В голове

Нина Алексеевна Гусарова, тяжело переставляя отекшие в это особенно жаркое лето ноги, спустилась вниз. Здесь, в подъезде старого писательского дома ее ждали прохлада, неизвестного происхождения пальмы и консьержка Инга Тимофеевна. Последняя отличалась участливостью, любопытством и любовью к слухам. При виде Нины Алексеевны она несколько стыдливо спрятала журнал «Сплетни и слухи»:

– Здравствуйте, Нина Алексеевна. Как самочувствие?

– Слава богу, слава богу, – Нина Алексеевна присела на потертый стул рядом со столом консьержки.

– А как Виктор Петрович?

– Ничего, держится. Писать больше не пишет, ему, видите ли, цветы на подоконниках разводить теперь интереснее.

– Ой, видела я его с рассадой на днях. Что, неужели прямо всерьез разводит?

– Милая моя, еще как! Это же кошмар какой-то.

– Почему ужас?

– Да потому, что у него аллергия на цветы.

– Зачем же он их тогда разводит?

– Во имя борьбы. Затем что, говорит, раньше боролся с советским режимом, а как только те его вещи, что раньше были под запретом, опубликовали, бороться стало не с кем.

Инга Тимофеевна промолчала. Виктора Гусарова публиковали и во времена СССР, иначе бы не жила сейчас чета Гусаровых в этом доме недалеко от Тверской.

– Значит, не пишет больше? – переспросила она.

– Нет, да оно и к лучшему, я так считаю, – и не дожидаясь уточняющего вопроса, добавила: – Пусть лучше не пишет и запомнится достойно, чем впадет в графоманию, как Терентьев.

***

История эта началась в теперь кажущихся невероятно древними шестидесятых. Покорение космоса, Холодная война, расстрел в Новочеркасске, приход к власти Брежнева, а также обретение независимости африканскими колониями, Вьетнамская война, Шестидневная война – все это звучит для современного школьника как для советского – война 1812-го года, максимум – как Крестьянская реформа; поэты-шестидесятники – как Лермонтов и Пушкин, с той лишь разницей, что по вине школьной программы в творчестве первых ученик сориентируется хуже, чем в творчестве вторых; празднование 50-летия Октябрьской революции это вообще что-то из разряда шаманских ритуалов.

Июнь 69-го года выдался нежарким. Город беспокойно ворочался на подушках газонов, кустов и деревьев, еще не успевших налиться темным зеленым, а потому протяжно шелестевших еще молодой зеленью. Там и тут звенели лупоглазые красные трамваи. Слепило холодной голубизной небо. Молодой Миша Терентьев закончил факультет архивного дела в историко-архивном институте и был распределен в архивный отдел Мосгорисполкома.

Он был довольно высоким, широкоплечим, но не слишком спортивным, отчего имел грузный вид, а имя его Миша, или Мишка, произносилось друзьями скорее, как сокращение от прозвища Медведь, чем о имени Михаил. Плащ болонья только утяжелял его фигуру, а острые носки вкупе со шляпой делали его похожим на Портоса. Стоит отметить, что ничего из вышеперечисленного нисколько не мешало ему и не умаляло его успеха у девушек.

Литературные его успехи нельзя был назвать ни выдающимися, ни малыми. В школе два его рассказа «У костра» и «Наш вожатый» напечатала Пионерская правда, сам же он долгое время был редактором стенгазеты. С поступлением в институт изменилось не так уж много – просто газета теперь была студенческая. После третьего курса они ездили в археологическую экспедицию, в Тамань, из которой Миша вернулся с отросшей бородкой, ровным южным загаром, морем впечатлений, не проходящими комариными укусами на ногах и пачкой заметок, обработкой которых он немедленно занялся. Получились семь рассказов для студгазеты, из которых сразу три настолько понравились завкафедрой, ездившей со студентами в экспедицию, что она настоятельно посоветовала Терентьеву отправить рассказы в редакцию «Вокруг света». Советовала она настолько настойчиво, что в конце концов убедила молодого человека, и один его рассказ в итоге даже опубликовали.

Жил Миша с матерью, отчимом и пятилетней младшей сестрой Валей в коммунальной квартире в старом доходном доме недалеко от Самотечной площади. Терентьевы (Миша и его мама взяли фамилию отчима) занимали две комнаты. Большую проходную комнату занимали родители, там же располагалась обеденная зона, отгороженная от большой родительской тахты двумя книжными шкафами, поставленными стенками друг к другу, и буфетом. Одна стена была полностью занята окнами и эркером. Миша и Валя занимали дальнюю маленькую комнату, разделенную еще одним книжным шкафом. Также в квартире некогда жили молодая семья Кирьеченко, съехавших куда-то в сторону Миклухо-Маклая, перманентно одухотворенные тетушка Савушкина со своей племянницей, вскоре тоже собиравшиеся переезжать, и Макарыч.

Андрей Макарович Беляев жил в самой дальней от ванной, но в самой близкой к кухне комнат – точнее, вход в его комнату был непосредственно из кухни. Макарыч был переводчиком с чешского. Он воевал в Сталинграде, был тяжело ранен на Красном Октябре, в результате чего левую ногу его пришлось ампутировать. Из редакции его не увольняли не то потому что жалели, не то потому что неудобно было. Работы, однако же было мало, по крайней мере недостаточно, чтобы целиком занять его досуг. Жена его умерла лет пятнадцать назад, дочка с мужем жила в Ленинграде. Конечно, Макарыч выпивал. Впрочем, стоит отметить, что до событий 68-го года он пил нерегулярно.

В конце августа 1968го года СССР ввел войска в Чехословакию. Макарыч, возмущенный и взволнованный этими событиями, немедленно написал в Прагу своему другу, Вацлаву Кемру, редактору газеты и его хорошему другу. Макарыч выражал свои соболезнования и спрашивал, все ли в порядке у Кемра и его семьи, и чем он может им помочь. Ответ пришел через месяц. Вацлов писал, что больше с Беляевым общаться не желает. Макарыч несколько раз перечитал письмо, после чего поджег его на плите и бросил догорать в пепельнице. В стекле граненого стакана плясали отражавшиеся огоньки. Сколько он тогда выпил не знал и не помнил никто, включая самого Макарыча.

Иногда Терентьев выпивал вместе с Макарычем, только в меньшем объеме.

– Я ведь, – говорил Макарыч разливая портвейн «Агдам», – как говорят чехи, notorick? ozralec.

– Ожралец? – радостно уточнял успевавший захмелеть Миша.

– Алкоголик по-нашему. Забулдыга.

– Ожралец красивее звучит. Вот будет мать меня попрекать, что пью много, а ей, мол, прости меня, мама, я нынче ожралец.

– Лучше бы хорошее что-нибудь запомнил, а не это. Вот, например, познакомился ты с девушкой интересной, впечатлить ее хочешь. До подъезда проводил, а что сказать – не знаешь. Ты скажи ей: «Te?ime, zejsemvаspoznal».

– Надеюсь, это что-то неприличное?

– Не надейся. Это значит «рад был с вами познакомиться».

– Андрей Макарович, за мои новые знания определенно надо выпить.

Терентьев по-своему жалел Макарыча, хотя в то же время боялся, что когда-нибудь и его, Мишу, где-то будут держать из жалости. Макарыч же в жалости не нуждался. Он проворно управлялся со своими костылями, чуть подпрыгивая шел по утрам на троллейбус и даже самостоятельно в него забирался. Он отказывался от какой-либо помощи. Не соглашался переезжать к дочери в Ленинград. Медали хранились под кроватью и доставались из коробки на Девятое мая и пятнадцатого января, в день его ранения. На Мишиной памяти он ни разу их не надевал.

Однажды маленькая Валя, увидевшая из кухни красивые блестящие медальки в руках Беляева, беззастенчиво спросила его:

– А почему вы медали никогда не надеваете? У вас же их вон как много!

– Я же не елка новогодняя, Валек, чтобы обвешиваться весь. Да и перед товарищами моими неудобно.

– Какими товарищами?

– Которые свои медали надеть не смогут никогда.

Тут Терентьева заметила, что Валя забралась в комнату Макарыча, и поспешила увести девочку. Она хорошо относилась к нему, но не горела желанием оставлять дочку в компании сильно пьющего человека. Макарыч в такие моменты, разумеется, обижался и расстраивался, а потом тихонько подзывал девочку и учил ее складывать из газеты шапочку или кораблик.

Шли месяцы. Терентьев работал в архиве, но свободного времени у него оставалось с лихвой. Друзья его, школьные и институтские, в большинстве своем успели жениться и не уставали поторапливать с поиском жены своего до безобразия холостого друга. Терентьев никого искать не собирался, отмахивался и отшучивался, что он жены не терял, так что и искать ее нечего. Время от времени он ходил с какой-нибудь в меру разумной девицей в кино, в театр или в музей, однако жениться ни на одной из них не собирался. Чтобы не проводить весь оставшийся досуг с Макарычем, Миша начал записывать сказки, которые он перед сном рассказывал Вале. Сестра была строгим критиком, и, если ей что-то в историях брата казалось нелогичным, она не преминула об этом сообщать. Вскоре у Терентьева в письменном столе лежала уже пачка сказок. Не лишенный тщеславия, он послал их в «Барвинок», «Пионер» и «Костер». Из редакции «Пионера» написали, что возьмут его истории, и просили присылать еще.

Наступил январь 1970го года. Миша с друзьями катался на коньках на Патриарших. Мимо не слишком грациозно проехала компания девушек. Ребята увязались следом. Девушки не возражали.

Терентьеву особенно понравилась одна – Надя Тышковская. Она была среднего роста, с короткими темными волосами и серыми глазами. Ее можно было бы назвать миловидной, если бы не очки с толстыми стеклами, которые ввиду плохого зрения она была вынуждена носить не снимая. Также несколько портило внешность ее выражение лица. Надя и ее подружки учились на географическом факультете МГУ. Как и многие представители среды этого университета, она была абсолютно убеждена в превосходстве оного над остальными. Это, правда, ничуть не помешало ей согласиться на предложение Миши проводить ее до дома. Жила она недалеко от метро Новослободская, на Каляевской улице (теперь ее переименовали в Долгоруковскую). Идти полчаса. По дороге Миша рассказывал об институтской экспедиции, что его издает журнал «Пионер» и время от времени о чем-нибудь спрашивал саму Надю. Последнее, кажется, ей особенно нравилось.

Когда они дошли до ее дома, Миша смутился. Целоваться лезть ему было неловко – девушка его на четыре года младше, зачем пугать ее раньше времени. А Надя стояла и смотрела на него – одновременно исподлобья и свысока.

– Te?ime, zejsemvаspoznal, – вспомнил Терентьев, беря ее за руку. Девушка наморщила нос и приподняла брови:

– Что?

– Я рад, что с тобой познакомился, – широко улыбнулся Миша. Надя тоже улыбнулась, и сама его поцеловала.

***

Годы пролетали. Тянулся период застоя, строился БАМ, МиГ 25 улетел в Японию. Вышли «Семнадцать мгновений весны», «Белорусский вокзал» и «Гараж», а в Ленинграде на улице Рубинштейна появился рок-клуб. Потом умер Брежнев, затем и его преемник – Андропов. К власти ненадолго пришел Черненко. Подходил к исходу 1984й год.

У нашего героя дела шли неплохо. После нескольких лет настойчивых ухаживаний Надя согласилась выйти замуж. В отличие от своего мужа она поступила в аспирантуру и защитила диссертацию, получив в конечном счете звание доцента. С ребенком они по всеобщему, весьма ценному, мнению припозднились, и на тридцать втором году жизни Михаил стал отцом розовощекого пухлого Никиты.

С литературным поприщем все складывалось, казалось бы, удачно. В середине семидесятых его приняли в Союз писателей, его сборники рассказов издавались и были в библиотеках всех республик. Они с Надей и Никитой недавно переехали в просторную светлую квартиру недалеко от улицы Горького, где-то маячила возможность получить дачу в Переделкино.

Дача! Хорошо быть писателем за городом. Сидеть на втором этаже красивого деревянного дома, зеленого или может коричневого, за письменным столом, желательно из красного дерева, напротив высоких распахнутых настежь окон, а в окна эти настойчиво лезут ветки яблонь. Где-то вдалеке качаются ели, поют птицы, по улице с озабоченными криками, увлеченные своей только что придуманной игрой, бегают дети. Нет, быть писателем в таких условиях – совершенное удовольствие. Они, конечно, снимали дачу летом, а в прошлом году на несколько недель уехали в Дубулты, но это совершенно не то же самое, что собственная дача, тем более дача в Переделкино – знак отличия, знак успеха. Мечты о даче затягивали Михаила, мешали работать.