Тяга к свершениям: книга четвертая

В этот момент они вышли к улице, оказавшись почти у самой остановки. Чуть дальше от них, там, куда подходили автобусы, столпилось множество людей, ожидающих транспорт и готовых в любой момент сходу включиться в борьбу за места. Увидев их, Майский замешкался и снизил скорость, не желая подходить ближе, потому что тогда не смог бы нормально разговаривать со своей новой знакомой, с которой, кажется, только-только сумел установить контакт. Он смутился, но тут же к своей несказанной радости заметил, что женщина тоже не пошла дальше, а остановилась здесь же, неподалеку от него и в стороне от основной толпы.

– Полина, а вы кто по специальности? – спросил Майский, подойдя ближе и встав рядом.

– Я психолог-педагог.

– Вот это да! Психолог? Пока я болтаю, вы, наверное, всего меня уже раскусили! – загорелся Майский, радуясь тому, что смог, наконец, найти вразумительную тему для разговора.

– Конечно раскусила. Я уже успела ваш психологический портрет составить, – с многозначительной улыбкой на лице сказала женщина, так что невозможно было определить, говорит она это в шутку, или на полном серьезе.

– Боюсь даже спрашивать к каким выводам вы пришли и, пожалуй, не буду, – иронично заметил Майский. – Но это конечно шикарная профессия.

– Вы действительно так считаете?

– Ну а как же?! Что может быть более полезным и практичным, чем изучать науку о поведении людей? Мы же все живем в социуме, в обществе, и понимать, как ведут себя члены этого общества, означает держать в руках ключ к успеху! – с этими словами Майский кивнул головой в сторону, где как раз в этот момент в подъехавший микроавтобус, неистово расталкивая друг друга локтями, тщетно пытались поместиться почти все стоявшие на остановке люди.

Он, очевидно, хотел продолжить свою мысль, но как назло, забывшись, крайне неосторожно пошевелил левой рукой, и хотя она только чуть приподнялась в воздух, женщина, уже не раз приглядывавшаяся к этой его части тела, которой ее новый знакомый почему-то старался не шевелить даже во время ходьбы, явно разглядела сейчас полное отсутствие кисти на ней. В мгновение мышцы на всем ее лице напряглись, отчего открытая и приветливая улыбка, озарявшая его прежде, сделалась натужной, настороженной и совершенно неподвижной, а взгляд перестал лучиться радостью и вдруг наполнился тревогой.

– О чем мы общались?.., – подняв глаза на Майского, растерянно с каким-то даже испугом произнесла женщина. – Как же…, – проронила она и отвела взгляд в сторону. Улыбка полностью исчезла с ее лица, а к прежнему тревожному выражению глаз добавилось еще сильное смущение. – Психология это конечно…, – вымолвила она и снова посмотрела на Майского, но вдруг вся вспыхнула, встрепенулась: – А вот и мой автобус!

– Полина может мы встретимся с вами еще? – глядя прямо на женщину, твердо произнес Майский.

– Может быть, – напрягшись всем телом, настороженно ответила она.

– Давайте, я позвоню вам, – предложил он, даже не думая доставать телефон, чтобы записать номер.

– Нет… не стоит.

– Как же мы встретимся тогда? – ядовито ухмыльнулся Майский. – Если вы скажете мне свой номер телефона, я позвоню на днях, и мы сходим куда-нибудь вдвоем.

– Мне надо ехать… Честно… Как-нибудь в другой раз, – запинаясь проговорила женщина, не отрывая взгляда от приближающегося автобуса.

– О каком другом разе вы говорите?! – уже не скрывая своего раздражения, зло выпалил Майский. Его особенно начало нервировать то, что женщина общалась сейчас, почти не смотря на него.

– Ну… может мы еще встретимся.

– Вы что меня за идиота принимаете? – еле сдерживая бурливший гнев, процедил Майский.

– Я пойду… Автобус…, – проговорила женщина, настороженно пятясь назад. – Надо ехать…

Сделав пару шагов, она развернулась и почти побежала к остановившемуся автобусу, к которому уже подтянулась приличная толпа народу, а Майский не медля ни секунды пошел назад, прочь от остановки, желая как можно скорее покинуть это место.

«"Как-нибудь в другой раз", "Мы еще встретимся", – негодовал он в злобе, вспоминая слова женщины. – Зачем так говорить, если ты этого совсем не хочешь? Зачем намекать на возможную встречу, выказывать надежду на нее и при этом вести себя совершенно противоположным образом?! К чему это неприкрытое откровенное вранье?!! Издевалась просто! Дураком меня хотела выставить!.. А как она в лице резко изменилась, когда руку увидела. Ха-х, – желчно усмехнулся про себя Майский. – Но даже и тогда продолжила улыбаться в отвращении своей искусственной улыбкой… И сразу сторониться стала. Видно было, что ей стыдно, неудобно не только со мной разговаривать, даже просто от того, что я рядом стоял. Голову начала воротить, будто вообще никакого отношения ко мне не имеет, а под конец уже даже и не смотрела на меня, просто игнорировала! Стоял как дурак, сам с собой разговаривал…».

С этими мыслями Майский приблизился к сдвинутым скамейкам с расположившимися на них подростками. Это была все та же компания, которая сидела здесь, когда они с женщиной проходили мимо несколько минут назад. Майскому вдруг стало стыдно и неловко. Он замедлил было ход, но через секунду резко прибавил шаг, опустив голову, сунув руку в карман и стараясь поскорее пройти мимо. «Ерунда какая. Хожу как дурак туда-сюда мимо них. Как все это глупо выглядит», – думал он сейчас.

Когда Майский уже прошел скамейки, он услышал сзади себя вдруг разразившийся громкий хохот собравшихся молодых людей.

«Надо мной смеются: увязался за женщиной, так что даже не в ту сторону поперся!.. И что на меня нашло? Пошел за незнакомкой, бросив все свои дела, обо всем забыв. О чем я вообще думал?! Познакомиться захотел – дур-рак! На что рассчитывал-то?!»

Майский и вправду ушел несколько в другом направлении от дома, где жил Павел Федорович. Он был сейчас минутах в пятнадцати ходьбы от общежития и на протяжении всего пути, пока добирался до места, то и дело возвращался мыслями к возникшей на остановке ситуации, поминутно сокрушаясь и браня себя за необдуманный поступок.

V

Наконец Майский вышел к общежитию, в котором снимал комнату Павел Федорович. Один только внешний вид здания сразу навеял на него тоскливые и удручающие мысли. С самого первого дня Майскому не понравилось это место, и он бывал здесь всего только несколько раз, стараясь решать вопросы бизнеса в магазине или, если требовалось обсудить что-то в нерабочее время, приглашать дядю к себе.

Здание общежития было длиннющим, метров в сто, пятиэтажным, построенным из красного на вид очень старого потемневшего битого кирпича. Фасад его представлял собою ровную стену с пятью горизонтальными рядами абсолютно одинаковых по размеру квадратных окон. Помимо окон здесь не было больше ничего: ни балконов, ни бордюра, ни каких-либо еще архитектурных деталей. Правда, почти на всех окнах к форточкам были приделаны небольшие прямоугольные жестяные короба, выполняющие зимой функции морозильных камер, а кое-где красовались развешенные снаружи на растяжках вещи: рубашки, трико, брюки – все, что требовало более-менее продолжительной сушки. Окинув здание унылым взглядом, как бы убедившись, что с момента его последнего посещения здесь ровным счетом ничего не изменилось, Майский направился прямиком к двери.

В общежитии не было подъездов, а имелся только один единственный вход – широкая и массивная металлическая дверь прямо посредине здания. Открыв ее, Майский ступил внутрь и тут же, сходу, почувствовал резкий омерзительный запах мочи; запах был столь сильный и концентрированный, что буквально пробил ему в нос. Майский затаил дыхание, продолжая производить только мелкие неглубокие вдохи, и быстрыми шагами направился вглубь коридора. Благодаря своему опыту он верно оценил ситуацию и действительно почти сразу почувствовал, что чем дальше углублялся в коридор, тем меньше ощущалась в воздухе эта жуткая вонь, так что когда дошел до развилки мог дышать уже вполне свободно.

На развилке маленький коридор, ведущий от входной двери, соединялся с другим, длинным и прямым. Он подходил к нему ровно посредине, разделяя на два одинаковых прохода. Длинный коридор тянулся через все здание и заканчивался на обоих своих краях лестницами, через которые можно было попасть в любой из пяти этажей. Тот же этаж, на котором находился выход на улицу, являлся как бы цокольным, и комнат на нем не было вовсе. Здесь вообще не имелось никаких дверей, только голые стены, выкрашенные коричневой краской и уже позже разрисованные на самый разнообразный манер народными умельцами – талантливыми, и не очень.

Майский свернул налево, а дойдя до конца коридора, стал подниматься вверх по лестнице. Лестница была узкая, мрачная и темная, но основная ее опасность заключалась даже не в отсутствии освещения, а в том, что на ней периодически попадались ступеньки разной высоты. От этого подъем требовал определенной сноровки и Майский шел сейчас не торопясь, выверяя каждый свой шаг и все время стараясь контролировать рукой наличие стены справа от себя, чтобы в случае чего хотя бы знать куда падать. По пути он встретился с несколькими опускающимися вниз людьми – компанией из четырех мужчин лет от тридцати до сорока; они были уже заметно пьяные и громко оживленно о чем-то беседовали, то и дело перебивая друг друга. Заметя приближение подвыпившей компании, Майский остановился и, не желая мешать, вжался вплотную к стене, освободив проход почти полностью, но, несмотря на все его старания, а может именно поэтому, каждый из мужчин проходя мимо по очереди сильно толкнул его плечом.

Поднявшись на четвертый этажа, Майский вышел в коридор, который был такой же длиннющий, как и внизу, и уходил прямым тоннелем насквозь до противоположного конца здания. На всем протяжении его освещало пара лампочек, отчего он почти полностью был погружен во мрак. Здесь, правда, имелось еще и окно, которое находилось справа от Майского у самого выхода на лестницу, но оно было залеплено таким слоем грязи, что совершенно не способно было пропускать уличный свет. Возле окна сейчас кто-то стоял и Майский, выйдя с лестницы и очутившись в непосредственной близости от этого человека, машинально повернулся и посмотрел в его сторону. Это оказался высоченный в два метра ростом мужчина с оголенным волосатым торсом, куривший и распространявший вокруг себя густой табачный дым, который никуда не девался, а так и оставался висеть у входа в коридор сплошной завесой. Мужчина тоже смотрел на Майского; выражение его лица было хмурым и недовольным, а в пристальном взгляде читался вопрос: «Ну и что ты на меня вылупился?». От вида этого здоровяка Майскому стало не по себе – он развернулся и поспешил вглубь коридора.

С обеих сторон через каждые пять шагов шли двери в комнаты, расположенные аккуратно одна напротив другой. Основная их масса была выкрашена в тот же коричневый цвет, что и коридорные стены и покрыта грязью и копотью, но некоторые выглядели вполне прилично, выделяясь чистотой и свежей покраской. Кое-где у дверей были расстелены коврики, а возле одной из них на подставке был даже выставлен какой-то фикус, своей хиреющей зеленью несколько отвлекающий внимание от вконец обшарпанных стен и общего уныния.

Пройдя всего несколько шагов, Майский почувствовал набегающее на него чувство тошноты. Почти из каждой двери в коридор отчетливо доносились запахи приготовляемого ужина и Майский, который с самого обеда ничего не ел, особенно остро ощущал сейчас их. Сами по себе они, наверное, были бы вполне даже и сносны, но встречаясь в коридоре по пять-шесть зараз, да еще и вперемешку с витавшим здесь табачным дымом, образовывали жуткую смесь, которую ни один человек не смог бы нормально переносить. Скрепившись и пройдя еще чуть-чуть, Майский остановился возле одной из самых обшарпанных дверей и постучал в нее.

Через секунду дверь открылась, и Майский увидел перед собой Павла Федоровича. Он был в синем, сплошь покрытом катышками трико, резиновых тапочках на босу ногу и белой майке, наподобие тех, что одевали раньше в холодную погоду под рубашку. Майка была глубоко заправлена в трико и оголяла почти всю его лысую без единого волоска грудь, на которой красовался массивный цельный, грамм в двадцать, серебряный крест, изображающий распятье и подвешенный на толстой, сложенной в четыре раза зеленой нитке.

– Вот это да! Максимка! Заходи скорей! – радостно воскликнул Павел Федорович, как только увидел, кто к нему пришел.

– Здравствуй, – поздоровался в ответ Майский, входя в комнату.

– Раздевайся давай! Проходи! – засуетился Павел Федорович, подхватывая только-только снятую Майским куртку и вешая ее в шкаф. – Ты голодный?! Я как раз кушать сел. Сейчас вместе и поужинаем!

– Я бы не отказался, – ответил Майский. Он разулся и прошел к столу.

Помещение, в котором жил Павел Федорович, представляло собой маленькую прямоугольную комнату, разделенную на две части тонкой стенкой. Заходя внутрь, гости попадали в первое ее отделение. Сразу слева от двери здесь находился шкаф под одежду и обувь, справа же располагался холодильник, тумбочка с небольшой плитой на ней, стол и несколько табуреток. Вся эта мебель занимала большую часть пространства, и помимо них тут уже ничего нельзя было бы вместить. В этой комнатушке не было окон, и естественный свет проникал сюда исключительно через проем, расположенный в тонкой стенке прямо напротив входной двери и соединяющий ее со вторым отделением. Вторая комнатка была только чуть больше первой: в ней стояла кровать, телевизор на тумбочке и комод. Но кроме этого здесь имелось также и единственное окно, прикрытое полупрозрачным некогда белым, а нынче совершенно посеревшим тюлем. Окно делало это отделение намного более уютным, чему также способствовали и более светлые обои. В общем же отделка тут была самой, что ни на есть убогой. Обои были старыми, все в грязи, и если в комнатушке с окном смотрелись еще более-менее сносно, то в кухонно-коридорном отделении пришли в совершенную негодность: они повсеместно отходили от стен, повисая целыми полосами, в районе стола были насквозь протерты, а над тумбочкой с плитой покрыты еще и толстым слоем жира. Потолок под стать обоям не белился уже, наверное, несколько десятилетий и с него предупредительно свисали приличных размеров куски известки, а деревянный дощатый пол не был застелен вообще ничем и лишь только покрашен, зияя широченными щелями, уводившими взгляд посмотревшего в них в какую-то темную бездонную неизвестность.

Вся мебель в комнате, равно как и холодильник с плитой, были ужасно старыми, произведенными еще в Советском Союзе. На холодильнике лежало две небольших книжки в мягком переплете, стоял электрический чайник и приготовленная для мытья посуда: кастрюля, несколько тарелок и кружек. Во многих местах на стенах, шкафах и даже входной двери висели разноцветные открытки, изображающие всевозможных животных. В прежние посещения Майского этих открыток здесь не было и он, окинув взглядом некоторые из них, успел заметить изображения рыбы, дракона, черепахи, тигра и даже какого-то незнакомого ему многорукого гуманоида с головой то ли бегемота, то ли носорога. На столе стояла сковородка с жареной картошкой, хлеб и тарелка с соленой рыбой, не очищенной ни от костей, ни от кожуры, ни от чешуи, и лишь нарезанной поперек широкими ломтями.

– Омуль! – произнес Павел Федорович, заметя интерес Майского к его вечернему рациону. – Я тут с одним мужиком познакомился, бурятом. Он рыбак: сам ловит и солит рыбу, а два раза в неделю привозит улов на продажу – торгует в ларьке недалеко от нашего общежития. Постоянно теперь у него беру. Слушай – такая вкуснятина! Свежак! На днях выловлена.

С этими словами Павел Федорович взял чистую тарелку и, положив на нее несколько самых больших и толстых кусков, поставил перед Майским. Лицо его сияло в улыбке: он был несказанно рад внезапно забредшему в его обитель гостю, единственному, наверное, кто побывал у него за несколько недель.

– Дядя Паша, я не буду, – серьезно и твердо отрезал Майский, даже не пытаясь придать сейчас своему голосу упрашивающе-извинительный оттенок, как поступает большинство людей с целью смягчить свой отказ и сделать его более деликатным, когда они вынуждены отклонить искреннее предложенное угощение.

– Ты что, Максимка? – изумленно произнес Павел Федорович с каким-то даже испугом в голосе. – Это же омуль! Обязательно нужно съесть.

– Я с удовольствием поем картошку, но рыбу не буду, – уже заметно раздражаясь, выдавил из себя Майский.

– Да зачем же пустую картошку жевать? – недоумевающе посмотрел на него Павел Федорович, – Возьми рыбу, она…

Но он не успел закончить свою фразу, потому что Майский поднял левое предплечье и положил его на стол, после чего взял вилку и принялся перекладывать ей рыбу со своей тарелки назад на общее блюдо.

Павел Федорович опешил. Лицо его вместо прежнего недоумения вдруг приняло совершенно растерянный и смущенный вид. Ему стало очень стыдно как за изначально проявленную невнимательность к племяннику, так и за последующую чрезмерную настойчивость. Повисшее молчание продлилось не больше пары секунд, но и эти короткие мгновения стали настоящей мукой для Павла Федоровича.