Александра

– Назови меня по имени! – настойчиво произнесла Саша. – Что же ты молчишь?

– Что ты такое? – Макс вздохнул и ужаснулся, после того как воздух покинул его грудную клетку, и она приготовилась снова принять в себя кислород, а легкие не раскрылись. Они остались в том самом виде, скукоженные, пустые и вовсе не готовые принимать в себя воздух.

– Какой правильный вопрос, но как поздно ты задал его. – Она сжала пальцами его ребра, стесняя их еще больше. – Какая неурядица, не правда ли, Максим? Мы так часто многое делаем слишком поздно. Настолько поздно, что нет уже возможности исправить что-либо, потому что прошлое мертво. Мертвицы только в фильмах могут оживать. Спроси ты это раньше, возможно, ты смог бы спасти себя. Но ты вынашивал этот вопрос в себе так бережно, словно будущая мать вынашивает свое дитя. И сейчас, на последнем издыхании, ты решаешься спросить! – Саша улыбнулась и погрузила пальцы еще глубже в плоть парня. Макс издал неясный звук, обозначающий то ли боль, то ли смирение.

В комнате, рядом с кроватью медленно, вальяжно прошлась черная тень какого-то животного. Едва в состоянии видеть хоть что-то Макс заметил движение рядом, но сил спрашивать или хоть как-то реагировать у него уже не было.

Саша, тощая, похожая на скелет, удачно обтянутый кожей, развернула парня на спину с легкостью и быстротой, несвойственной столь утонченно хрупкой девушке. Ее пальцы промчались безжизненным холодом по впалому животу Макса, перебирая дряблую кожу и остановились на груди, уперевшись в рукоятку грудины.

– Я отвечу на твой вопрос, – прошептала она, прикасаясь губами к его коже, оставляя холодные следы, покрывающиеся льдом. Максим пытался дышать, но ему было все тяжелее и тяжелее это делать. Постепенно он впадал в панику, измученный предсмертным ужасом. Страшно, что он не мог сделать вдох. Кислородное голодание, предрешающее его скорую смерть, поддерживало нарастающую панику. Он хотел отмахнуться от девушки, сбросить ее с себя, вдохнуть воздуха, раскрыть легкие, избавиться от страха, но он ничего не мог сделать. Ничего. И это уничтожало его еще стремительнее, накручивая и усугубляя положение.

– Тысячи лет я был заточен в песках, окруженный ртутными парами, – Максим услышал голос, который возрастал, заставив его вздрогнуть. Голос принадлежал нечто! Существу, которое разговаривало словно откуда-то из-под многотонной пучины, рычало, булькало. Дрель, которой так часто соседи сверили стены на мимолетных выходных, очень напоминала звучание этого голоса. Звук как будто выходил из дабстеп-машины: вот он! Заводится! Глубокая, басовитая волна пошла откуда-то снизу, расширилась, охватила собой пространство и все, что было в нем и сжалась, захватив с собой остатки вменяемости, и исчезла. Тишина. Слышится, что вновь кто-то заводит эту адскую машину. Грозное цунами уже виднеется на горизонте.

– По ошибке. Человеческой, конечно, – продолжил голос. – Я пришел забрать то, что принадлежало мне в день погребения фараона. Пришел и забрал, но не успел выйти. Пески обрушались, скарабеи зашевелились, пары ртути взвелись в воздух. Я задыхался. Я не могу умереть. Я живу вечно. Но тот запах… Обескураживал. Въедался в мои легкие, доставляя мучения, и мне много раз казалось, что более я не смогу терпеть. Но что еще я мог сделать, кроме как терпеть? Секунды, обернувшиеся во мрачные, разрушающие меня тысячелетия начали свою панихиду. И я слушал ее. День изо дня. Каждую ноту. Каждый полутон. Я был опустошен, усмирен неурядицей, смехотворным стечением обстоятельств. Я был жалок, ощущая себя беспомощным ничтожеством, внезапно ничего не представляющим из себя. Я слышал тысячи голосов, взывающих ко мне каждый день. Я был им нужен. Каждый, кто не чуждался амбиций, своих страстей и желаний, просили помощи у меня. Я слышал и слушал, но я не мог прийти к ним, протянув руку помощи, в которой они так нуждались. Я сам нуждался в помощи. В помощи человека! Прошла не одна тысяча лет, а я все смотрел на стены своего склепа, на стены величайшей гробницы, исчезающей в несносных песках. Голоса молящихся утихали, просьбы слышались реже. Все чаще я слышал, как умирает вера в меня. В мои силы. В мою власть. И я злился. Я пытался крушить стены, но издевательские пары ртути не подпускали меня к ним. Я мечтал наказать всех тех, кто причастен к этому захоронению, а это почти вся страна. А потом я услышал вначале скромные, боязливые шепоты, а затем насмешливое крикливые голоса, что я – миф. Миф Древнего Египта! Страна, которая поклонялась мне, цветущая, многообещающая, в какой-то момент получила приставку Древний, обернув меня в легенду, не имеющую оснований для настоящей жизни. А потом исчезли и мифы. Потом наступила тишина. Тишина! Ничего больше! Просто вакуум. Я прислушивался изо всех сил, я разрывал уши в кровь, пытаясь услышать голоса, вспоминающие обо мне, о моей стране, о временах, когда люди поклонялись мне. Ничего. Сколько прошло веков, тысячелетий? Я не знал сколько времени уже нахожусь в заточении по глупости людской. Меня засыпало песками. Я был погребен под ними. Я устал ждать. Устал ходить по периметру комнаты, ощупывая каждую песчинку, из которых были сделаны булыжники, лишившие меня всего. Я искал брешь. Хоть маленькую дырочку, куда я мог бы просочиться. Я перестал искать. Перестал пытаться. Я был лишен сил. Лишен желания. Ничего не хотелось. Больше ни о чем не мечталось. Я позволил тишине поглотить меня, полностью раствориться во мне. А потом я услышал голоса. В начале я думал, что это мое подсознание шалит, ложные звуки направляет в разум, чтобы хоть как-то взбодрить тело. Я не мог поверить, что кто-то действительно мог оказаться рядом с моим местом заточения. А оказалось, что люди действительно были рядом. Это я понял по мере приближения ко мне звука их голосов в течение довольно длительного времени, пока они раскапывали снаружи пески, спрятавшие меня. Эти люди копали с определённой целью: поживиться древними сокровищами. Мне было все равно с какой целью они копают, главное, чтобы они открыли комнату. И они открыли! В течение недолгого времени они все погибли. Все, кто хоть как-то, даже косвенно относился к моей темнице. Они не виноваты, что несколько тысяч лет назад я не успел выйти из ловушки. Но виноваты те, кто разлил здесь ртуть раньше положенного срока, отняв у меня возможность забрать то, что принадлежало мне и уйти, как это должно было быть. Виноваты и их потомки. Я всегда был благосклонен к людям. Всегда. Но то, что они сделали, убило во мне благосклонность к их роду. И теперь я упиваюсь местью. Мне до сих пор никто не молится, не приносит даров, не служит у алтаря. Люди изменились. Они больше не почитают меня. Я – миф. Легенда. Сказка древности. И я взбешен! Я вернулся в другой мир. Мир полный скептиков и атеистов! В мир, в котором люди отказались от меня, приняв форму единобожия и наиграно поклоняются ей. Этот миф, что раньше было святым, высмеивает все. Я обозлен на людей за их неверие, за их самоуправство, тщедушное и сомнительное. Но мир этот слеп, глух и очень криклив. Он кричит, даже не думая о том, что именно кричит. Слова утратили смысл. Они просто стали словами. Просто для того, чтобы создавать возможность чего-то, чего люди сами не понимают. Мир отверженных. К моему возвращению от него отвернулись уже все. Все боги покинули землю, оставив ее обитателей на произвол судьбы, которая уже столько времени никем не корректируется. Бесконтрольная судьбы – это как самолет с неисправным управлением и автопилотом, и мертвыми пилотами: он парит, но рано или поздно рухнет. Все разобьются! Все. Я в гневе! Мой гнев набирает мощь каждый раз, когда я более близко сталкиваюсь с людьми и понимаю, вижу и слышу каждую гнилостную черту вашей личности.

Макс не мог поверить ни в одно сказанное девушкой слово. С каждым звуком она звучала все больше и больше как пациент психиатрической клиники. Но чувство страха все усиливалось. Усиливалось потому, что Макс обессиленный лежал, едва в состоянии пошевелиться, на его груди лежало это существо и ничто не мешало ему воткнуть нож в сердце или просто перерезать глотку. Макс не мог поверить в божественное происхождение девушки, но в то, что она – психопатка верил все сильнее с каждой пройденной секундой.

– Саша, – прошептал он, собрав все силы воедино, вспоминая лекции по психиатрии, готовясь убедить девушку в том, что в мире все в порядке, он сам в порядке, что стоит посмотреть на мир с другой стороны под действием сильных психотропных веществ, которые ей непременно назначат в индивидуальной палате. А он уж, по дружбе, постарается сделать все возможное, чтобы обеспечить ее такой палатой. – Послушай меня. Я…

– Нет, – отрезала Саша и провела пальцами по его груди, медленно вздымающейся, все еще пытающейся схватить больше воздуха, – я тебя уже давно слушаю. С того момента как ты появился в жизни Славы… – ее пальцы замерли посередине рукоятки грудины, – и я ничего не слышу! – ее рука погрузилась в плоть. Кости хрустнули. Кровь проступила бешенным, злым потоком, понеслась вниз, омывая бока. Хриплый крик едва смог слететь с дрожащих бледных губ. Одним рывком Саша вытащила сердце из груди Макса. Улыбнулась, разглядывая мясо, сжатое в маленьком кулачке, кровь, осторожно проходящую сквозь пальцы. Медленно, словно чего-то опасаясь, Саша поднесла орган к губам, странно поцеловав его, отшвырнула мертвое сердце на пол. Тень, которая блуждала около постели последние полчаса тут же остановилась около куска мяса, валяющегося на полу, мяса, которое минуту назад из последних сил гоняло кровь по телу физически здорового парня, давая ему жизнь.

– Да, знаю, – Саша облизнула указательный палец и с укоризной посмотрела на свою руку в крови. – Не мой способ. Но мне так захотелось почувствовать, как оно трепещет в моих руках. Так же как и внутри? Не так же. Совсем по-другому. Сожри его. Пусть ребятки поработают здесь. Может в этот раз они не посмеют приписать самоубийство, которое они так любят вешать на все подряд. – Саша посмотрела на огромную черную собаку, застенчиво топчущуюся около сердца. – Ну же! Сожри его! Я разрешаю. Все нарушают правила, и мы не будем исключением. Сожри это сердце и пошли…

3

– Где ты была? – Слава выскочил в коридор, едва услышал, как захлопнулась входная дверь. Девушка неспешно скидывала обувь, поглядывая на встревоженного брата. – Саша! – позвал он и сложил руки на груди.

– Гуляла, – ответила девушка, выпрямившись и облокотилась на входную дверь, спрятав руки за спину.

– Время полночь, Саш! – со вздохом сообщил Слава.

– Как будто меня когда-то волновало время, – Саша улыбнулась. – Выходные. Могу позволить себе гулять хоть до утра.

– А позволить себе позвонить и сообщить о своих позволения ты можешь? Я беспокоюсь за тебя. На улице полно отморозков!

– Да, полно, – Саша опустила глаза и улыбнулась. – И их становится меньше.

Слава строго посмотрел на сестру, как всегда, не понимая, о чем та говорит. У него у самого был к ней серьезный разговор, который он вынашивал уже некоторое время.

– Я пойду спать, – Саша неспешно прошла мимо брата, опустив глаза.

– Уделишь мне 10 минут? – быстро спросил Слава. Девушка остановилась, усмехнулась и повернулась к брату.

– Конечно, братик, – обрадовавшись сказала она и в два прыжка оказалась около него, крепко обнимая. – Целая вечность прошла с того момента, как мы последний раз разговаривали с тобой. Ты все время на работе или со своей девушкой. Обо мне словно забыл.

Слава, нахмурившись слушал сестру, не переставая прокручивать разговор с Максом. Кто этот человек, плотно прижимающийся к нему? Это точно его сестра? Он хотел обнять ее как раньше, спрятать и защитить от окружающего страшного мира, но руки безвольно висели вдоль тела, не смея шелохнуться.

– Да, ты права, в последнее время мы действительно мало общались. С того момента как похоронили маму, – зачем-то добавил Слава и мельком взглянул на девушку. Она же и глазом не моргнула. На ее лице не проскочило ни одной эмоции. Ни одной! Как будто речь шла не о смерти матери, а о чем-то до невозможности банальном и скучном. О чем-то, на что вовсе не надо реагировать. И Саша не реагировала. Она вовсе забыла об Ирине Ильиничне и о роли, которую та сыграла в жизни.

– Я так соскучилась по тем моментам, когда мы проводили вместе время, – Саша улыбнулась и взглянула на брата. Ее черные глаза почернили еще больше, хотя казалось, что может быть чернее самого черного цвета? Слава впился глазами в проступающие золотые вкрапления, не моргая, вновь рассматривал их, как будто впервые увидел этот уникальный цвет. Словно опять пытался понять, почему так.

– Помнишь, как ты постоянно оставался со мной, когда родители пропадали на работах, клепая свои диссертации и исследования? Потом ходил гулять со мной. Потом оберегал от всего мира, ходил за мной по пятам, когда я уходила. Мне приходилось сбегать, чтобы хоть как-то избавиться от твоего тотального контроля. Но я всегда приходила к тебе и делались всем, что со мной случалось, хотя я уверена, что ты до сих пор не понимаешь и никогда не понимал, о чем и что именно я хотела объяснить тебе.

Слава слушал сестру, не зная, что сказать. А хотел ли он говорить? И точно ли он слушал ее? Он просто смотрел на ее мимику, необычно живую и задавал сам себе только один вопрос, который спросить вслух он боялся. Настропалённый Максимом, проанализировавший всю свою жизнь с сестрой, ее поведение, ее привычки и ценности, Слава пришел к страшным выводам.

– Саш, – он взял ее за руки и, вздохнув, быстро опустив взгляд, но тут же вперев его в ее лицо, продолжил, – у меня не совсем легкий разговор.

– Я знаю, – тут же улыбнулась она, крепко стиснув его руку. – Я все знаю. Оставь это.

Слава опять нахмурился, дотошным взглядом изучая лицо сестры, не понимая, да и не зная, что сказать именно в этот момент. Тут его начали одолевать сомнения. Тягостные, уничтожительные, разрушительные. Он опять спрашивал себя: зачем? Зачем он тут стоит, не пускает сестру в комнату? В чем он подозревает ее? Это же бред! Он, взрослый мужчина, так глупо и даже самоотверженно поверил в сказки, в которые никогда не поверил бы будучи ребенком. Ну что с ним такое?

– Я пошутил, – усмехнулся он и обнял девушку. Саша улыбнулась, пряча мимолетный звериный оскал. – Но один быстрый вопрос у меня все же есть: расскажи мне про черную птицу?

– Птицу? – девушка тут же отпрянула от брата и смутившись, уставилась в его глаза.

– Да, черная птица, – Слава попытался сказать как можно безразличнее. – Я часто видел тебя и рядом обязательно огромную черную птицу. Я даже не знал, что у нас такие водятся! – Слава старался изо всех сил сохранить глупую улыбку, приуроченную к непринуждённому разговору, в то время как внутри его начало потряхивать то ли от нервов, то ли от страха. Он сам не понимал.

Саша опустила голову. Хмурость крепко схватилась за ее лицо, стянув кожу к носу, словно маску. Насупилась. Смущение свое она не пыталась скрыть, но и просто смотреть так явно на брата уже не могла.

– Нет никакой черной птицы, – наконец, сказала она, позволив себе взглянуть на Славу и даже отпустить легкую, но многозначительную улыбку, которая практически сразу же умерла на ее губах, не успев толком родиться.

– Да ладно тебе! – Слава настойчиво прикидывался дурачком и обычным зевакой, который естественно не смог пройти мимо происшествия, развернувшегося на его глазах. – Я видел ее неоднократно. Странно, что ты не замечала ее. Она всегда рядом. Всегда. Либо ходит по земле, либо сидит на деревьях рядом с тобой. Неужели ты никогда не видела ее?

– Нет, – Саша покачала головой, внимательно, даже пристально разглядывая брата. – Нет никакой птицы, Святослав. Если бы была, я бы заметила. Обязательно заметала.

– И собака к нам часто приходит на участок, – продолжил Слава, улыбаясь как юный влюбленный дурачок, старательно делая вид, что ни собака, ни птица его на самом деле не беспокоят. Да и сам этот разговор только ради разговора. Без причины. Без смысла. Ни о чем. Тот самый пустой разговор, на который Слава никогда бы не стал распыляться, тратить время впустую. И Саша это знала очень хорошо. Она знала, что брат ценит время чуть ли ни как философский камень, способный излечить от всех болезней, дать вечную жизнь, подарить настоящее счастье. Да, Саша знала, как брат дорожит своим временем, никогда не растрачивая его впустую. А тут такое! Вот он, педантичный, консервативный братец, считающий каждую секунду и оценивающий то, на что она была потрачена, стоит в коридоре, лыбится как дурак, что кстати совершенно тоже несвойственно ему, и тянет время, как грязную, пожеванную жвачку, от которой и аромата-то не осталось, да и цвет уже давно превратился из белого в грязно-серый. Саша усмехнулась и тут же ее физиономию постигла небывалая серьезность, без свойственного ей лунатизма.

– Иногда, – прошептала она, сверля лицо Славы черными глазами, – на землю спускаются давно забытые короли. Те, которым раньше поклонялись, которых почитали, боготворили…а потом забыли. Привыкли, что прошлое нельзя изменить. И это так. Прошлое нельзя изменить. Но прошлое всегда возвращается в настоящее, меняет его, поддерживает будущее, да? Ведь поддерживает, Слав?

– О чем ты? – мужчина смутился.

– Вот ты в своем прошлом хорошо учился, так? Ты всегда ненавидел медицину и все, что с ней связано, но не стал перечить родителям и пошел по их стопам, с ненавистью в сердце и с притворной улыбкой на сумрачном лице. Вот где твое прошлое поддерживает настоящее! – девушка отвела взгляд, улыбнулась сама себе и продолжила, – твои накопленные знания в прошлом дают тебе грандиозное подспорье твоему настоящему в виде приличной зарплаты, а ведь ты считай только начинающий специалист! Но то, что ты все свое детство мечтал стать художником рушит твое настоящее и даже будущее. Сколько еще времени ты будешь рисовать, закрывшись в комнате, хаотично разбрасывая пастель и альбомные листы бумаги по тумбочкам, пряча неопытные и неокрепшие рисунки в книжке по медицине, из-за того, что твое прошлое не дало им шанса окрепнуть? Сколько еще времени ты будешь улыбаться людям, тем людям, которых тебе не жалко, к которым ты всем сердцем испытываешь отвращение? Когда твое прошлое убьет тебя? – девушка вновь подняла взгляд на брата. Слава замыкался в себе все больше и больше с ее каждым сказанным словом. С одной стороны он, в принципе, как всегда, не понимал, о чем она говорит. Причем тут прошлое и настоящее, когда он спрашивал о совсем других вещах?

А с другой стороны, он задумался о том, сколько желчной и горькой правды звучало в словах сестры! Сколько боли и разрушенных надежд и мечт! Сколько отчаяния звучит сквозь слоги и звуки произнесенных слов, уничтожавших все в одну секунду. Откуда она могла знать о рисунках? Слава действительно прятал свои работы, закладывал в толстые, старые книги, где авторы еще не стыдились писать в конце слов мужского рода твердый знак. Слава был уверен, что его семье, люди связанные с медициной, окунувшиеся практически во все сферы, тщательно следящие за новейшими открытиями, идеями, инновациями, никогда и в голову не придет копошиться в книгах начала XIX века. Зачем? Зачем им давно уже неактуальная, местами даже в корне не верная информация? Вот в эти книги Слава прятал свои рисунки, бережно складывая их между страничек. Но Саша, девушка не от мира сего! Как он мог забыть, не подумать о том, что именно его сестра полезет в эти устаревшие по всем параметрам книги за каким-то чертом!

– Ты видела их? – вздрогнув от ужаса, спросил Слава, опершись на стенку, глубоко вздыхая.

– Нет, – улыбнулась Саша, – я знаю их. Я говорю это к тому, что прошлое всегда влияет на настоящее и будущее. Запомни это и пойми. Дело не в собаках и птицах. Дело в прошлом. В тяжелом. Брезгливо разлагающемся прошлом, не дающем покоя настоящему. Это факт, Слава. Его надо принять. Также безропотно, самоотверженно и глупо, как ты это сделал, принимая пожелания родителей видеть тебя врачом в будущем! – девушка приподняла уголок губ, погладила брата по плечу и ушла в свою комнату.

Слава остался стоять в нерешительности в коридоре, подпирая стенку, которая и без него прекрасно стояла. А ведь он всего лишь хотел выяснить, есть ли хоть доля правды в словах Макса. Даже стратегия была изменена и слова, как ему казалось, были подобраны правильно и верно. И теперь он стоит и мысленно ворошит свое прошлое, полное отчаяния, безысходности, унижения и убийства! Расчлененки! Да такой тошнотворно мерзкой, что ни один совершенный фильм ужасов не смог бы показать на экране даже авторского артхауса! Расчлененки будущего и грез о нем в собственном прошлом. А ведь на тот момент Слава уже смирился с утратой. Принял ужасающую реальность, смирился с тем, кто он есть и кем не станет в угоду родителям. А теперь спящее, запорошенное временем, подернутое воспоминаниями, как казалось ложными, прошлое встрепенулось, скинуло с себя хрупкие замки и оковы и принялось истошно щипать, ворошить мертвую боль, реанимируя ее. У боли нет тех 7 минут, которые есть у мозга на его реанимацию. У боли гораздо больше времени. У нее столько времени, сколько живет человек, носящий ее в себе. Боль не умирает. Она не умеет умирать. Она всегда внутри. Всегда где-то скрывается, давая ложные надежды, обманывая, заполняя настоящую жизнь сплошными иллюзиями. А потом внезапно появляется что-то или кто-то и без сострадания сковыривает тщедушный нарост, скрывающий эту боль. Она вырывается наружу, оголтело! Уничтожая все, что долгое время казалось до невозможности стабильным, неприступно каменным, даже вечным.

Слава медленно опустился на пол, сжимая голову, будто пытаясь вытащить невидимыми щипцами размером с двухметровый, хорошо заточенный кол, неожиданно проткнувший тело насквозь, все яростнее и глубже погружаясь в былые воспоминания, обвиняя в тщедушности и трусости. Почему Слава не осмелился тогда сказать родителям, что нет, он не хочет быть врачом? Нет, это не его! Ему не нравится! Его не тенят! Его тянет к искусству! К краскам! Ему нравится, как рисует осень, а не смерть. Ему нравится запечатлевать на холсте жизнь, бьющую ключом, вечно живущим, а не диагнозы и констатация смерти в карте пациента. Почему он промолчал? Почему?

В тот вечер Слава был не одинок, убиваемый собственными уничижительными воспоминаниями. Николай Борсович, словно бесшумная муха, притаившаяся на стене, подслушивал разговор дочери и сына, боясь лишний раз шевельнуться, чтобы не дай бог никто не услышал его и не заподозрил в семейном шпионаже. Он, прекрасно понимая и к своему ужасу и стыду вспоминая, как настойчива направлял и скорее даже заставлял сына взяться за голову и учить химию и биологию в школе, оказывается разрушал мечту ребенка, обрекая его на безразличие в будущем. Он слушал слова Саши и слезы, скопившиеся в глазах, едва держались, словно опасаясь упасть. Слова дочери, человека, которого он, откровенно признаваясь сам себе, боялся, раздирали его душу в клочья. Чувство вины, неожиданно взгромоздившееся на плечи и придавившее многотонном грузом, угнетало его и он, совершенно не готовый к этому, мечтал провалиться сквозь землю, лишь бы перестать чувствовать негативные эмоции, ранее казавшиеся банальной чепухой, тем, что Николай Борисович всю жизнь высмеивал и говорил, что идти на поводу каких-либо эмоций – это для морально слабого человека, а в его семьей таких нет.

И пока время воспоминаний выворачивало наизнанку две мужские души, два сердца, Саша незаметно выпорхнула из дома, так как она умела это делать, и никто об этом не знал.

В отличие от родственников, похороненных заживо под гнетом многотонной вуали белых воспоминаний, запорошенной пеплом настоящих переживаний и чувств, Саша чувствовала лишь возрастающую злость. Ее воспоминания были гораздо хуже, гораздо мрачнее, гораздо болезненнее, чем могут испытывать люди. Так казалось ей. Это то, во что она верила. Ее ненависть к людям множилась с небывалой скоростью, как зловредный вирус, попавший в благоприятную для размножения среду. И лишь она одна знала причину столь сильной ненависти, которую не хотела никому говорить, будучи уверенной, что никто и никогда не поймет силу ее переживаний. И с одной стороны переживания можно понять. Она понимала их. Понимала, но не хотела принимать.