Александра

… Да, па! Заходи! Заходи скорее. Сейчас же!..

– Кирилл, алле! – отец, чуть повысив голос, придав ему строгости, снова позвал сына. В ответ его уши резала безжалостная тишина.

… Да ты что! оглох, едрена вошь! Заходи, черт тебя возьми! Быстрее! Мне нужна твоя помощь!..

– Сам выйдешь, когда жрать захочешь, – буркнул отец и пошел на кухню, поставить на плиту греться вкуснейшее мясо, приготовленное вчера. В квартире разнесся убийственный запах поджаренного бифштекса.

…Как же хочется есть… Папа… Ну зайди ко мне! Мне страшно. Страшно!..

– Кирилл! – еще спустя несколько часов раздался уже не на шутку встревоженный голос отца. – Немедленно открой!

…Да я не могу! Не могу пошевелиться! Когда же ты поймешь-то это? Заходи уже!..

– Кирилл! Я захожу! – словно прочитав мысли сына, мужчина толкнул плечом дверь и она, как ласковая, добрая псина-бродяга, ласкающаяся о руку, которая только что накормила, поддалась и впустила мужчину в комнату.

Его сын лежал на кровати. Одеяло скинуто на пол. Глаза широко открыты. Кожа бледная, практически белая. В сердце Ивана Петровича мгновенно промчался холодок и тут же сменился горячим, разливающимся по всему телу, мерзким, страшным теплом. На письменном столе что-то шелохнулось. Огромная черная птица, резво застучала длинными, кривыми когтями по столешнице куда-то проворно убегая.

– Кыш! – шикнул отец и хотел было подойти к птице и вытурить ее в открытое окно, но птица повернулась к нему всем корпусом, широко открыла черный клюв, явив не менее черную пасть, издала неясный, утробный, глухой звук. Мужчина тут же остановил все свои и без того тщетные попытки подойти к столу и, наконец, закрыл окна, из которого угасающее лето так по-хозяйски деловито расхаживало по комнате сына. Опешив, усомнившись в собственном здравом рассудке, Иван Петрович все еще не мог шевельнуться. Птица же, присмирив его одним лишь своим видом, еще раз глухо, но раскатисто прозвучала на всю комнату, и неспешно, явно ничего не боясь, сама направилась к открытому окну. Еще раз окинув помещение и людей в нем своим мрачным суровым взглядом, грузно, словно перегруженный АН-225, поднялась в воздух и вылетела в открытое окно, пустив плотные воздушные потоки в комнату. Мужчина выругался и поспешил закрыть окно и тут же обратился снова к сыну.

– Ты ничего не слышишь? – строго спросил он, откровенно боясь взглянуть на ребенка: уж слишком тот был бледен, когда отец вошел в комнату. Настолько бледен, что шквал страшных, угнетающих мыслей ворвался в голову и тут же устроил там безумную, алогическую бурю. Ему никто не ответил. С щемящим, терзающим страхом сердце, Иван Петрович отвернулся от окна и уставился на сына.

Кирилл лежал неподвижно, руки вытянуты вдоль тела, ноги прямые. Рот чуть приоткрыт, глаза наоборот – открыты широко. Губы были столь бледные, что едва отличались от белой кожи лица, практически исчезли.

– Сын? – дрожащим голосом позвал он.

…Да! Блин! Ты не слышишь меня что ль? Со мной что-то случилось! Алле! Папа!…

Кирилл кричал, срывая внутренний голос в молчании, пытаясь посмотреть на отца. Но его тело парализованное не двигалось, не откликалось на команды. И с каждой пройденной секундой Кириллу становилось все страшнее. Он не чувствовал привычных ощущений, часто посещающих его тело, не чувствовал ни мурашек, ни холода, ни сведенных мышцы внизу живота, сопровождающих страх. Ничего. Словно от него остались только мысли и все. Все физическое тело исчезло.

Тут он застывшими глазами увидел, как над его лицом появилась рука отца, медленно тянущаяся, дотрагивающаяся до его носа. Открытая ладонь, исчерченная большим количеством глубоких линий, замерла прямо около его ноздрей, прикасаясь к коже. Холодной.

– Ты замерз, сынок? – спросил отец и наклонился к Кириллу так, что теперь он мог увидеть и лицо своего отца. У мужчины стояли слезы в красных глазах. Они тоже дрожали, подхватывая по инерции лёгкую дрожь всего тела.

…Да не замерз я! Чего ты городишь!..

Кирилл мысленно возражал, силясь отодвинуть лицо от ладони отца.

…Что ты там делаешь? Черт!..

И вот копившиеся слезы Ивана Петровича брызнули из глаз. Его лицо покрылось красно-бордовым цветом. Горячие, крепкие руки схватили за голые ледяные плечи Кирилла и стали так сильно трясти парня в разные стороны, что он подумал, что ему сейчас голову оторвет.

…Па, ты чего? Успокойся! Все нормально. Почти…

Бубнил про себя Кирилл сквозь жуткую тряску, пока отец умолял своего ребенка шевельнуться…

Потом приехала скорая и зачем-то полиция. Они что-то говорили, стоял у кровати, зажавшей в крепкие тиски юное, здоровое тело сына. Кирилл уже не понимал, о чем речь, что обсуждают эти люди. Зачем? Почему они не помогают ему? Медики уделили Кириллу не много внимания: потрогали пульс, поднесли зеркальце к носу. Зачем? Кирилл снова вторил и вторил этот вопрос. Но никто не слышал его. Никто не видел, как гримаса отчаяния, страха разрывала его лицо в клочья. Как он старался, изо всех сил старался пошевелить хотя бы мизинцем. У него ничего не получалось. Ничего. И это сводило его с ума еще больше. Пугало сильнее, хотя казалось, что сильнее бояться уже нельзя.

Медики что-то записали, что-то сказали полиции, отец судорожно сжимает ледяные пальцы Кирилла. Кирилл чувствует, как чужое тепло обжигает его онемевшие пальцы. Тут последняя надежда вздрагивает, пыжится подняться, расправить скрюченные от страха руки, протянуть их к отцу, потому что мысли шепчутся, отчетливо нашептывая, что не паралич вовсе постиг юношеское тело. Ведь оно чувствует тепло отца! Чувствует, как дрожат его пальцы, сжимающие его кисть! Ведь он все чувствовал!

Но тут медики безжалостно и быстро, небрежно, демонстрируя всем, что им это не впервой и уж точно не в последний раз, накинули белую, затхлую, вонючую ткань на лицо Кирилла. Зачем? ЗА-ЧЕМ?! Кирилл так оглушительно громко кричал, но никто, ни-кто его не слышал. И от ужаса, глубочайшей паники и безумного отчаяния Кирилл погрузился в дебри своего встревоженного подсознания, теперь гонимый не только внезапно ставшей столь суровой реальностью, но еще и своим собственным внутренним мировоззрением. Прибывая в тотальной тьме, пустоте, тишине, Кирилл был истерзан образовавшимся жесточайшим вакуумом, который пожирал его по молекулам. Атомам.

Он очнулся и тут же попытался осмотреться. Сколько времени он провел без сознания? Почему вокруг такая жуткая, пробирающая до мозга костей, тишина? Перед до сих пор открытыми глазами, прекратившими движение уже столько времени назад, бледнел потолок, изрезанный ровными квадратами, с грязными линиями, разделяющими их. Такой холодный, отталкивающий своей безразличностью и окружённый громким эхом.

Лишенный возможности двигаться, Кирилл все-таки заметил белую тень чуть правее от себя, суетящуюся недалеко. Как же холодно! Как же хочется вздрогнуть так же, как он делал много раз выходя из колледжа на улицу, без куртки зимой, чтобы героически выглядеть в глазах подруг, в то время как тело дрожит, а сам он еле скрывает видимую дрожь, притягивая к себе все ближе белый халат, питая надежды выудить из него тепло, словно то был не халат, а телогрейка и вот прям сейчас она начнет отдавать взятое тепло. Он хотел не дрожать, чтобы подруги не увидели его слабость, не распознали его принадлежность к обыкновенным людям. А сейчас, лежа в этом пустынном месте, под сводами мрачного белого потолка, измученный голодом и еще больше жаждой, Кирилл мечтал о дрожи, чтобы она охватил его полностью, чтобы даже мизинцы на ногах дрожали.

Белая, мельтешащая тень на секунду-другую угомонилась, развернулась и подошла к Кириллу. Это был мужчина средних лет, с круглым лицом, с круглыми очками, свалившимися на кончик острого носа, с русой, густой, растущей неровными клоками, бородой и бакенбардами на его пухлых щеках. Теперь Кирилл мог четко разглядеть лицо мужчины, склонившегося к нему так близко, что Кирилл чувствовал его горячее дыхание с утонченными легкими нотками перегара.

– Так-так-так, – произнес скрипучий голос, совсем не подходящий к внешности мужчины, – ничего им не сказал, да? – спросил он, внимательно разглядывая глазное яблоко Кирилла, грубо прижав большим пальцем верхнее веко, сильно и больно оттягивая его вверх. – Как всегда. Бесполезные черти! Что б они делали без меня? – он отпустил веко и тут же надавил на челюстной сустав, опуская вниз нижнюю челюсть, – а тут что у нас, юный мистик? Ничего-ничего, мне и моему другу ты все расскажешь, – он шутливо повертел перед открытыми глазами Кирилла скальпелем, яростно бликующим в луче лампы, озаряющей белым мертвенным светом помещение.

Кирилл кричал во все горло, пытался двигаться изо всех сил, отчаянно желая показать, что он живой, что скальпель не нужен, а нужен невролог, ведь что-то случилось с его нервами, с опорно-двигательным аппаратом. Нет-нет-нет! Скальпель тут точно не поможет! А даже если и поможет, то где бригада анестезиологов? Почему ему не вводят наркоз? Где ассистенты?

Мужчина полоснул скальпель по трусам, единственной одежде, что была в тот момент на Кирилле и, внимательно рассмотрев ткань, отложил ее куда-то в сторону.

– Да, не расстраивайся, дружище, – приговаривал он, обходя вокруг Кирилла, трогая его за руки и ноги, переворачивая с бока на бок, сгибая руки и ноги, – так иногда случается: сегодня только дышал, смотрел в будущее, думал как откосить от армии или все-таки получить лейтенанта на военной кафедре, девчонку любил, да и не одну наверняка, а завтра ты у меня на столе, с застекленевшими глазами и застывшими мышцами. Ты не первый и не последний, так что добро пожаловать, – мужчина, наконец, перестал трогать тело Кирилла и вновь заглянул в лицо парня. – А я знаю, почему следаки скинули тебя ко мне, – продолжил он, прищурившись, – ты – необычный труп… – Он вновь дотронулся до нижней губы, оттянув ее вниз, – сколько времени ты уже такой? Пару дней? Ты уже точно должен был закостенеть…

… Какой труп?…

Кирилл все еще тщетно пытался докричаться до медика, хотел треснуть ему по голове, промеж глаз, чтобы привести в чувства и заставить перестать пороть чепуху о каких-то трупах. В этой комнате не было трупов! Не было! Что ж он за медик такой, который не может отличить живого человека от мертвого?

– Да, – мужчина поправил очки и снова стиснул руку Кирилла, – эти следаки вечно скидывают мне то, с чем сами не знают, что делать. Помощи просят. Раз привезли, значит что-то точно не так. И я уже вижу, что именно. Где твои трупные пятна, дружище? Почему тело все еще поддается, гнется как ветхая тростинка? – задумчиво прошептал патологоанатом.

… Да потому что я живой, придурок!..

Мысленно верещал Кирилл, все еще тщетно пытаясь пошевелиться, чтобы не сдерживать себя и как следует зарядить промеж глаз бестолковому медику.

– И слизистые все еще влажные, – продолжил врач, снова заходя на очередной круг обследования загадочного тела, – Ну-ка! Давай еще раз согнем ногу, – он схватился за голеностопный сустав и согнул ногу в колени без каких-либо усилий и препятствий. – А может ты и не совсем мертвый, а? Дружище? – патологоанатом вновь поправил очки и внимательно уставился на лицо Кирилла. – Отлажу-ка я вскрытие, если ты мертв, то уже ничего страшного не случится. А если живой… – он чуть улыбнулся, – пойду я прогуляюсь в мир живых. В терапию, например. Пускай аппаратуру принесут.

Патологоанатом хлопнул по плечу Кирилла и усмехнулся, будучи уже на 100% уверенным, что тело, брошенное на холодный, каменный стол, пока еще рано называть «телом».

Кирилл выдохнул с облегчением. Ну хоть кто-то в этом мире похоже действительно учился в университете. Теперь у него есть шанс на спасение.

Что-то тяжелое стукнулось в окно, увешенное объемными жалюзи изнутри, патологоанатом остановился у дверей, резко обернувшись. Огромная форточка распахнулась, а на стол важно шагнула большая черная птица. Одним прыжком она преодолела половину стола и уселась на разложенные документы, повествующие о загадочной смерти. Длинными, морщинистыми пальцами, с загнутыми черными, блестящими когтями, птица поскреблась по бумаге, поглядывая зорким глазом на опешившего патологоанатома, застывшего около закрытой двери.

– Ну, привет, – дрожащим голосом произнес он, медленно пододвигаясь к птице. – Ты, наверное, ошибся. Парк в другую сторону! Ну! Кыш! Кыш, дружок! – заботливым, ласковым голосом патологоанатом пытался выпроводить птицу. Но она только закатила глаза, покрыв их белой, довольно мерзкой оболочкой, склонила голову набок, открыла огромной клюв, созданный видимо для убийства с первого раза, и пронзительно крикнула. Так крикнула, что мужчина интуитивно крепко зажал уши, боясь, что птица издаст еще раз этот страшный звук.

Кирилл ничего не видел, но все слышал. Ему казалось, что его колотит от страха. Что его дрожь видят уже все. Громкие звуки, скрежет брутальных когтей, громкие нечеловеческие вопли, которые он отчетливо слышал, но не мог посмотреть на то, что издавало эти звуки.

Птица зыркнула на «тело», затем на патологоанатома, медленно движущегося к ней, и взлетела. Воздух, рванувший от ее крыльев, поднял вихрь из бумаг, скинув на пол дело Кирилла. Птица сделала пару кругов и вылетела в окно.

– Чертовщина, – прошептал патологоанатом. – Ишь! На мертвечину потянуло, – чуть успокоившись и вздохнув, добавил он и подмигнул Кириллу, который ничего не видел и не понимал, что происходит. Он только слышал и то, что он слышал не давало ему никаких намеков и идей на то, что кто мог бы издавать столь резкий и жуткий звук.

– Скоро вернусь. Приведу с собой терапевта и… – патологоанатом, все еще озираясь по сторонам, подбирая разбросанные бумаги, продолжал вести беседу с трупом, – … и посмотрим, что с тобой делать!

Мужчина ушел. Кирилл слышал, как захлопнулась тяжелая, скрипучая дверь, как за ней последовала тягость ожидания. Минуты превращались в часы, секунды перестали существовать, а за ними воцарилась и мертвая тишина. И она была так близко к Кириллу, никогда до этого он не чувствовал ее страшное дыхание, обдающее его внутренне ухо горячим воздухом. Никогда еще не было так страшно! Все страхи, с которыми Кирилл столкнулся до настоящего момента, мгновенно померкли на фоне происходящего. Впервые он поймал себя на мысли, услышал собственный голос, вначале скромный, потом становящийся все сильнее и напористее, обращенный к богу. В момент своего одинокого положения на каменном столе, сделанном с тонким желобком по длине и со сливным отверстием в ногах для оттока крови и других жидкостей, в морге, хотя ничего из этого Кирилл не знал, но лишь догадывался, он умолял господа о прощении за все грехи, которым он оказывается так опрометчиво и глупо подался, отказываясь верить в силу наказания третьими силами. Именно теперь он громогласно, но в то же время мысленно признавался сам себе и богу, что сейчас он понял все свои ошибки и готов исправлять их. Прямо сейчас. Только дайте шанс все исправить. Он не знал ни одной молитвы, ведь до сегодняшнего дня в том не было никакой необходимости, но свои собственные молитвы сочинял быстро и качественно. Жаль, что ни он, никто другой не мог с точной уверенностью сказать, услышаны ли были его молитвы и если да, то кем. Будет ли этот кто-то помогать ему и как?

Скрипнула дверь и тут же быстро закрылась. Звонкий смех, но тихий тут же заполнил прозекторскую. Кирилл замер, хотя больше замереть уже нельзя было. Он перестал слушать свои глухие мысли, а внимательно прислушивался к вошедшим. Он различил три голоса: два мужских и один женский. И ни один из них не принадлежал патологоанатому, выдержанному и рассудительному, и Кирилл даже не мог понять, опасаться ли ему или все хорошо. Ну как хорошо? Хорошо – это громко сказано, но все же он еще живой.

– А точно? – встревоженно спросил женский голос.