– Уходи, пожалуйста. – Голос дрожал. Сразу представились трясущиеся розовые губы. – Андрей, я прошу тебя, уйди и не задавай лишних вопросов. Я никого не хочу видеть.
Она всхлипнула? Или ему показалось? Или она действительно находилась на грани плача? Что ж, если так, не следовало оставлять её одну, даже если она будет заверять в противном тысячью слов.
– Лиза, ты же знаешь, что я не уйду. Я… я слышу, что ты сейчас вот-вот заплачешь и вряд ли от счастья. Дай мне войти. Или я действительно заберусь на балкон по трубе – это как по канату, только чуть сложнее.
По ту сторону двери и в динамиках телефона какое-то время было полное затишье. Она решает, подумал Андрей. Она хочет, чтобы я вошёл, но что-то отговаривает её. Что-то не позволяет ей открыть дверь и показаться мне. Неужели за эту неделю она так поменялась?
Из недр грудной клетки – оттуда, где скрываются осколки фрагментов всех наших пережитых ужасов – к горлу вместе с мощными ударами сердца начало подкатывать чувство, какое всегда возникало в кадетке во время затишья перед всеми ожидаемой бурей: перед ужином у тебя возник конфликт с одним из индивидуумов, может, вы даже сцепились, а на самом ужине – некоем временном отрезке «мира» – тебя переполняют страхи и ожидание того, что произойдёт на крыльце столовой, ведь знаешь, что конфликт не может не продолжиться. И вот сейчас, слушая тишину грязного подъезда, Андрей испытывал ту же тревогу, что чувствовал и в столовой Кадетского Корпуса за несколько минут до публичной драки. Словно совсем скоро приоткроется завеса тайны и с ним произойдёт нечто такое, что сильно изменит его жизнь. Лиза… Почему ж ты не открываешь дверь?
– Впусти меня, – сказал он. – Я хочу знать, что с тобой происходит.
Лиза ничего не ответила. Андрей уже решил повторить свою просьбу, когда услышал, как в двери поворачивают замки. Её открыли. И чувство тревоги подтвердилось, когда взгляд наткнулся на лицо Лизы.
Оно было ужасным. Отвратительным. Настолько, что Андрей даже невольно отшатнулся от него, сделав шаг назад. Светлые волосы так же снисходили до плечи, но теперь они обрамляли не милое личико, светящееся двумя голубыми огоньками, а раздувшуюся маску ужаса, мерзости, от которой хотелось убежать куда подальше, лишь бы не видеть эту гадость! Это извращение над человеческим лицом!
– Я вышла. Доволен?
Её правого глаза не было. Он спрятался под заплывшим веком, что, казалось, перекрыло собой всю глазницу. Создавалось впечатление, будто какой-то ребёнок сделал надрез над бровью и залил туда воду словно в резиновую перчатку дабы повеселиться – настолько сильно раздуло правую половину лица. Синяк уже налился фиолетовым, кое-где ещё проглядывал нежно-розовый – Андрей сразу установил, что удар был получен вчера – ни раньше, ни позже. В 8 классе один сержант во время вечерней поверки примерно так же дал ему в торец, так что следующую неделю он пользовался лишь одним глазом, но то, что было у Лизы… такой сильный удар не получал даже Андрей. Место травмы опухло так сильно, что можно было легко представить скопившуюся под кожей чёрную кровь, находящуюся там под колоссальным давлением – только тронь, и будет взрыв.
А губы… Розовые губки, всегда казавшиеся Андрею изящным творением художника, который с присущей ему дотошностью выводил каждую линию, теперь не казались такими красивыми – они были разбиты. На нижней всё ещё виднелась кровь, уцелевшая кожа резко контрастировала с потемневшими участками. От верхней губы был оторван маленький, крохотный кусочек, который тем не менее представлял опасность, потому что был прямым входом для всяких инфекций. Два года назад Коля получил идентичную травму – тогда приходилось обрабатывать губу несколько раз на дню.
За свои семнадцать лет Андрей успел увидеть много синяков и даже открытых ран, потому что то и дело ввязывался в драки да и дома отец постоянно распускал руки, так что мать и сын постоянно ходили разукрашенными. Он никогда не испытывал к ним отвращения, потому как понимал, что они – часть человеческой жизни, что синяки на теле так же естественны, как, например, прыщи, которые возникнут и пропадут.
Но с Лизой… С Лизой всё было по-другому.
– Не смотри на меня так. Пожалуйста.
Синяки на её лице казались чем-то чужеродным, иноземным, лишним – настолько, что их хотелось вырвать и выкинуть прочь! То, что недавно сияло (СИЯЙ) красотой, теперь излучало неприязнь, было до ужаса противным, омерзительным, и хоть Андрей никогда бы себе в этом не признался, в тот момент, когда он посмотрел на Лизу, к горлу подкатил комок. Его чуть не вырвало. Перед ним плавала раздутая маска несчастного клоуна, над которым кто-то очень смешно пошутил.
Синяки на женском лице – это ужасно.
– Да, – Лиза кивнула. – Я ужасна. Спасибо, что подтвердил это своим молчанием.
Она еле слышно всхлипнула и закрыла дверь. Почти закрыла, но Андрей подставил ногу, открыл дверь обратно, развернул Лизу к себе и взял её лицо в свои ладони, посмотрев в уцелевший, единственный открытый глаз.
– Кто с тобой это сделал?
Розовые, испоганенные кровью губы затряслись. Казалось, каждая мышца на лице Лизы дрожит. Она боялась. Жутко чего-то боялась, её буквально трясло от страха, и чем дольше Андрей пребывал в непонимании этого страха, тем злее он становился. Быть может, он бы успокоился, быть может, он бы обратился к Лизе с большей нежностью, если бы не одна деталь – слезинка, выкатившаяся из линии черноты. Именно эта капелька, еле выползшая из-под раздутого века – оттуда, где должен быть глаз, – окончательно разозлила Андрея. Ни одни слёзы в мире на него так не влияли.
Он с силой сжал лицо Лизы в руках и прокричал:
– КТО ЭТО С ТОБОЙ СДЕЛАЛ?!
– ПАПА! ПАПА! ЭТО ВСЁ СДЕЛАЛ ПАПА!
Она разрыдалась и упала в объятия Андрея, не зная, поймает он её или нет – прыжок в бездну. Но он поймал её, обнял, и тогда Лиза, позабыв о всякой скромности – о всех чёртовых предрассудках! – уткнулась лицом Андрею в грудь и заревела как не ревела никогда в жизни. Андрей и не знал, что люди могут так рыдать. Лиза кричала, орала в мышцы Андрея, пока всхлипы пытались пробиться к его сердцу сквозь рёбра, сквозь этот злой мир, злые лица, злых людей! Андрея пробрала дрожь от этого плача. Его затрясло (человек не может так плакать!), поэтому он сильнее обнял Лизу, не переставая чувствовать, как её руки скользят по его спине, вцепляются, падают, поднимаются и снова вцепляются в спину – совсем как у утопающего, единственная надежда которого – это подплывший человек.
– ЭТО ПАПА, ПАПА, ПАПА! ЭТО ОН, ЭТО ВСЁ ОН! Я НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ ЕГО!
Лиза застонала в грудь Андрея, и казалось, со стоном этим из неё выходили силы. Она ещё пыталась цепляться за него, за его спину, но нечто ужасное, невероятно сильное уволакивало её в непроглядную мглу. Лиза жаждала отвернуться от всего мира и пропасть в этом человеке, что не давал ей упасть.
Андрей ещё крепче обнял её и накрыл ладонью светлую головушку. Прижал к себе. Он чувствовал, как нечто нарастающее в груди пытается вырваться наружу (злость, ярость, гнев?), но приказал себе оставаться спокойным, потому что Лизе сейчас был необходим кувшин с холодной водой, в котором она могла бы остыть. Если загорятся они оба, начнётся настоящий пожар. Поэтому Андрей, на время притупив эмоции, молча обнимал Лизу и позволял ей выплакаться в его футболку, пока сердце его содрогалось от каждого всхлипа, от каждого стона. Он стоял на пороге квартиры и прятал в руках дрожащий кусочек жизни, желающий сиять на весь мир. Прятал и чувствовал, как где-то очень глубоко обжигающей магмой перетекает злость.
Несколько минут Лиза прорыдала в сердце Андрея, пока он гладил ей по голове. Потом, когда совсем не осталось сил на рыдания, он взял её на руки, закрыл дверь, прошёл в Лизину комнату и положил её на кровать. Тихо сказал: «Полежи», – и ушёл на кухню, заварив её любимый чёрный чай с мёдом, который, как заметил Андрей, всегда успокаивал Лизу. Порывшись в корзиночке с лекарствами (тихо, стараясь не шуметь), он нашёл успокоительное и, размолотив таблетку в порошок – только бы она не зашла! – добавил его в чай. Когда Андрей с кружкой в руках вернулся в комнату, Лиза уже забилась в уголок кровати, накинув на себя плед, съёжившись, подтянув к себе ножки и дрожа всем телом. Не от холода, нет. Она дрожала от страха. И считала, что, укутавшись в плед, сможет избавиться от него.
Андрей опустился рядом с ней на кровать, проигнорировав слабую вспышку боли в бедре, и протянул кружку с горячим чаем. Дрожащие руки приняли её. Розовые, изуродованные губы приняли её. И вновь посмотрев на раздутую маску, в которую превратилось лицо Лизы, Андрей притупил в себе ярость, с силой стиснув зубы.
– Теперь расскажи, как это произошло. С самого начала, ничего не утаивая.
Надо же! Ремарк подействовал.
Лиза сделала несколько маленьких глоточков, поблагодарила Андрея и, пробыв минуту в тишине, тихо-претихо спросила:
– Я не знаю, надо ли тебе это говорить, я не хочу тебя впутывать, потому что это моя жизнь и…
– Ты пишешь книгу, чтобы отучить людей от равнодуший. Ты пишешь книгу, чтобы научить людей приходить на помощь друг к другу. И ты меня просишь остаться равнодушным? Не «впутываться»? Ты же хочешь научить людей совсем другому.
Она посмотрела на него одним-единственным глазом, после чего опустила голову и опила чая.
– Ладно, – голос тихий, почти шёпот. – Он ударил меня вчера. После… ну, у него было плохое настроение, потому что его уволили с работы. Сокращение грёбанных кадров – так он сказал. – Из тонкого чёрного полумесяца вытекла слезинка. Еле слышный всхлип. – Папа… Он очень тосковал по маме после того, как её убили. Сейчас он не пьёт, но после похорон пил постоянно и… как-то раз… ну, ему было очень плохо, он сидел в гостиной, а потом подозвал меня и…
Лиза глубоко вдохнула. Несколько секунд молчала, позволяя дрожащему голосу набраться сил. Допила чай. Отдала кружку Андрею, которую он тут же поставил на стол.
– Он подозвал меня и сказал: «Лиза, ты очень умная девочка, начитанная и сообразительная. Я мужчина, и мне плохо. Ты должна знать, как снять с мужчины горе. Помоги мне, доченька». И я… я…
Она закрыла лицо (маску) руками и вновь разрыдалась, плечи её судорожно вздрагивали. Она словно хотела спрятаться от всего мира.
– Обними меня! Обними меня, пожалуйста, или я умру!
Андрей тут же укрыл рыдающий комочек в своих объятиях, ощущая в них дрожь, содрогающуюся жизнь.
– Не останавливайся, – он накрыл ладонью её лицо. – Лучше это сделать сейчас, чем потом.
– Он заставил меня опуститься на колени, потом стянул штаны и дал мне… его… его член! Я спр… справилась за две минуты, а потом убежала в комнату и прорыдала полночи, пока он не пришёл и не наорал на меня. Тогда я замолчала… и плакала тихо, чтоб не разбудить его.
– Когда это было?
–Три года назад. Чуть больше. И вот с тех пор, – Лиза – этот маленький комочек в объятиях мужских рук – вцепилась в Андрея, – я постоянно помогаю ему «снять с него горе», когда он заставляет. Это происходит непостоянно: иногда – раз в месяц, иногда – дважды в неделю. Всё… Господи, Андрей, всё зависит от его настроения!
Она вновь залилась плачем, но на этот раз тихим, какой бывает у раненого, испуганного зверёныша, который не шёл ни в какое сравнение с тем зверем, что бил по рёбрам Андрея и пытался пробиться наружу. Губы… Её розовые губки, красивее которых Андрей не видел, её губы, изуродовать которые было самым страшным грехом, всё это время тёрлись об чужой… об чужую плоть, отцовскую плоть. Папе очень грустно, папа умирает от горя, но ты же умная девочка, начитанная, должна знать, как помочь мужчине, а я мужчина. Давай, Лизонька, опускайся на колени! Для чего-то же мне нужна дочь!
Отцы. Грёбанные отцы.
Как только Андрей представил Лизу, с неохотой – с омерзением – засовывающей в рот отцовский член, стоящей на коленях, как только он понял, что много раз сам ласкал эти губы, скользившие по натянутой коже, его начала охватывать ярость. Не слепая, нет, а к конкретному человеку. Ярость огненная и красная. Красная – от бурлящей внутри крови, огненная – от пламени в грудной клетке. Никто в этом мире не имел права ставить эту девочку на колени! Никто – никто! – не имел права заставлять её ЭТО делать! Она слишком хороша для такого, Лиза не заслуживает подобного. Она…
Она под его защитой.
– Почему отец ударил тебя?