Пристанище пилигримов

– Каких?

– Которые выхаживают тёлок любой ценой, а потом рогами цепляются за трёхметровый габарит.

– У меня не забалуешь.

– Ты уверен, что это можно контролировать?

– Короче, давай так… – Он повернулся ко мне своё квадратное лицо и положил на меня такой невыносимо тяжёлый взгляд, что я заёрзал на лавочке, как вошь на гребешке. – Я сам разберусь с этим, а от тебя требуется только одно: займись Анькой, сделай вид, что ты от неё без ума… В конце концов трахни её. Девка-то хорошая. В том смысле, что отзывы очень хорошие от наших ребят. И руками, и ротиком, и попкой своей маленькой такие фокусы вытворяет – никто больше двух минут продержаться не может.

Меня чуть не вывернуло от этих слов.

– А ты в курсе, кто у неё муж? – спросил я.

– Я даже лично его знаю. Реальный пацан. Клёвый. Но эту суку он распустил.

– Вот тебе и пример… Это как вода – в любую щель просочится.

– Для таких, как Аня, секс – это наркотик, ради которого они рискуют всем, даже собственной головой… Но Иринка… она… по-другому воспитана… У неё – иудейские корни… Она… знает себе цену. – Когда он это произносил, на его лице появилось некое подобие наивной детской улыбки.

– Любая шлюха знает себе цену, – парировал я довольно жёстко, но он ничего не ответил, а лишь устало прикрыл глаза.

Вновь повисла бесконечная пауза, и у меня появилось ощущение, что он берёт меня измором.

– Я давно искал такую женщину, – произнёс он. – Тем более она еврейка, а это значит, что она будет идеальной матерью для моих детей.

– Ты что – еврей?

– Да, в некотором смысле.

– Раньше вы так легко не признавались.

– Раньше это было клеймо, а в наше время звучит как пароль.

Я не совсем понял, что он хотел этим сказать, но не стал педалировать эту тему, потому что мне хотелось быстрее закончить этот неприятный разговор. У меня даже поднялась температура, настолько этот человек был для меня токсичен.

– Ладно, Лёха… Я тебя вполне понимаю. Уважаю твои чувства и сделаю так, как ты сказал.

Он встал с лавочки и протянул мне руку. Мне показалось, что это было искренним жестом.

– Я знал, что ты нормальный пацан, – сказал он и, тяжело ступая, двинулся от меня прочь.

Я понял, что этот разговор дался ему с трудом. Обычно он пользовался другими методами и по жизни редко прибегал к дипломатии. Я смотрел, как он уходит, как вздрагивает его могутная спина при каждом шаге, как он поводит при ходьбе квадратным черепом, как слегка сутулится, косолапит, – и заметил, что нет уверенности и силы в его шаге, в его словах и в его поступках. Он был явно не здоров, и я тогда подумал: «Этой болезни подвержены все без исключения. Когда приходит любовь, ломаются даже такие крепкие механизмы, как Лёха».

Моя неистовая любовь – моя сладкая боль – ожидала меня в Тагиле, но я боялся туда возвращаться, или точнее сказать – не торопился. Я обманывал себя и жену пустыми обещаниями, хотя понимал неизбежность моего возврата. Здесь, у Чёрного моря, я слегка забылся, успокоился, регенерировал, как ящерица, отрастив новый хвост, и даже другие женщины в моём восприятии стали приобретать заманчивые формы. Уже без скуки и отвращения я смотрел на бледный восход, без страха и дикого сердцебиения любовался кровавым закатом, с робкой надеждой заглядывал в будущее… Но именно там, в будущем, зияла чёрная пугающая дыра.

Алексей скрылся из виду, а я пошёл собирать цветы. Уже тогда, ползая по краю клумбы, я отчётливо понимал всю бессмысленность этой затеи, но тем не менее я надёргал целую охапку белых хризантем, у которых лепестки были прозрачные и нежные, как папиросная бумага. Не было желания возвращаться в клуб, поскольку не хотелось встречаться с Калугиным и видеть в его глазах отражение собственной глупости, не хотелось ещё раз пересекаться с Алексеем, сидеть с Анютой и Ириной за одним столом, и уж тем более совершенно не хотелось видеть сестрёнок, но я поплёлся туда, только ради моей жены. Мне просто захотелось подарить ей этот чёртов букет. Вот такая возникла прихоть.

Пока я возвращался в отель, всю дорогу представлял себе, как она удивится, расчувствуется, как холодные глаза её потеплеют и помимо воли наполнятся прозрачной слезой, как она пошутит в своей ироничной манере: «Мансуров, не порти погоду, а то завтра на побережье обрушится ураган». А потом мы уйдем из этого шалмана в свой номер 236, заберёмся под одеяло, прижмёмся друг к другу, как два бесполых существа, и будем смотреть телевизор. Где-то за окном будут стрекотать цикады, будет обволакивать сном отдалённый шум прибоя, где-то будет играть музыка, и натужное гудение лифта оборвётся на нашем этаже, и какие-то голоса заполнят его ненадолго, а потом хлопнет дверь, и снова воцарится тишина, покой и вечное биение волн.

Конечно, я выглядел нелепо с этим обтёрханным букетом, когда появился на пороге клуба. На входе меня встретил Калугин и парочка его крепких пацанов. Они посмотрели на меня с улыбкой и переглянулись между собой, а Калугин воскликнул, словно развязанный конферансье:

– Ну ты посмотри на него! Вылитый жених!

Я стыдливо опустил букет головками вниз, и мне захотелось его выкинуть. Я бы, наверно, так и сделал, если бы урна была поблизости.

– О-о-о, сколько ты грязи приволок, – сказал Андрей Григорьевич, разглядывая мои кроссовки: от них кусками отваливалась земля с клумбы.

– Она выступает? – спросил я.

Он картинно развёл руками.

– Увы, нет. Мы не смогли её утешить. Уж больно ты её обидел, Эдуард. Я, говорит, таких жлобов ещё не встречала.

– А где она? Может, я попробую? Упаду в ножки, челом буду бить!

– Бесполезно. Ты бы видел, что мы с Ленкой вытворяли. Она отстукивала чечётку, а я затянул «По полю танки грохотали». Потом она исполняла лунную походку Майкла Джексона, а в конце нашего выступления был акробатический этюд. Но растопить её ледяное сердце нам не удалось. Видно, твоя харизма оказалась сильнее.

– И где она? – спросил я.

– Сказала, ни минуты здесь не останусь. Даже десерта не дождалась.

– Уехала?

– Ага… В обществе своего носатого директора… На большом чёрном джипе американского производства.

– Вот такие дела, Эдуард! – подытожил он, хлопнув меня по плечу.

Я почувствовал, что Калугин находится в каком-то экзальтированном состоянии, но я не мог понять причину его возбуждения.

– А где Ленка? – спросил я.

– А ты разве не знаешь? Она с ребятами уехала выступать. Не помню, как называется отель… Где-то в Кабардинке.

– Давно?

– Десять минут назад проехали КПП.

– Ладно, не расстраивайся, – сказал Калугин, положив мне руку на плечо. – Тебя подружки заждались. Одна из них даже ко мне подходила, спрашивала: «А куда у нас Эдуард запропастился?» Прямо вся горит нетерпением.

– Да пошли они, – процедил я сквозь зубы.

– Вот именно… Была бы у меня такая жена – я бы на других баб даже не смотрел.

– Эх, Григорич, любая жена рано или поздно приедается, и хочется… хочется любую другую бабу… Даже пускай она будет страшнее, хуже в тысячу раз твоей жены, но д-р-у-г-у-ю!

– Ты просто гуляка, – парировал он, глядя на меня с жалостью. – Такой же больной сукин сын, как все эти игроки, алкоголики, наркоманы… Стержня в тебе нет.

– Ты прав, Григорич, у меня нет стержня… – Я сделал многозначительную паузу. – У меня внутри – тонкая ранимая душа.