Александра

– Пап, это ты? – встревоженным голосом спросил Слава, услышав как захлопнулась входная дверь.

– Да, – устало ответил Николай Борисович, – ты кого-то еще ждешь?

– Нет, тебя только.

– Ну, это я, – отец улыбнулся со слезами на глазах, глядя на сына, на его покрытые мутной пленкой глаза.

– Бать, поговорить надо, – Слава щупал стол, ища кружку с чаем.

– Держи! – отец протянул ему кружку. – Это срочно? До завтра не ждет? Я устал сегодня как собака.

– Нет, пап, не ждет, – Слава засуетился, что-то ища.

– В чем дело? – Николай Борисович уселся за стол, внимательно смотря на сына. Это был первый серьезный разговор со Славой с того момента, как он потерял зрение. Отец все еще никак не мог смириться с мыслью, что его сына в рассвете сил постиг такой злой рок, напасть, с которой никак не получалось справиться. Медицина, в которую Николай Борисович так верил, считал достоянием современности, шагающим скачками далеко вперёд, не замирая ни на секунду, вдруг отказала ему в помощи, отвернулась от него, стыдливо спрятав лицо, выставив спину, надеясь, что удара в нее не последует. С каждой попыткой уничтожить болезнь сына, Николай Борисович в глубине души сам отрицая себе, чувствовал разочарование. С каждым провалом где-то глубоко в недрах себя он слышал шепот внутреннего голоса. Такой страшный, шипящий, утробный. Он шептал, что медицина бессильна потому, что это не болезнь и не зараза, недуг этот не вызван отказом физиологии или ее повреждением. Горе это пришло из-за каких-то мистических сил, си которые ничто и никто не в состоянии объяснить и понять, и порой даже принять. Уж Николай Борисович точно не мог. Его скептицизм, давший трещину, из последних сил отрицал какое-либо сверхъестественное вмешательство. Но каждый раз, когда отец смотрел на свою дочь тайно наблюдая за ней, видел, как движутся ее губы в беззвучном шепоте, как замирает ее взгляд на чем-то невидимом, а может и на ком-то, на ее ненормальные для общества выходки, все больше и больше понимал, что в ней что-то есть не от мира сего. И даже не от бога.

– Сегодня вечером люди приходили, – прошептал Слава, проведя глазами о комнате, словно чего-то опасаясь. – Она дома? – уже чуть дрожащим голосом спросил он.

– Нет, – с долей облегчения ответил отец. – Какие люди?

– С поселка. Много приходило. – В голосе Славы проскочил заметный испуг.

– Зачем? Ты с ними говорил? – удивился Николай Борисович.

– Нет. Они кричали, что она – ведьма. Чтобы она убиралась из поселка. Кричали, что хотят убить ее. И убьют, если она не покинет поселок. Пап! – Слава протер лицо, – мне страшно.

– Ты уверен насчет всего этого? – сопротивляясь реальности, спросил Николай Борисович, – может тебе показалось?

– Пап, – укоризненно буркнул Слава, – я слепой, но не тупой, и уж точно не глухой. Они угрожали сжечь всё, вместе с ней! Вместе с нами! Они не думают о том, что здесь еще мы! Они считают ее колдуньей, от которой надо избавиться.

– Идиоты! – шикнул Николай Борисович, согласившись, наконец, сам с собой, что колдунья – это слишком и в это он все-таки не готов поверить. Хочет, но не может, XXI век на дворе, а они пришли девку жечь, потому что она чуть отличается от них!

– Они напуганы, – Слава уже не мог столь категорично отрицать сверхъестественное, как его отец. – Боятся ее. А ты прекрасно знаешь, что испуганный человек не контролирует себя и свои действия. Он может выкинуть все, что угодно. А напуганная толпа – это взрывное устройство со сломанным таймером. Оно может рвануть в любую секунду.

– Повторюсь, они – идиоты, – настойчиво шипел Николай Борисович, – ведьм не существует, – продолжил он, но уже не так уверено.

– Она не ведьма, – Слава перешел на едва слышный шепот. – Не ведьма.

Николай Борисович посмотрел на сына и в одну секунду осознал, что в данный момент Слава ничего не может видеть. Что он не может видеть, как широко раскрыты глаза его отца от страха, как подрагивают его губы и руки, как бледнеет его лицо, как страх, вылезающий из недр, цепляется за края ямы, появляется на лице. Николай Борисович был так рад, что сын не видит всего этого.

– Сын, мы с тобой врачи. Мы поклоняемся и верим только в медицину. Мы скептики. Мы всегда верили только в то, что можно потрогать и увидеть, наличие чего можно доказать. И данная ситуация и куча ведомых людей не должны и не могут изменить наше мировоззрение. В противном случае, мы такие же ведомые, как они, неспособные трезво оценивать ситуацию.

– Пап, я не могу, к сожалению, сейчас согласиться с тобой. – Слава покачал головой. – Не могу. На то есть весомые причины. Я понимаю, почему ты внезапно отрицаешь действительное. Это не ты внезапно ослеп без каких-либо причин и не можешь вернуть зрение также по непонятным причинам. Это не твой друг умирал у тебя на глазах, прибывая буквально в аду будучи живым, после общения с ней. Это не твоих детей находили изуродованными в лесу. Я знаю. Я понимаю, что все, что говорю я, те люди, которые приходили вчера, то, что говорил Макс, это все звучит как бред! Но я не могу отрицать факты.

– Что говорил Макс? – насторожился Николай Борисович осознав вдруг, что сын впервые заговорил о своем друге. Слава опустил голову и вздохнул так глубоко и отчаянно, что сердце Николай Борисович сжалось и на мгновение превратилось в иссушенный, прогнивший инжир, покрытый густым наростом ветвистой, плюшево-бархатной плесни.

– Она не ведьма, – Слава закрыл глаза, – то, что рассказал мне Макс…как бы правильно выразиться… То, что он описывал больше походило на то, что в ней… – Слава замолчал, отчетливо понимая, что его рассказ звучит как бред, – в ней что-то живет. Или она сама не человек.

– А кто? – вопрос вырвался у Николая Борисовича непроизвольно. Он даже не успел понять, как это случилось.

– Макс считал, что то, что в ней или то, кем она является, связано с Египтом. – Слава провел рукой по столу в поисках чего-то. Но Николай Борисович даже не заметил никаких движений.

– Египтом? – удивился отец.

– Да. Он находил в кровати песок. Отличный от песка, который лежит в наших песочницах, и в который срут наши кошки. Находил дохлых скарабеев и саранчу. Он видел, как ее тело покрывалось секундным огнем в виде символов, очень похожих на те, что изображены на египетских руинах. Видел тени птицы и собаки. – Слава вздрогнул и замолчал.

– Я не психиатр, – Николай Борисович пожал плечами, – но…

– Ему не нужен был психиатр! – возразил Слава. – Я сам видел тени! Я видел их, пап! Видел тогда в лесу. Перед тем как лишился зрения.

Николай Борисович ничего не отвечал. Он хотел снова возразить, попытаться вспомнить курс и семинары по психиатрии, чтобы в срочном порядке подыскать более-менее подходящий диагноз для усопшего друга сына, но ни мозг, ни тело не слушались его. И на то была причина: с самого рождения дочери Николай Борисович сам неоднократно наблюдал тени и силуэты птицы и какого-то животного, собаки или волка. На это Николай Борисович всегда находил объяснения в виде усталости, переутомленности, недосыпа. А сейчас об этих тенях говорит его сын, говорил друг сына. Разве это совпадение? Разве такое можно назвать совпадением или как-то рационально объяснить?

– Послушай, Слав, – Николай Борисович набрался сил, вздохнул и закрыл глаза, – твоя сестра психически не здорова. Давай остановимся на этом. Давай не будем бросаться сомнительными фактами. Тем более это даже не факты. Мы взрослые люди и не можем верить в то, что не может существовать. Психическое состояние твоей сестры…

– Психическое состояние?! – Слава вскрикнул, сжав кулаками, – пап, ты сам-то веришь в то, что говоришь? Ты думаешь, что если я не вижу, поэтому можно говорить вот эту псевдо взрослую речь, которая звучит так рационально и все такое? Да, я не вижу! Но я слышу! Слышу, как дрожит твой голос. Он дрожит. Дрожит, черт побери! У тебя никогда не дрожал голос! Никогда! Я слышу твои вздохи, которыми ты пытаешься успокоить себя, считая мысленно до 10 прежде, чем что-то сказать мне! Да я слышу как ты боишься! И хорошо! Хорошо, если ты решил притворяться дальше, что ничего страшного не происходит, что с нами просто живет не представляющий угрозы псих. Я согласен. Согласен не потому, что также считаю, а потому что интуиция подсказывает, что если бы она хотела, чтобы мы умерли, мы бы уже давно были бы мертвы! Но люди, папа, они не согласны с тобой! И они придут сюда снова!..

Утром Николай Анатольевич проснулся в удивительно двояком настроении. С одной стороны он чувствовал себя необыкновенно прекрасно. Ночь, проведенная с юной девушкой едва не лишила его рассудка. Его пальцы непроизвольно и беспомощно вздрогнул, вспоминая изгибы девчачьего тела, будто жаждали снова дотронуться до него. На губах промелькнула чистая и немного наивная улыбка. Сердце торжественно заколотилось, внизу живота промчались волны возбуждения, одна за другой.

А с другой стороны в голове за ночь выросло огромное древо страха. На то были понятные причины. С каждой пройденной минутой от самопонимания и понимания того, что произошло ночью, ему становилось еще страшнее. Что может помешать девчонке разболтать всему колледжу о ночи, проведенной с преподавателем анатомии? Конечно, никто не поверит ей. Так ведь? Никто не поверит? Как она докажет? Презумпция невиновности, хвала тебе! Но слухи! Слухи никто не сможет остановить. Они расползутся по колледжу и даже за его пределы, как тараканы, плодящиеся со скоростью света. И слухи эти никому не нужны. Чем больше Николай Анатольевич думал о рисках, которым он подверг свою репутацию, тем нервознее ему становилось. Тем больше он осознавал, что наломал дров своим отсутствием контроля похоти, которая так внезапно проснулась в нем, хотя он считал, что похоронил ее очень много лет назад. Испугавших собственных уничижительных и обвинительных мыслей, желая отделаться от них, Николай Анатольевич хотел прикоснуться к девушке, посмотреть на ее реакцию, почувствовать как откликнется ее тело на его ласковые прикосновения. Но оно никак не откликнулось. Рядом с мужчиной никого не было.

Николай Анатольевич вскочил как ужаленный огромными шершнями. Да, действительно, в кровати никого не было. Не было никаких намеков на то, что там вообще кто-то был, кроме самого мужчины.

– Как это понимать? – прошептал мужчина, смотря удивленными глазами на сбившуюся простыню и одеяло в руках. Он бросил его на кровать и пошел на кухню. На столе не было ни одной стопки и того хорошего коньяка, которым он вчера наслаждался. Но Николай Анатольевич точно помнил, что они не допили его. Должно было остаться по меньшей мере половина бутылки. Где она? Николай Анатольевич открыл мусорку – ничего. Там не было бутылки. Даже крышки от нее. Он залез в шкаф. Но на стеклянной полке, покрытой многолетней пылью стояли те самые стопки, из которых он и Саша вчера пробовали коньяк. Выглядели они так, будто их никто не трогал уже очень много-много лет. Так и должно было быть до вчерашнего вечера. Николай Анатольевич аккуратно достал одну стопку. На полке остался чистый, ровный круг, окружный пылью. Он понюхал стопку. Запах давности, но не пылинки запаха коньяка. Николай Анатольевич тут же понюхал раковину – вдруг девчонку вылила туда остатки напитка. Но ничего.

Николай Анатольевич буквально с лупой и на четвереньках облазил всю квартирку и даже прилегающую к его квартире часть лестничной клетки. Он не нашел никаких следов прибывания девушки ни в его квартире, ни в его кровати, ни даже на лестничной клетке.

Усевшись на кухне, наплескав себе 100 грамм своего коньяка, Николай Анатольевич вновь пришел к двоякими выводам.

С одной стороны помнить чувства, ощущения, прикосновения к девушке так явственно и натурально, наслаждаться ими после, засыпать рядом с юной бестией, а наутро обнаружить, что ничего этого не было – неутешительно и плачевно. Что-то внутри заголосило тонким, противным, визгливым голоском, что Николай Анатольевич допился до белой горячки. Теперь признаки на лицо! Но с другой стороны мужчина успокоился потому, что теперь не будет никаких слухов, раз ничего не было. Раз никто к нему не приходил. Для слухов нет даже почвы, так сильно необходимой им. И это не могло не радовать.

Но было кое-что, что окончательно выбило его из калии. После осмотра всей квартиры, поисков улик, указывающих на прибывание девушки в его спальне, мужчина вернулся в комнату и краем глаза заметил что-то черной на простыне, что-то, что раньше не замечал. Николай Анатольевич подошел ближе. Насекомые! На мятой простыне насекомые! Мужчина прищурился, пытаясь поймать себя на проявлении симптомов шизофрении. Если не шизофрения, то белая горячка уже точно. Он уже осматривал кровать. Не было никаких насекомых! Точно не было! Николай Анатольевич знал, что он – алкаш, но не психопат. Полчаса назад в кровати точно не было насекомых.

Преподаватель оперся руками на матрас, наклонившись ближе к насекомым, внимательно изучая их.

– Скарабеи, – прошептал он с отвращением. – Скарабеи, мать твою! – уже практически крича, сказал он и отпрянул от кровати. – Мертвые скарабеи! Что за херня?

Удивлению его не было предела. Его можно было понять. Откуда внезапно в кровати преподавателя анатомии появились трупы скарабеев? Мужчина запутался в своих чувствах и эмоциях, внезапно напавших на него. Страх за свое психическое состояние. Несколько минут Николай Анатольевич мысленно доказывал сам себе, что в его кровати нет никаких жуков. Откуда бы им там взяться? И черт с ним, были бы это тараканы. Обычные московские рыжие тараканы. Но то были скарабеи! И еще больший страх у него был оттого, что он допился. Что на самом деле в кровати нет никаких жуков, а ему просто-напросто кажется. То есть с выпивкой придется заканчивать. А как он сможет? Да никак! И придётся заканчивать свою никчемную жизнь в психиатрической клинике! И пока мысли целиком струились сквозь него, внутри, прям практически в сердце, сформировался огромный, все еще разрастающийся шар паники.

Недолго думая мужчина схватил одного жука и сжал в руке. Послышался неприятный звук ломающегося хитина, Николай Анатольевич разжал пальцы: на ладони лежали измельченные остатки скарабея.

– Он сухой! –неуверенно прошептал Николай Анатольевич. – Явно умер не вчера, что даже иссохнуть успел, – он быстро потер рукой об руку, с выраженной брезгливостью на лице, стараясь поскорее стряхнуть с кожи остатки мертвого насекомого.

Но тут мужчина еще заметил кое-что на простыне: рассыпанные щепотки песка. Не сахарного. Простого песка.

– Это еще что? Мочекаменная? – не веря ни своим глазам, ни ощущениям, прошептал он, усердно щупая крупицы песка на простыне. Нервы его не выдержали и словно запуганная браконьерами лань, он рванул на кухню. Достал с полки бутылку коньяка, которую пытался припасти на черный день и жадно присосался к горлышку. Клин клином вышивается, не так ли? Если это делириум, то надо выпить еще, авось пройдет!

Саша шла по своему поселку. Было ранее утро. Природа просыпалась, стряхивая с себя частички сна, укладывая спать бодрствующих по ночам животных и птиц. Ноги обжигала роса, впиваясь острыми каплями в кожу ног. Пальцы скользнули по верхушкам разросшейся травы, нежно поглаживая цветы, их лепестки, нежные колючки репейников, колосья, возросшие из заблудившихся семян,.

– Меня всегда окружал песок, – прошептала она, увидев на земле тень большой парящей птицы, – как и тебя. Мы влюблены в него. Но разве вот эта природа может оставить равнодушным? Она прекрасна. В любом своем проявлении. В гневе. В счастье. В умиротворении. – Саша остановилась. Тень принялась кружить над ней, выписывая круги то большие, то сужая их. – Конечно, я знаю, – улыбнулась она и повернулась. Позади нее шел мужичок Иван, из дома, который ближе всего находился к началу поселка. Он жил один. Жена его погибла еще в молодости. Никто точно не знал, как именно, мужичок не распространялся на эту тему. Иван говорил, что очень любил жену и до сих пор не смирился с утратой. Дожив уже до глубокой старости, второй раз он так и не женился. Детьми обзавестись не успели. Зато обзавелся небольшим хозяйством в виде курочек, одной козы и двух овец.