизация, – сказал Дульцов, оживившись и заметно повеселев. – Хорошо бы это был магазинчик или кафе – я бы с удовольствием купил что-нибудь поесть.

Он в нетерпении прибавил машине ходу, и они начали быстро приближаться к строению, которое, к заметной радости Дульцова, при ближайшем рассмотрении оказалось заправочной станцией. Довольно быстро достигнув заправки, друзья остановились возле нее на стоянке.

– Ты идешь? – спросил Дульцов у Романа.

– Нет, я тебя здесь подожду.

– Будешь что-нибудь?

– Да. Возьми мне какой-нибудь чебурек или пирожок. И попить.

– Хорошо, – ответил Дульцов, направляясь в здание заправки.

Роман вышел из машины вслед за другом. Когда он оказался на улице, прежние чувства воодушевления и эмоционального подъема, усилились в нем многократно. Он сладко потянулся, разведя при этом руки в сторону, выгнув спину, закинув голову чуть назад и подставив лицо прямо под теплые лучи, исходящие от сияющего высоко на небе солнца. Щурясь, Роман с удовольствием ощущал сейчас на своем лице легкий теплый, но в то же время освежающий летний ветерок, радуясь представившейся возможности размять свои конечности, занемевшие от многочасового сидения в одном и том же положении. Всласть растянув затекшие мышцы, он закрыл дверцу машины и осмотрелся вокруг, сохраняя открытое и счастливое выражение лица.

Справа от Романа находилось одинокое двухэтажное здание заправочной станции, воплощавшее в себе всю ту «цивилизацию», которой так обрадовался Дульцов. Здание было большое, двухэтажное, полностью обшитое синими пластиковыми панелями и рассчитанное на приличное количество посетителей, которые, судя по наличию второго этажа, могли здесь не только покушать, но и переночевать. Заправочные колонки находились тут же перед зданием, а сам Роман стоял сейчас на широкой, отсыпанной щебнем площадке, которая играла роль стоянки для остановившегося транспорта. Кроме автомобиля Дульцова на ней находился еще один легковой автомобиль и три грузовика. Площадка же была таких больших размеров, что спокойно могла вместить раз в десять больше транспорта и от этого казалась сейчас особенно пустой. Больше здесь не было ничего, только везде, куда не посмотри, и справа и слева, были одни бескрайние поля, отдыхавшие от засева вот уже несколько десятилетий и успевшие за это время по самую человеческую грудь зарасти травой и сорняками.

Обернувшись кругом, Роман возвратился в свое первоначальное положение и не без удивления заметил, что со стороны дороги прямо по направлению к нему шла цыганка с двумя бегущими рядом маленькими ребятишками. Он с любопытством уставился на них, несколько растерявшись от столь неожиданного появления. Цыганка с детьми шла уже так близко, что Роман отчетливо мог их разглядеть. Это была женщина очень низкого роста в длинной грязной и засаленной юбке, поверх которой висела кофта, завязанная сзади на талии за рукава. Сверху на ней была одета блузка какой-то леопардовой расцветки – бледно-желтая с черными пятнами, а волосы были собраны и покрыты платком. Вся одежда на ней была по-цыгански яркой и аляповатой, сплошь испещренная рисунками и узорами, преимущественно черного и зеленого цветов. Шла она уверенно, поднимая своей юбкой небольшое облако пыли, которое шлейфом тянулось сзади. Сопровождали цыганку два мальчика лет по шесть отроду, одетые в рваное трико, сандалии на босу ногу, и некогда белые, а сейчас совершенно серые майки, с черными пятнами на них. Темненькие, чумазые, с длинными кудрявыми и грязными волосиками, они бегали вокруг нее, играясь друг с другом и болтая что-то по-своему.